«Одномерный человек» и диктатор

Как возможно сосуществование и даже сотрудничество человека созидательного, одаренного, из приличного общества и того, кто узурпировал в государстве власть – диктатора? Этот вопрос естественным образом возникает при чтении дневников и воспоминаний личного архитектора Гитлера, впоследствии рейхминистра по вооружению и военной промышленности Германии Альберта Шпеера. Шпеер, чья карьера началась и целиком осуществилась при расположении к нему фюрера, был вроде бы человеком, безусловно принадлежавшим нацистскому режиму с весьма заметными знаками успешности. Как принадлежавший верхушке нацистской государственно-политической и экономической машины, по решению Нюрнбергского трибунала он был осужден на 20 лет тюрьмы. Вместе с главой гитлерюгенда Ширахом он получил самый большой срок, который, в отличие от ранее освободившегося Шираха, отсидел полностью.

Находясь в заточении, Шпеер тайно писал (и тайно передавал из зоны) свои воспоминания и тайно же вел дневниковые записи, впоследствии изданные под названиями «Воспоминания» и «Шпандау: тайный дневник». Это поразительные тексты, в которых размышления о происшедшем с автором и его настоящем носят характер напряженной психологической рефлексии и даже исповеди. Интерес к воспоминаниям Шпеера поддерживается не только обилием фактуры событий и характеристик первых лиц третьего рейха. Чтение таких автобиографических книг рождает потребность реконструировать образ человека, который, органично вписавшись в контекст нацистской атмосферы, под воздействием суровых событий, – тюремного заключения – отрекся от режима. Не будь этих книг, о Шпеере не стоило бы и говорить. Он и сам, подводя итоги своему пребыванию во власти, признался, что слишком долго занимался химерами.

Родившийся в 1905 году и получивший должное воспитание в добропорядочной бюргерской семье архитекторов, он тоже прилежно выучится на архитектора. По природе и воспитанию вежливый, сдержанный, «правильный», по собственной оценке Шпеера, он в юные годы отмечал за собой готовность следовать за авторитетом, то есть человеком, превосходящим его по умению, напору, повадке. Таких, по словам Шпеера, для него было двое. Первый – из профессиональной сферы – архитектор Тессенов, чьим учеником, а потом ассистентом был Шпеер. Вторым, увы, станет фюрер. Было ли что-то общее между профессором архитектуры и недоучившимся архитектором, чьи харизмы увлекли за собой Шпеера? В письме своей невесте, впоследствии верной жене Маргарет, Шпеер в 1925 году напишет о Генрихе Тессенове: «Это самый значительный, самый просвещенный человек из всех, кого я когда-либо встречал… С виду он так же лишен фантазии и трезвомыслящ, как и я, но в его строениях мне видится что-то глубоко личное»[1].

Трезвомыслящ и лишен фантазии. К таким характеристикам тянутся: сдержанный, сухой, прагматичный, «бесполетный», ограниченный. При добротном воспитании и усердном образовании в мирное время из таких людей получаются хорошие врачи, честные чиновники, крепкие инженеры. Личная катастрофа может настигнуть такого порядочного буржуа в переломное время. Стать личным архитектором Шпееру помогли его очень молодые годы, круг интересов Гитлера, который в лице Шпеера обрел родственную в архитектурных фантазиях душу и, надо прибавить, спокойная и не без достоинства повадка общения, сложившаяся у него с фюрером, привыкшим к экзальтированному преклонению.

Сложно сказать, в какой мере военная атмосфера стала катализатором или, наоборот, нейтрализатором тех или иных качеств Шпеера. Этот вопрос невольно возникает при попытке совместить и удержать в одном человеке безумные планы перестройки Берлина, вызывающе брутальное оформление партийных съездов или павильонов Германии на международных выставках[2] и тот беспощадный и, похоже, честный по отношению к своему прошлому тон «Воспоминаний» и «Дневника», которые тоже принадлежат Шпееру. Но в чем точно нельзя усомниться, так это в имевшем место долгие годы очень сильном влиянии на Шпеера личности Гитлера. Этого не скрывает и с этим мучительно борется Шпеер на страницах своих книг. «По натуре я был человек добросовестный, но мне необходим был какой-то импульс, чтобы я мог пробудить в себе новые способности и энергию. И вот я нашел катализатор; более могущественного и действенного даже быть не могло… За двадцать лет, проведенных в Шпандау, я неоднократно задавался вопросом, а как бы я повел себя, сумей вовремя разглядеть настоящее лицо Гитлера…».

