Глазами Стои

Работа представляет собою не столько анализ стоицизма как феномена метафизики, сколько попытку взглянуть на историческую реальность Рима глазами Стои. Такой угол зрения позволяет выявить не только конец истории и отличную от античной форму героизма, но и увидеть принципиально иную оценку смерти. В связи с этим обнаружатся глубинные пласты Боговоплощения и смерти Иисуса Христа, а также иными красками окрасится христианская интуиция почтительного отношения ранней Церкви к одной из самых известных личностей Стои – Сенеке.

Ключевые слова: Стоя, Рим, Сенека, смерть

Сенека.
Двойной портрет философов Сократа и Сенеки с надписанными именами.
III век н.э.
Римская копия с оригинала I века н.э.
Музей Ньюса, Берлин.

Список всех достижений Античности включая философию зачастую остается для нас лишь списком, перечнем феноменов, лишенных исторической связности и стройности. Немало было предпринято попыток устранить этого рода недостаток. Но мало найдется метафизических конструктов, которые смогли бы связать всю эпоху воедино лучше, нежели это приветствие римских легионеров. Вот где живой опыт, выражающий полноту Античности и героизма в историко-культурной связи времен, преодолевающий смерть! Вот где бытие! Где страх и трепет овладевает каждым, кто слышит такое к себе обращение. Это космос, превышающий дерзновения его рационализировать. Его невозможно превзойти, ибо в нем заключено само бытие. Его можно только преобразить. Но разве такое возможно?

Чтобы найти ответ на этот вопрос, необходимо отстраниться от привычного взгляда воспринимать исторические события в жесткой привязке к внутреннему развитию того или иного феномена. Так, в частности, если мы хотим проследить развитие мысли, то ищем ее в истории философии. Но в этот самый момент, философия начинает диктовать свои правила оценки той традиции, которая зародилась в ее рамках. Посему нам следует отказаться от феноменологического метода и постараться увидеть реальные живые лица. Тогда, например, вместо ущербного и ограниченного фюзисом «стоицизма» начинают проступать лица Стои, а когда слышишь обращение: «Сенека приветствует Луцилия!», – сознание более неспособно удержаться на земле и возносится до небес.

Опыт Античности, весь космос бытия – нет, не описан, не схвачен, а вобран в одном лице, приветствующем другое. Это Рим! Сколь бы ни пытались великие учителя Античности в лице Платона и Аристотеля призвать человека к полноте его бытия, удалось это только Стоику. Человеку, для которого быть и быть самим собой есть одно. Пусть во многом такое заявление покажется наивным и далеким от действительности, но «Сенека приветствует Луцилия» – это Рим, приветствующий и преображающий другого. Это приветствие равного себе. И в то же самое время призыв к другому быть себе равным. Перестать быть «одним из…», индивидуальностью, а стать воплощением того, к чему некогда себя причислял. Стать собой, именем. Рим – это имя. Вне имени его нет. Микрокосм, дерзнувший на вбирание в себя всей полноты. Героизм, ставший самой жизнью, а не вызовом смерти; непрестанным созиданием жизни, а не поступком, включенным в ее пространство. И если «идущие на смерть» своим приветствием возносят тебя до небес, то приветствующий Сенека возносит мысль еще выше. К тому, что можно было бы назвать «вторым небом».

Сама только мысль, что может быть нечто выше неба, нечто большее чем космос, чем бытие – звучит безумно. В ней слышится глубокое невежество, варварство. Как можно оставаться столь невосприимчивым к тому, что было выражено философами древности – выше бытия ничего нет, оно и есть всё? Даже трансцендентное «первоначало» или «перводвижущее» не есть трансцендентность в чистом виде, а начало, источник и связка всего сущего. Бытие и есть единая, монолитная, неразрывная форма существования причин и следствий, видимого и невидимого, первоначала и сущего. Но бесспорным остается и другое, а именно то, что осознание своего варварства (в сравнении с греческим философом) оставался неотъемлемой частью Рима. Декадансное заявление, от которого хочется отстраниться, но которое все яснее проступает при глубинном вглядывании в римский дух. Трудно отказаться от мысли, что центром земли, культурной доминантой Рим сделало именно осознание Римом своей «вторичности» по сравнению с величием тех культур, которые, входя в него, образовывали единое тело империи. Дух ученичества у каждого нового народа, а не собственная, навязываемая насильно каждому доктрина – вот для меня суть Рима.

