Человек и сакральное в мифе и эпосе

В своем выступлении я сосредоточусь на переходе от мифа к эпосу. На том, в частности, как меняются представления о человеке в результате этого перехода. Чтобы разговор на эту тему был конкретным, обращусь к двум текстам, которые традиционно исследователи относят к эпическому творчеству. Первый из них, в отличие от второго, принадлежащего ирландскому эпосу, относительно мало известен. Это «якутский героический эпос», «Эр Согатох». Слова о его жанровой принадлежности мне представляется уместным закавычить ввиду того, что строго говоря «Эр Согатох» никакой не эпос. Но это уже и не миф. Скорее мы имеем дело с реальностью промежуточной, с тем, что существует как «уже не» и вместе с тем «еще не». Уже не миф, но еще не эпос, хотя моменты того и другого достаточно широко представлены в «Эр Согатохе».

В сильной степени мифологическое начало дает о себе знать уже в начале якутского, «прото эпоса», когда речь заходит о родителях и рождении Эр Согатоха. Мы видим очень и очень пожилых людей. «Волосы их поседели, зубы у них выпали — дитя еще не заимели».^[1] Но когда от тягостного ожидания силы их истощились, старая женщина стала беременной.^[2] Но кто они, эти старик и старуха, боги или люди? Текст «Эр Согатоха» на этот вопрос не отвечает. Похоже, перед нами некие первосущества и первопредки, а значит, они принадлежат сакральному ряду. Но в то же время после рождения ребенка (это Эр Согатох) он исчезает. Впоследствии к старику и старухе прилетает птица Стерн, чтобы сказать, что их сын воспитывается и вскармливается в Верхнем мире. Но тогда родителей остается отнести к серединному миру, где обитают люди. В действительности же их бытийственный статут остается зыбкими не проясненным.

Тем более сказанное относится к самому Эр Согатоху. Он родился в серединном, вырос в верхнем мире, а потом возвращается в серединный мир. При этом сама по себе причастность божественному у Эр Согатоха не закрывает перспективу его рассмотрения в качестве эпического персонажа. Герои эпоса — нередко полубоги. Под вопрос эпичность текста ставит то, что действие в нем разворачивается по преимуществу в вертикальном измерении. Эр Согатох родился в серединном мире, вырос в верхнем, а совершает свои подвиги, спускаясь в нижний мир. Он как бы посланник Верхнего мира в нижний мир, который в то же время происходит из серединного мира. Для эпоса характерно несколько другое. В нем основные события происходят именно в серединном мире. Эпос знает, прежде всего, столкновение между людьми, может быть, и полубогами, но прежде всего людьми, так как они смертны. Вертикальная ориентированность в мире между тем не предрекает решение вопроса о том, миф ли «Эр Согатох» или эпос. Вроде бы именно миф, но характер действия Эр Согатоха в Нижнем мире усложняет картину и не позволяет отнести произведение якутского фольклора исключительно к мифологическому ряду. Поначалу все указывает именно на миф. «Здесь солнце щербатое и луна ущербная, где край земли, загибаясь, вниз опускается».^[3] Это Нижний мир, где происходит встреча Эр Согатоха с хтоническими существами. У входа в него «семь львов-зверей пасти разинув стояли, и ни с какой стороны обойти их нельзя».^[4] Тогда Эр Согатох «коня своего в камень превратил, в карман сунул, кувырнувшись, в трехгранную стрелу превратился и в разинутые пасти львов ринулся. Львы-звери опомниться не успели, умерли, после этого Эр Согатох в Нижний мир спускаться начал».^[5]

Конечно, покамест перед нами никакой не эпос. Это действует существо-оборотень, скорее, из разряда духов или демонов, чем героев-воинов. Но постепенно мы узнаем, что Эр Согатох могуч и непобедим, воля и упорство ведут его по Нижнему миру, который он беспощадно крушит воинскими деяниями-подвигами. Вот один из эпизодов, в котором разворачиваются подвиги Эр Согатоха:

«В мутно мрачной стране очутился и увидал приземисто каменное жилище, не зная, с какой стороны войти можно, дробно забарабанил, никто не откликнулся. Тогда меч под жилище подсунув, опрокинул его. Когда опрокинул жилище парень — абаасы^[6], смерть-гибель несущий, вскочил и во всю мочь завопил: какой черный варнак родную обитель мою разрушил. Видно, не зря говорили, что при рождении которого у певчих птиц голос пропал, у детей рождаемых судьба прервалась, у старика сын могучий от рождения буйным, неистовым чудовищем был, должно быть, верно, я тебя угадал. Девять железных парней, если спите, проснитесь, если умерли, оживитесь скорее. Бичева, раздоры удерживающая, оборвалась, пора распрей пришла. Только сказал, девять железных парней подскочили, Эр Согатоха железным канатом скрутили, на место каменных плит стоймя поставили «завещание свое скорее говори»^[7] — сказали … «Завещание свое сейчас скажу» — произнес, поднатужившись, разорвал свои путы, как веревки из трав. Три дня и три ночи подряд мечом вокруг себя все крушил. Опомнившись, когда нечего стало рукой хватать да крушить, внимательно пригляделся: тех парней руки да ноги сверху вниз сыплятся. «А чудища эти слабаки, оказывается» — так подумав, снова с тем парнем — абаасы схватился. Чудище заговорило и взмолилось: «Невинному бедолаге сохрани душу!» Этим словам Эр Согатох не обрадовавшись, того человека в крошево измельчив и в прах истоптав».^[8]

На этот раз врагу явно демонического происхождения противостоит в лице Эр Согатоха тот, кто действует мечом, как это и пристало герою. Демонизму и магизму он противопоставляет свою необоримую силу и мощь. В битве со стороны Эр Согатоха никакого оборотничества, никакой динамики, поглощающей своего носителя. Эр Согатох фиксирован, он есть в качестве вот этого человека. Далее же обнаруживается еще более важный для нас момент трансформации образа Эр Согатоха. Он видит безмятежно спящего абаасы и не наносит ему удара мечом. Это уже следование настоящему героическому кодексу, некоторое движение героя к собиранию себя в личность. Впечатление это укрепляется при обращении к эпизоду битвы между Эр Согатохом и абаасы. Приведу его полностью:

«О смерти своей подумай и к гибели своей приготовься^[9], — восклицает Эр Согатох. — Пришла пора прервать светлое твое дыхание. После этого к сыну погибели несущий абаасы присмотрелся, внешний вид его попристальней разглядеть. От одного колена раздвоенные две ноги он имеет, спереди и сзади руку имеет, мясисто красный глаз он имеет, будто сухостойный лес железные растрепанные космы он имеет. Если к этому чудищу внимательно приглядеться, похожие на ступы, неумехой из мерзлого коровьего навоза вылепленые, безобразно широкие ноздри он имеет. (Эр Согатох) в те ноздри руку по локоть всунув, стал забавляться. Чудовище спросонья вскочило. Эр Согатох нож к сердцу упирая стоит, чудище смекнуло, что придется пощады просить, медленно поднялся и сел и такие речи медленно повел: «ну, что ты, друг Могучий Эр Согатох, вот, к тебе обращаясь, «здорово» тебе говорю».^[10] С таким дрянным человеком считаться не стоит, думаешь ведь. А я очень хороший. Красавицу женщину в обители своей 5 лет держу в заточении, привел женщину, быть женою даже мне не помышлявшую, так забирай в изначальную страну, где ты родился, в родной край, где возмужал, возвратись, умножай потомство свое, жизнь наладив, живи.^[11] И потом, как родные «по жене», заведем дружбу, когда день гибели-смерти нагрянет, друг-приятель понадобится. Эр Согатох меч свой отвел, подумал — это чудище правду говорит, если Нижнего мира самого именитого, матерого хищника, как собаку, убить — доброе имя мое опозорится. От этого, удержавшись, человека не умертвил. Женщину-красавицу, которая пленницей была, на коня позади себя посадил и в изначальную страну, где родился, прибыл».^[12]

Согласимся, Эр Согатох, как он заявляет о себе в начале пребывания в Нижнем мире и в его конце, — это достаточно разные существа. Одного из них можно смело прикрепить к мифу, другого — к эпосу. Конечно, дело здесь в неоднородности якутского текста. В нем миф силится стать эпосом. Но еще и другое — всецело доличностное раскрывает свои личностные потенции. «Оборотень» обнаруживает упор и самостояние, самотождественность и способность быть собой во всех испытаниях. Иначе говоря, героические (они же личностные) доблести и добродетели.