Отвечает себе и нам на него Шпеер ужасающе неловко:«Не достигнув и тридцати лет, я видел перед собой самые ослепительные перспективы. Вдобавок овладевшая мной маниакальная жажда деятельности вытесняла вопросы, которые могли бы возникнуть… В ту пору меня тревожил исключительно собственный путь в архитектуре. Когда же я слышал, как мое окружение травит евреев, масонов, социал-демократов… у меня было такое чувство, что это меня вообще не касается»[3].

И дальше делает одно страшноватое признание: «Когда я писал эти воспоминания, меня все больше и больше удивляло, а потом даже потрясало, что до 1944 года я так редко, по сути вообще никогда не находил времени, чтобы поразмыслить о себе самом и о своей деятельности, что я практически не предавался размышлениям»[4].

При чтении его книг задаешься вопросом: а если бы Шпееру удалось увернуться от возмездия – произошла бы метаморфоза его самосознания? Сложно ответить однозначно. Европейский опыт XX века не раз продемонстрировал, что размытость, шаткость в устройстве общества резко понижает устойчивость нравственных оснований людей, близких по душевному складу Шпееру. При его тяготении к авторитету, «хозяину» позитивно-устроительно он мог реализоваться только в устойчивых, предсказуемых внешних обстоятельствах.

Шпеер сам определил метод управления гитлеровской Германии как «организованную спонтанность», которая проявлялась в отсутствии четкого разделения зон ответственности и компетентности, произвольном, Гитлером санкционированном разделении полномочий, явной приверженности фюрера к дилетантам, «которая побуждала его отдавать предпочтение непрофессионалам». И, как при всех диктаторских режимах, выбор своих приближенных (к которым относился и А. Шпеер) осуществлялся фюрером по критерию верноподданичества: «Так как он не терпел возражений, его выбор, как правило, падал на тех, кто готов был слепо следовать за ним… Гитлера окружали люди, которые не только полностью одобряли все его высказывания, но и без всяких сомнений претворяли их в жизнь»[5].

Такая некодифицированность оснований государственного управления и строя, усугубленная искривленной траекторией развития государства, господство «двойного дна» идей, которые вбрасываются и поддерживаются в гражданах, захват властных полномочий бездарными негодяями во всей своей пагубе корежат среднего человека. Душе со скромными интеллектуальными ресурсами, не утружденной саморефлексией, устоять перед натиском криминальной власти просто невозможно: и воспроизводится это прогибание граждан ли, подданных от века к веку.

О Шпеере хочется сказать – «одномерный человек»: «инженерный» ум Шпеера так и не смог противостоять соблазну послужить бесам, ибо ему посулили и вручили широчайшие полномочия в реализации своих замыслов. И он трудился не покладая рук, не желая знать, какому Молоху без остатка отдает себя. Прилив работоспособности и самоотдачи нарастал по мере того, как Гитлер все более приближал к себе Шпеера. Это окрыляло и порождало самые честолюбивые ожидания:

«Я полагал, что как придворный архитектор Гитлера могу снискать широкое признание и даже славу. Каких бы блистательных результатов не достиг человек, занимающий в то время даже очень важный министерский пост, они все равно меркнут в ореоле славы Гитлера»[6].

Характерно, что первые зерна отрезвления были посеяны тогда, когда фюрер постепенно начал отстранять от себя Шпеера. Но даже в воспоминаниях в тюрьме у него по отношению к Гитлеру останется только сильное отчуждение, но не отвращение и ужас. Тяжело читать его признание в том, что «… если уж быть до конца откровенным, то целью всех интриг и закулисной борьбы за власть была возможность услышать когда-нибудь от Гитлера такие (в смысле одобрительные – Н. С.) слова или ощутить на себе его благорасположение»[7].