«Следует выбрать кого-нибудь доблестного мужа и всегда иметь его перед глазами, – чтобы жить так, словно он смотрит на нас <…> Многих грехов удалось бы избегнуть, будь при нас, готовых согрешить, свидетель» [1, с. 20].

«Нужно жить для другого, если хочешь жить для себя» [1, с. 80].

Наличие «другого» и стремление видеть в нем «своего», по подобию своему и тому глубинному пониманию его «отсталости», которое живет в тебе самом, являлись основой обретения самого себя. И именно «другой» в обращенности на тебя делает тебя иным – центром. Обращенность на другого, а не на самого себя, обнаружение себя в другом, преображает «варварство» Рима.

Посему нет ничего предосудительного в том, что вчерашние варвары восприняли бытие не так, как тому учили греки, а по-своему – в тождестве с жизнью. Однако именно это позволило увидеть и выявить нечто до сих пор недоступное пониманию человека Античности. Невозможное помыслить в рамках бытийного мышления, равно как совпадение провинцианализма и столичности (если читатель позволит мне сопрягать такие взаимоисключающие друг друга понятия), оказалось возможным и удерживаемым в пространстве «второго неба»  и отчетливо слышится в приветствии Сенеки. Отождествив бытие с жизнью, стоик видел себя полнотой воплощенности этого тождества. Пусть этот шаг кажется пока еще далеким от философского, а метафизические подступы стоицизма не столь значимы в истории (за исключением, пожалуй, того обстоятельства, что в нем заложена основа будущего секуляризма, тогда как сам стоицизм таковым не является), как философия Платона и Аристотеля, но одно следует признать: Стоик – это человек живого опыта полноты бытия в жизни. Умение жить – это не гнозис, а реальное воплощение единства мысли и действия. Посему, если мы говорим, что Стоик открывает перед тем, кого он приветствует, «второе небо», то оно реально. Другое дело, как к этому относиться с позиций философии. Прямо скажем, это выглядит наивно и уж точно не умещается в пространство «золотой середины». Но даже если принять заявление о тождестве жизни с бытием, то возникает другой вопрос. А вечно ли это небо?

Лев Шестов отмечает, что Сократ не мог умереть. И это так! Античность не знает всего ужаса смерти. Платон и Аристотель отдали свои жизни богу, а их предшественники богам. Для них смерть – это часть бытия, неотъемлемая составляющая космоса. При этом я в корне не согласен с общепринятым мнением, что ужас смерти в ее тождестве с «ничто» впервые обнаруживает себя в христианстве и в смерти Иисуса Христа. Нет! Ибо первым, кто умирает такой смертью, кого она старается довести до исступления и безумия ужасом своего обнаружения, является Стоик.

Памятник Сенеке в Кордове.

Мы нисколько не слукавим, если признаем за героизмом то высшее, на что способен человек Античности. Но есть и нечто более высокое. Нечто родственное героизму, но в то же время отличное от него. Нечто едва уловимое и безымянное, но реальное и переживаемое Стоиком. Это нечто обнаруживает себя в той цене, которую платит он за право быть – Человеком, именем, личностью.

Кто есть герой? Кто он, бросающий вызов смерти, «идущий на смерть»? Он, бесспорно, не тот «трусливый знающий», кто предпочтет отсидеться в стороне от происходящего, обманывая самого себя спасением от неминуемой смерти. Нет. Такой человек воплощает собой пошляка, себялюбивое ничтожество, безвестно ожидающее когда наступит и его черед, а случай определит истинный удел его квиетизма. Герой, напротив, есть тот, кто бросает вызов судьбе и смерти, кто готов принять неизбежное. Ибо смерть для него неотъемлемая часть бытия. Но есть нечто, над чем герой не властен – это уйти от случайности. Другое дело, что герою нет дела до фортуны, она им полностью игнорируется. Равно как игнорируется и неизбежность уготованной ему участи. Сама жизнь, утверждение собственного существования перед «лицом» вечности – вот горизонт его деяний. И герой имеет права на такую надежду – быть – ибо вечность бытия, ощущение реальности трансцендентальности первосущего или божественного дает ему устойчивую основу такой веры. Пусть судьба или рок вершит свое деяние, но герой готов принять неизбежность собственной смерти, нисколько не заботясь этим обстоятельством. Что бы не произошло здесь и сейчас со мною, я все равно есть!