Второй текст, который нам предстоит рассмотреть — это уже, несомненно, эпос, точнее, грандиозный эпический цикл сказаний о Кухулине. Обращение к нему имеет то несомненное преимущество, что это ирландский эпос, в котором множество архаических, в том числе доэпических, черт. Если в «Эр Согатохе» эпическое пробивается сквозь мифическое, то в сказаниях о Кухулине имеет место обратное — непреодоленность мифологического в эпосе. Коротко говоря, цикл о Кухулине — это эпическая архаика.

Так, рождение Кухулина не просто таинственно и чудесно, как и Эр Согатох, он происходит от существа сакрального ряда. Самое важное, однако, даже не это, а особенности внешности героя. У него, в частности, семь зрачков в глазах и по семи пальцев на каждой руке.^[13] Тут явно признаки божественности, но они какие-то неблаголепные, не космичные. Тем более если учесть, что в пылу битвы Кухулин раздувался, глаза у него выпучивались и т.п. Что-то хаотическое и демоническое выходило наружу в Кухулине. Это тем более непривычно и странно, что герой принадлежит космосу, он космичен по преимуществу, а значит, хорош собой. На этом сходятся эпосы самых разных народов, и ирландский здесь не исключение. В нем Кухулин еще и прекрасен. Точнее же сказать, в нем, безусловно, присутствует космическое начало, за которым проступает хаотическое. Архаичное в Кухулине еще и то, что свои подвиги он совершал не только через столкновение с людьми-героями, но и с демонами. На свой лад он тоже спускался в Нижний мир. Но самое существенное в Кухулине даже не это. Оно раскрывается через битву с героем и побратимом Кухулина Фердиадом. Их битва, по существу, представляет собой вершину героизма, а значит, и личностного самоопределения, доступного героическому эпосу. И, тем не менее, она обставлена и обременена глубокой, еще доэпической архаикой. Прежде всего, она связана с побуждением Фердиада выйти на поединок с Кухулином, своим другом и побратимом. Чтобы подтолкнуть его к поединку друиды спели Фердиаду три злых заклинания и послали три нарыва на его лицо. Нарывы «позора, стыда и поношения», от которых он должен был умереть в течение десяти дней, если откажется от поединка. И Фердиад вынужден был пойти на битву, ибо, казалось ему, легче пасть от «копья силы, смелости и боевой ловкости», чем от «копья позора и поношения»^[14].

Возникшая ситуация, разумеется, вполне внеличностна, в ней Фердиад опутан магическими заклинаниями, предопределяющими поединок. И все же место для личностного самоопределения остается. Фердиад делает выбор в пользу доблести и самоутверждения, пускай и в гибели. Он действительно погибает в поединке с Кухулином, но сам их поединок явил собой предельную, уже сверхчеловеческую высоту подвига обоих героев. В них во всей полноте выразилось то, что лишь в зачатке было присуще Эр Согатоху.

Поединок между Кухулином и Фердиадом длился три дня. Первый день показал, что ни один из героев не смог окровавить другого.

«Кухулин и Фердиад прервали бой и перекинули свое оружие в руки возниц. После этого они подошли друг к другу и трижды поцеловались.

Они делились всем, лекарственными мазями, яствами, посылая угощения друг другу».^[15]

«Второй день поединка был более яростный, чем первый. Но и этот день не мог определить превосходство кого-либо из героев.

Они прекратили бой и перекинули свое оружие в руки возниц. Потом подошли друг к другу, обнялись за шею и трижды поцеловались.

Пришли знахари и лекари. Так ужасны были их уколы, раны, язвы и повреждения, что ничего иного они не могли сделать для них, как только дать им волшебные напитки и спеть свои заклинания и заговоры, чтобы успокоить их кровь, остановить их кровотечения и утолить боль.

И от каждого волшебного напитка, от каждого заклинания, от каждого заговора на его раны и язвы Кухулин половину пересылал через брод на запад Фердиаду.

И от каждой пищи, от каждого вкусного, укрепляющего целительного напитка, что доставляли Фердиаду мужи Ирландии, тот пересылал половину через брод, на север, Кухулину.

Так провели Кухулин и Фердиад и эту ночь. На третий день утром встали они и снова сошлись у боевого брода».^[16]

«Они схватили два огромных длинных щита, и взялись за тяжелые, жестко разящие мечи. Каждый из них старался ударить и сшибить, поразить и повалить другого, и величиной с голову месячного ребенка были куски тела, который они вырубали из плечей, бедер и лопаток друг у друга. И так рубились они от утреннего рассвета до начала вечера.