Есть суждение, очень похожее на сущую правду: в любом обществе примерно пять-шесть процентов людей таят в себе угрозу стать насильниками или убийцами. Они могут никогда не обнаружить этих зловещих склонностей. Но когда кто-либо из них возносится на вершину власти, их властвование резонансно отзывается у остальных пяти-шести процентов. И тогда общество встает на путь невозвращения. В этом резонансном пространстве начинается одичание, разрушительный процесс в среде самых обыкновенных, вроде бы мирных и добропорядочных людей. Шпеер очевидно был лучшим представителем последних. Свидетельств тому много как в биографии Шпеера, так и в его мемуарах. Фундаментальное свидетельство – это признание им своей вины за нацистские преступления военного характера: он единственный из 22 нацистских лидеров, осужденных Нюрнбергским трибуналом, сделал это. Более скромные, но многоговорящие разбросаны в его «Воспоминаниях» и «Дневнике». Взять хотя бы эпизод с посещением Шпеером Испании. Описывая впечатление, произведенное на него Эскориалом, дворцом-монастырем испанских королей, построенным для Филиппа II в XVI веке, он с готовностью и одновременно удрученностью признается в пришедшем ему тогда на ум разительном отличии этого величественного сооружения от строительных замыслов Гитлера (читай – и самого Шпеера как лейб-архитектора). Он пишет – у испанцев «удивительная сдержанность и ясность, великолепные интерьеры, демонстрирующие непревзойденное владение формой», у немцев – «помпезность и непомерная тяга к парадности…. Здесь.. у меня впервые мелькнула мысль, что я вместе со своими архитектурными идеалами зашел в тупик»[8].

Будут у Шпеера и другие саморазоблачения. Ему, в отличие от огромного большинства других нацистских лидеров, приходилось так или иначе задаваться вопросом – как он мог допустить, вместить в себя, попустить ту страшную политику в отношении пленных, за бесчеловечное отношение к которым была судима фашистская Германия?

Шпееру тоже пришлось отвечать за свое соучастие в этих злодеяних, и не в последнюю очередь перед самим собой. Да, как министр вооружений он напрямую и непосредственно не занимался организацией концентрационных лагерей. И тем более никого не убивал лично. Но сам, вспоминая свое отношение к начавшимся в 1938 году санкционированным властью погромам среди еврейского населения Германии,«что началось в ночь с 9 на 10 января (1938 г. – Н. С.) и завершилось Освенцимом и Майданеком, я и впрямь не знал, но меру своих отговорок, но степень своего незнания в конце концов определял я сам». Тогда же при виде разбитых витрин в душе Шпеера возмутилось «в первую очередь… гражданское чувство порядка»[9].

В 1942 году Шпеер неожиданно для всех, и для него самого в частности, будет назначен на очень ответственный пост рейхминистра вооружений и военной промышленности, по существу объединявший в себе несколько ключевых ведомств с широчайшими полномочиями.

По оценке Шпеера, масштаб поставленных перед ним задач «иногда действительно делал меня самым важным человеком после Гитлера»[10]. К тому времени, и тем более к концу войны на военных заводах в принудительном порядке трудились военнопленные, о чем Шпеер, разумеется, знал. Не просто знал, а включил этот факт в круг своих должностных забот. Так, ему стало известно намерение Гитлера учинить кровавую бойню в отношении советских пленных в отместку за якобы имевшие место зверские расправы с пленными немецкими солдатами. Реакцией Шпеера было: «Меня не столько ошеломило, сколько встревожило это сообщение: ведь мы сами себе причиняли вред»[11]. Ибо Шпеер не мог согласиться с тем, что его ведомство может лишиться такого количества дармовой рабсилы. Инспектируя заводы, подчинявшиеся его ведомству, он замыслил кое-какие преобразования для того, чтобы узники продуктивнее выполняли свою работу. Описывает это Шпеер тоном доброго домохозяина, заботящегося о сохранении своего инвентаря – говорящего орудия.