Такова реальность не только героя, но и в целом Античного мира. Бытие, превосходящее собою человеческий мир, диктует правило такого сознания. Но Стоик – это нечто отличное. В первую очередь потому, что он не в состоянии не обратить свое внимание на фортуну, поскольку заявляет о полноте собственного существования. Фортуна для него признак неполноценности человека. Свидетельство разрыва в том бытии, на которое он дерзает. Собственно говоря, Сенека именно с этого и начинает свои письма, что также раскрывает нам суть его приветствия:

«Я кричу: избегайте всего, что любит толпа, что подбросил вам случай! С подозрением и страхом остановитесь перед всяким случайным благом! Ведь и рабы, и звери ловятся на приманку сладкой наживы» [1, с. 14].

Перспектива отождествления жизни с бытием требует от Стоика быть неподвластным случайности. Ибо допустив ее существование, человек непременно должен признать и нечто сверхсущее, бытие вне его самого, что героя и Античность нисколько не смущает. Посему поле битвы Стоика за право быть в полноте самим собой, самостоятельно распоряжаться собственной жизнью есть именно случайность. Его вызов именно ей, а не смерти в первую очередь. Однако отрицать факт существования смерти он также не в состоянии. Посему если ты Стоик, то твоя смерть не может быть случайностью. В таком случае есть лишь один способ победить ее – совершить неизбежное самому.

«Мне предложили свободу; ради этой награды я и стараюсь. Ты спросишь, что такое свобода? Не быть рабом ни у обстоятельств, ни у неизбежности, ни у случая; низвести фортуну на одну ступень с собою; а она, едва я пойму, что могу больше нее, окажется бессильна надо мною. Мне ли нести ее ярмо, если смерть – в моих руках?»  [1, с. 86].

«Ибо жизнь, если нет мужества умереть – это рабство» [1, с. 152].

«А разве ты не знаешь, что и умереть – это одна из налагаемых жизнью обязанностей?» [1, с. 152].

Стоик не просто побеждает смерть через принятие, он вбирает ее, делая своим собственным долгом, частью самого себя. И если герой Античности принимает неотвратимость судьбы, оставаясь подчиненным ей, то Стоик лишает ее «сакральности». Она может быть сколь угодно неизбежной, но сама по себе она для него есть «безразличное», которое он вбирает в себя, наделяя ее бытийным статусом.

«Сама смерть – не добро и не зло: Катону она послужила к чести, Бруту – к позору. Любая вещь, пусть в ней нет ничего прекрасного, становится прекрасной вкупе с добродетелью <…> Смерть становится честной благодаря тому, что честно само по себе: добродетели и душе, презирающей все внешнее» [1, с. 168].

Такой ход выводит человека в пространство «над» смертью, делая его смертным одновременно. Но все же именно смерть становится подчиненной, а не наоборот. Она превращается в средство. Человек оказывается способным вобрать ее в себя. Тем самым «Сенека приветствует Луцилия» вбирает в себя «идущего на смерть», преодолевая и возвышаясь над последней. Но в то же самое время он лишается права на надежду быть вечно.

Преувеличить или преуменьшить значимость жертвенности, на которую идет Стоик, невозможно. С одной стороны, в таком героическом акте обозначается истинная природа смерти: она тварна и личностна, ибо «чужой смертью никто не умирает» [1, с. 125]. В свою очередь, именно это понимание откроет перспективу ясного видения подлинной жертвы Христовой и Его Воскресения, которые станут основой для возникновения христианства. Центральное таинство – крещение^[1] – которое создает перспективу вхождения в Церковь и пространство «жизни будущего века», допустит к Евхаристии, напрямую будет сопряжено с умиранием (не только для греха, как это принято сегодня трактовать, но и в более конкретном смысле. Известны случаи умерщвления крещающегося с целью возвращения его к жизни, как образ перерождения и воскресения из мертвых). А с другой стороны, Стоик снимает дистанцию между жизнью и смертью. Смерть становится частью жизни и слова Христа о мертвых, хоронящих своих мертвецов, сквозь призму Стои не звучат странно, а вполне конкретно. Человек не живет перед «лицом смерти», перед «богом смерти». Наоборот, именно человек и творит смерть. Творит ее перед «лицом жизни», ибо «Бог есть жизнь».

Платон, Сенека и Аристотель.
Иллюстрация из средневековой рукописи.
Лондон, между 1322—1325 годами.

Нельзя преувеличить открытие Стои еще и потому, что победа над смертью и есть сама смерть, т.е. не жизнь. Это человеческое в пределе соотнесенности с самим собой.  Апогей героизма. И преуменьшить, ибо жизнь лишается всяких перспектив на существование.