Они прекратили бой и перекинули оружие в руки возниц. Если их встреча была встречей двух радостных, довольных, беспечных, добрых воинов, то расставание их было расставанием двух воинов огорченных, озабоченных, опечаленных.

Наступил завершающий день поединка.

Великое дело должно в этот день совершиться у брода.

И каждый старался победить другого от утреннего рассвета до середины дня.

И было мгновение, когда Фердиад поразил Кухулина, нанес ему удар, ранивший его, и кровь Кухулина брызнула на пояс его, и брод быстро окрасился кровью из тела героя.

Не стерпел Кухулин этих мощных гибельных ударов Фердиада.

И метнул далеким ударом в Фердиада копье, которое кидалось с помощью пальцев ноги под водой и сквозь одежду вонзилось в тело, наполнив своими остриями мускул, каждый сустав тела Фердиада.

— Хватит с меня! — воскликнул Фердиад. — Теперь я поранен тобою насмерть. Но только вот что; мощный удар ты мне нанес пальцами ноги, и никто не может сказать, что я пал от руки твоей».^[17]

«Одним прыжком Кухулин очутился рядом, охватив тело обеими руками, он перенес его вместе с оружием и доспехами через брод».^[18]

Терзание и душевные муки, которые претерпевает Кухулин, показывают нам всю его любовь и чистоту, даже раскаяние за свою победу над таким великим героем.

Кухулин:

К чему мне теперь вся твердость духа?
Тоска и безумье мной овладели
Перед лицом этой смерти, что я причинил,
Над этим телом, что сразил я.
Пусть отрубил бы он мне ногу,
Пусть отрубил бы он мне руку,
Все равно было б лучше, лишь бы остался
Он сам в живых, коней повелитель!

Принялся Кухулин стонать и оплакивать Фердиада.

Так закончился поединок между двумя великими героями.^[19]

Я так подробно остановился на поединке между Кухулином и Фердиадом ввиду того, что несмотря ни на какую обрамляющую его первобытную архаику, перед нами разворачиваются события, демонстрирующие необыкновенное даже для эпоса принятие героями-соперниками друг друга. Битва не только не ожесточает их, но и раскрывает на последнем ее пределе любовь, объединяющую Кухулина и Фердиада. Каждый любит в другом его силу, мужество, доблесть. Каждый восхищается другим. И в то же время их путь — это путь войны, победы или гибели. Кто-то из двух героев должен пасть от руки другого. Но по самому большому счету поражения ни у кого не будет. Оно не коснется не только Кухулина, но и Фердиада, потому что самое главное в них ничем не отменимо. Это верность себе, самостояние в битве и вместе с тем парадоксальным образом верность тому, с кем сражаешься. Он признается равнодостойным, не отменяется и не зачеркивается в гибели. Здесь личностное, свободное, самоопределяющееся в человеке обнаруживает свое первенствование. Оно есть, и по сравнению с ним все остальное вторично и менее существенно.

Вряд ли у кого-либо из нас при обращении к повествованию о поединке Кухулина и Фердиада возникли прямые ассоциации с последней битвой Эр Согатоха. Но в том и дело, что последний находится в самом начале восхождения на ту вершину, где находятся великие ирландские воители. Это восхождение, между прочим, и есть движение от «предэпоса» к собственно эпосу, от первых намеков на личность к ее безоговорочному утверждению, пускай и обрамленному, и разбавленному архаическими мотивами мифа.

Журнал «Начало» №16, 2007 г.

---

^[1] Якутский героический эпос. «Могучий Эр Согатох». Новосибирск, «Наука». 1996. С. 89.

^[2] Там же. С. 91.

^[3] Там же. С. 125.

^[4] Там же. С. 123.

^[5] Там же.

^[6] Абаасы — обитатель Нижнего мира.

^[7]  Там же. С. 125–129.

^[8] Там же. С. 131.

^[9] Там же. С. 137.

^[10] Там же. С. 139.

^[11] Там же. С. 141.

^[12] Там же. С. 141–143.

^[13] Ирландский эпос. «Художественная литература», 1973. С. 587.

^[14] Там же. С. 608.

^[15] Там же. С. 619.

^[16] Там же. С. 620–621.

^[17] Там же. С. 626.

^[18] Там же.

^[19] Там же. С. 627–628.