Пытаясь оправдаться по вопросу о заключенных, Шпеер утверждает, что в ту пору «был слишком одержим желанием добиться победы в отчаянной гонке со временем, и никакие гуманные соображения не могли заставить меня забыть о производственных показателях… Вид измученных, страдающих людей вызывал у меня сочувствие, но это никак не отражалось на моем поведении… я, принимая решения, руководствовался исключительно соображениями целесообразности»[12].

И уже сидя в тюрьме, сам себя спрашивает: «как же так могло быть, почему, вглядываясь в лица заключенных, я так и не сумел увидеть истинный облик режима»[13].

Раскаяние, конечно, настигло Шпеера, и он публично – в «Воспоминаниях» принесет себе приговор: «Я до сих пор чувствую свою личную вину за Освенцим».

Когда я называю Шпеера человеком инженерного ума, одномерным, в значительной мере я опираюсь на его же самооценки. Вот цитата, вариации которой многожды встречаются в книгах Шпеера; речь идет о реакции автора на одну из очередных диких фантазий Гитлера, с которой он поделился со Шпеером: «Не знаю, что меня сдерживало: нравственные сомнения или скептицизм технаря, который все сводит к проблеме организации».

Ценя в себе именно способность к предельно слаженной организации самых разных субъектов производства вооружений, Шпеер уже на тюремной койке перебирает в памяти те колоссальные успехи, которых достигла военная индустрия под его руководством. И постоянно прокручивает «в голове все упущенные возможности, шансы на победу, выскользнувшие из рук из-за некомпетентности, высокомерия и эгоизма»[14].

И это при том, что цель употребления своего замечательного ремесла во всей своей чудовищной преступности как будто полностью проявилась в сознании Шпеера после прошедшего суда над нацистами. Так чему тогда на протяжении десятка с лишним лет был предан Шпеер?

Тема харизматического влияния на умы и души и простецов, и искушенных не ограничена никакими историческими вехами – ни географическими, ни национальными, не временными. Пророки, короли, философы, политики – Генрих VIII, Иван Грозный, Ленин, Сталин, Бен-Ладен, Гитлер – всем им присуще то исхождение властного влияния, магнетизма, которое собирало под их знамена самых разных людей, не исключая и тех, кто никак не был злодеем, но вершил или по крайней мере был причастен к злодейству. К последним я отношу и А. Шпеера. Его история – о том, «может ли добродетельный человек быть злодеем».

О Гитлере я вспоминаю по необходимости понять Шпеера. В его «Воспоминаниях» постоянно борются взаимоисключающие мысли, относящиеся на счет Гитлера. Называя его не без иронии «идолом целого народа», Шпеер здесь же беспощадно определяет свое место и свою участь при Гитлере: «… я всецело подпал под магнетизм, безусловно и безоговорочно – я был готов следовать за ним повсюду… Десятилетия спустя, я прочел в Шпандау (т. е. уже в тюрьме – Н. С.) формулировку Кассирера о людях, которые по собственному почину отрекаются от высшей привилегии человека быть суверенной личностью. И вот я сам стал одним из таких»[15].

В этом тяжелом, горестном даже признании, у Шпеера, несомненно, происходит встреча со своим «я», расставляющая все по своим местам. Но само «я» у Шпеера все время колеблется. Сам сказавший про себя «я выучился более гибко приспосабливаться к окружающей меня среде»[16],

Шпеер периодически угнетает читателя своей невозможностью полностью отвернуться от личности Гитлера.

«Суду в Нюрнберге я сказал: будь у Гитлера друзья, я стал бы его другом» – видимо, имея в виду то, что фюрер жертва отсутствия преданных друзей? А как тогда именовать тех, кто полностью разделял взгляды вождя? И далее: «В описании Гитлера таким, каким он явился мне и другим, проступает немало привлекательных черт»[17].