Остается только два пути, которые позволят Стоику преодолеть ужас обнаруженной им смерти. Первый – сделать шаг назад и вернуться в лоно бытия, под купол космоса и небес. Отречься от собственных дерзновений на имя, олицетворяющее собой Рим. Стать гражданином Рима, умирающим по образу Сократа. Остаться человеком «золотой середины». Осознавая ограниченность этого, все же более не дерзать на полноту бытия в себе. Продолжать верить в богов, тогда как сам готов быть богом. Или же по-прежнему оставаться верным самому себе. Видеть в философии и представлениях прошлого только начальные шаги, подступ к истинной, личностной природе человека. Быть собой, быть воплощением бытия, быть Римом. Жить, чтобы умереть. При этом осознавая, что умереть должен каждый, кого ты призываешь быть себе подобным. Жить с бременем ясного понимания того, что именно ты ведешь их к смерти и все, чем живет каждый человек, есть тлен и небытие. Все умрет, Рим умрет, ибо ты и есть Рим, ты есть жизнь, которая есть смерть. Продолжать жить в осознании того, что окружающий тебя мир все больше походит на иллюзию, ради которой отдают свои жизни не ведающие.

Можно подчиниться действительности. Оставаясь в ряду одной из школ, одного из существующих учений, идти путем синкретизма и продолжать путь «стоицизма», сделав все же при этом «шаг назад». Либо же начать лгать. Лгать себе, что ты не знаешь истины жизни. Лгать, что жизнь продолжается, Рим существует и будет существовать вечно. Но эта ложь обесценит саму жизнь, сделает ее иллюзией, игрой, чем-то не серьезным, пустой ничтожествующей формой, которая должна существовать ради существования. Однако эти психологические фокусы не отменят того, что тебе ведомо. Они лишь скроют твое знание от посторонних взглядов. Оставшись наедине с собой, Стоя должна будет прекратить свое существование в угоду лжи и заблуждений, коль скоро сама не захочет становиться тем, в чем видела заблуждение философской школы. Круг замкнулся. Перспектив в рамках человеческого существования и культуры нет. Рим в Стое достиг апогея, возвестившего о конце времен.

Человек оказался обреченным на этот ложный круговорот истории, который не раз еще повторится в будущем и достигнет очередной полноты в XX веке, когда смерть и жизнь вновь совпадут. Повторятся иллюзии и попытки возврата к прошлому и созданию мифов. Многое повторится. И это не взирая на то, что еще в Риме человек состоялся во всей полноте личностного бытия, обнаружив свою беспомощность и безысходность. Человеку оказалось не по силам разорвать этот круг. Точнее – круги: круг бытия, обесценивающий жизнь и человека, воспринимающего себя малой индивидуальностью, который уже Стоиком считался глубоко архаичным. И круг личности – человека, олицетворяющего собою бытие, но лицом к лицу столкнувшегося со смертью. И все же должно признать, что Рим – это полнота, состоявшаяся в «Сенека приветствует Луцилия».

Нам часто приходилось слышать, а иногда и самим утверждать, что человечество должно было «дорасти» до понимания Бога и Его Воплощения. И когда мы говорим, что своим возникновением миф делает возможным узнавание Бога – это верно. Во Христе нужно узнать Бога. Когда мы говорим, что философия укрепила человека в мышлении и позволила ему видеть невидимое через познание с абсолютной ясностью и достоверностью, то и это верно. Христос должен быть познан как Бог. Но античного опыта все же недостаточно для того, чтобы понять ту жертву, которую Бог принес в Воплощении Христа. Этот опыт не раскроет глубин того ужаса и радости, о которых возвещает событие Воплощения.

Совсем в ином свете предстанет факт Боговоплощения, если взглянуть на него глазами Стои и сквозь призму природы смерти, которую он собою обнаруживает. Ее нет, она есть ничто. Но не философское «ничто», которое все же есть «нечто», а именно «ничто» в силу своей тварности. Более того, ее природа обусловлена деянием человеческим. Без этого опыта смерть продолжала бы пугать мистикой своего существования, сакрализуясь в силу приписываемой ей нетварности, выражаемой в случайности, неожиданности своего «промысла». Слова Христа о своей гибели вполне могли сохранять такой статус за смертью. А ведь Он говорит о ее не случайности, о вбирании смерти в себя. Другое дело, что Христос не мог умереть в силу того, что Он не убивает, Он не творит смерть. Посему ее нет, она не онтологична. Она тварна, и потому Христос должен принять смерть от рук человеческих. Воплотившийся Бог не просто умер, Христос был убит и убийство Его для Него не случайность.

В формате бытия гибель Христа была бы фактом перехода из мира видимого в мир невидимый, из мира живых в мир мертвых. При этом Бог оставался бы «Царем» обоих этих пространств. Один Бог, преображающий собою ложное пантеистическое представление. Обыватель по смерти чаял бы встречи с Ним в Его царстве, а философ Сократ бесконечного с Ним спора об истине. «Бытие» философа, в частности Платона, не позволяет внести существенных изменений в это представление. Иначе это видится глазами Стоика, для которого нет разрыва между бытием и жизнью. Другое дело, что для него нет Бога, поскольку нет ничего за пределами жизни. И все же стоический взгляд не препятствует пониманию того, что именно произошло со Христом. Он умер. Умер той смертью, которой умирает Стоик, вобрав ее в себя, с той лишь разницей, что не Бог впускает смерть в жизнь. Он не творит смерть, а принимает, в Себе Любовью ее преображая. Как человек Он умер, но как Бог Он воскрес, открывая перспективу Любви и жизни будущего века. Невозможное – воскресение – становится возможным. Конец истории преодолен Любовью, а «жизнь-смерть» обретает свое бытие в «жизни-любви», которая и есть Жизнь будущего века.

Посему довольно наивно, если не сказать кощунственно, звучат для меня слова Тиллиха, высказанные им в работе «Мужество быть»:

Питер Пауль Рубенс
«Четыре философа» (Неостоики).
1611 г. Масло по дереву., 167×143 см. Флоренция, Палаццо Питти.
Изображённый на картине бюст Сенеки принадлежал художнику и был использован в нескольких картинах и гравюрах.

«Cтоицизм представляет собой единственную альтернативу христианству в западном мире <…>. У христианства была общая почва с религиозным синкретизмом древнего мира; идея пришествия Божественного Существа, которое спасет мир <…>. Cтоик обладает общественным и личным мужеством, в котором заключена реальная альтернатива христианскому мужеству» [2, с. 13-14].

И с исторической, и с интеллектуальной позиции все как раз наоборот. Христианству нет и не может быть альтернативы, ибо христианство и есть альтернатива. Только Бог, Христос, мог спасти человека, обнаружившего конец своей истории в себе самом. И Он пришел не судить (а каков суд за убийство?), а именно спасти. Бог – не бытие, Он Спаситель! Он есть Жизнь – и Жизнь будущего века, Он есть Любовь. Его убили, но Он воскрес! Рим, обнаруживший свою смертность, был воскрешен Христом в христианине. И ничто так красноречиво не говорит об этом факте преображенного Рима, как выразившая себя отличной от Античной логика христиан:

«Павел, Аннею Сенеке – приветствую!»

Именно с Воскресения начинается Новая история, которая раскрывает глубины смыслов, если смотреть на нее глазами Стои. То есть «третье небо» – история Церкви. И чтобы увидеть это с той же ясностью, с которой то было явлено апостолу Павлу, должно обладать мужеством быть!

Журнал «Начало» №37, 2020 г.

^[1] Сегодня мы привыкли видеть в христианстве данность. Ту форму бытия, которая состоялась задолго до нашего рождения. Мы включаемся (в большинстве случаев еще в младенчестве) в это пространство, как в само собою разумеющееся, традиционное. В связи с этим мы вполне естественно и безоговорочно принимаем положение, в рамках которого важнейшим, все собою центрирующим таинством является Евхаристия. При этом легко упуская из виду (в силу очевидности), что Евхаристия – это таинство Церкви. Центрирующее собою таинство «жизни будущего века». Но до Церкви нужно «дорасти», в Нее нужно войти. Именно на этом основании я именую таинство крещения центральным, поскольку именно оно открывает перед человеком пространство Церкви и перспективу «жизни будущего века».

Литература: 

1. Сенека Луций Анней. Нравственные письма к Луцилию. М.: «Наука», 1977.
2. Тиллих П. Мужество быть // Символ. №28. Париж, 1992.

УДК 17.021.2

V.A. Kuhta

Through the eyes of Stoa

The work is not so much an analysis of stoicism as a phenomenon of metaphysics, but an attempt to look at the historical reality of Rome through the eyes of a Stoa. This angle of view allows to reveal not only the end of history and a different form of heroism from the antique, but also to see a fundamentally different assessment of death. In this connection, the deep formations of God ‘s Incarnation and death of Jesus Christ will be discovered, as well as the Christian intuition of the reverent attitude of the early Church towards one of the most famous personalities of the Stoa — Seneca — will be painted with other colors.

Keywords: Stoa, Rome, Seneca, death