Гитлер обаятелен?! Поражает, как от века к веку живуче стремление наделить отъявленного демагога чертами великого деятеля (мыслителя, политика, стратега), как несмываемо ожидание увидеть в диктаторе и тиране Сотера, Спасителя, выдать за харизму то, что проявляется только и одновременно с захватом власти! В случае с Гитлером и национал-социализмом инспирированное оголтелой пропагандистской машиной и являвшееся ее продуктом, самым катастрофическим образом наложилось на страхи и чаяния растерянного немецкого населения. Был ли Шпеер из числа растерянных? Как немец – да, наверняка. Но по отношению к Шпееру это не будет окончательным ответом. Столкнувшись с Гитлером в 1933 году двадцативосьмилетним архитектором, Шпеер сразу же оказался околдован, другое слово трудно подобрать, демагогической мощью фюрера. Вспомним: «Я нашел катализатор: более могущественного… и быть не могло»[18].

Ключевое слово здесь – могущественный. Свое очарование Гитлером Шпеер уподобил фаустовскому закладыванию своей души Мефистофелю. Фауст жаждал полноты, деятельной власти над миром как самоосуществленности. Он стремился стать миром, или весь мир вместить в себя, в пределе желая самообожествления. Для немца XX века – Шпеера – жизненная перспектива скорее всего представлялась как благополучная карьера востребованного архитектора, вряд ли ему рисовалось фаустовское «остановись, мгновение», да и Гитлер до Мефистофеля не дотягивает. Здесь в судьбе Шпеера скрестились в одной точке и его личные амбиции, и тотальная неустроенность жизни в Германии после крушения в Первой мировой войне, и, как часто бывает, роковой случай. Атмосфера полной безнадежности, которую национал-социалисты напористо и громогласно сулили изменить, толкнуло в их ряды десятки и сотни тысяч доселе добропорядочных бюргеров. Шпеера же потряс демагогический масштаб именно Гитлера: не имея никакой прививки против такого магнетизма, он был сбит с толку, заворожен им. Оказалось, что хорошее семейное воспитание и какая-никакая выучка в искусствах ничуть не крепче в противостоянии демагогии, которая все же эффективнее работает на толпу. Шпеер обнаружил себя тем, кто ждет в своей жизни «хозяина». Это совершенно поразительно: очень разных по профессии, по жизненным интересам и т. д. людей, отмеченных теми временами: писателя и солдата Эрнста Юнгера, кинорежиссера Лени Рифеншталь, архитектора Альберта Шпеера – захватила демонически-шутовская фигура Гитлера. Возможность стать приближенной персоной напрочь атрофировала политический вкус и чувство, хотя бы, брезгливости.

По всем меркам мирного и военного времени Шпеер был порядочным человеком из приличного общества. Но у него тоже не достало душевных, интеллектуальных сил отвергнуть призыв фюрера:

«Мне нужен человек, который и после моей смерти сможет действовать, вооруженный моим авторитетом. Этого человека я увидел в Вас»[19].

В «Шпандау: тайный дневник» у Шпеера встречается несколько неожиданная мысль: «преданность – не такая уж добродетель, потому что… всегда предполагает определенную нравственную слепоту у того, кто предан». К такому суждению в своих нескончаемых спорах с самим собой Шпеер приходит после того, как признает, что «не всегда отличал хорошее от плохого, но знал, что никогда не был предателем. Преданность была … последним убежищем для… самоуважения»[20].

Не будь история Шпеера столь драматичной, можно было бы весело вспомнить упрек, брошенный одному из героев Гофмана за странно укороченные рукава сюртука в «ложно понятом патриотизме». Такую же ложно понятую преданность в себе осуждает Шпеер. Попрекать его не буду, но все же замечу, что преданности в отношении к Гитлеру у Шпеера не было по причине безусловной позитивности понятия преданность. Она сродни чувству долга, чести, осмысленной ответственности, самопреодоления, жертвенности, наконец. Шпеер если и был жертвой, так своей зашоренности, честолюбия, успешности как «ученика дьявола», блокировании спасительного ощущения персональной ответственности перед Богом за свои дела. Назвать Шпеера «верным солдатом полководца Гитлера» тоже нельзя никак, ибо скользкий путь предводителя армии полностью освобождал своих подчиненных от обязанности следовать ему. Ведь Шпеер до самого конца допускал вероятность иного развития событий. А значит, и грезил о собственно величии (о таком мороке он сам пишет, уже находясь в тюрьме[21]).

Плату за свой кривой путь в жизни и истории Шпеер понес суровую. Путь его возвращения к себе длинною в 20 лет можно очень условно представить как движение от мощной оглушенности поражением Германии и назначения срока тюремного заключения до победы над собой, до встречи со своим «я».

Проведенные по решению Нюрнбергского трибунала 20 лет тюрьмы были прожиты Шпеером в каждодневных напряженных умственных упражнениях и анализе всего с ним происшедшего. Тяжкий груз пережитого побудил его фиксировать свои не менее тяжкие размышления. В них события в фашистской Германии и фигура фюрера становятся фоном для более четкого выявления Шпеером своего образа и самого существа себя в тех событиях. Перед читателями разворачивается тяжелая борьба со своим прошлым, со своей ответственностью, совестью, наконец, а также поневоле и постоянное соизмерение содеянного с тем наказанием, которое Шпееру было назначено. Наказание свое он перенес стойко, мужественно, можно даже сказать, героически, без сомнения, переменив свои мысли. Не могу сказать – преобразовавшись, ибо Шпеер сам называл себя неверующим, хотя ближе к концу заключения какая-то религиозная сосредоточенность у Шпеера проявляется.

Почему я не до конца уверена в том, что души Шпеера коснулось преображение в христианском понимании этого слова? В самом главном – опираясь на мысли самого «героя». Его не до конца изжитая двойственность, колебательность в оценке прошлого больше похожа не на преображение души, а на изменение того, что у многих людей сокрыто в их способности откликаться на меняющиеся обстоятельства жизни. Этот такой нежный камертон отзывается в переменах взглядов, ценностей, предпочтений, это то, что у многих людей заменяет дар встречи с самим собой, со своим «я». Конечно же, никто не вздумает отказать Шпееру в наличии у него самосознания, но приходится невольно подозревать, что в его самосознающей душе есть зияния, в определенных жизненных обстоятельствах блокирующие вопрошания «кто же такой я?».

Напоследок – еще три эпизода из «Тайного дневника», так или иначе свидетельствующие о сказанном. Записи сделаны в самый последний день перед освобождением из тюрьмы и как бы подводят итог той катастрофы, которая произошла с Альбертом Шпеером. Эти цитаты не требуют особого комментария, ибо предельно красноречивы.

«Может быть, годы, проведенные в тюрьме, станут той лестницей, по которой я все-таки взойду в столь желанное когда-то царство истории?». «Когда ко мне начнут приходить люди из внешнего мира, о чем бы я предпочел говорить с ними – о зданиях, прославлявших тиранию, о технологиях, столь успешно продлевавших войну; или о Шпандау, которую я просто терпел»[22].

Готовя свои дневники, Шпеер завершает их рассказом о том сне, который очень часто посещает его уже в мирной, свободной жизни. Он возвращается в Шпандау, крепость подле Берлина, чтобы кого-то навестить. И оказывается, что срок заключения еще не закончился и выпустили Шпеера по ошибке. Его задерживают, невзирая на все доводы и объяснения. Потом приходит с инспекцией генерал – «на что жалуетесь?» – Шпеер, не жалуясь ни на что, остается здесь. Сотворивший зло когда-то, отворивший двери ада на земле, навсегда остается стоять на пороге смертного приговора самому себе.

Журнал «Начало» №26, 2012 г.

---

 

[1] Шпеер А. Воспоминания. М., 1997. С. 44.

[2] Наши «Рабочий и колхозница» Веры Мухиной на Парижской выставке 1936 г. противостояли зловещей монументальной постройке Германии, выполненной по замыслу Альберта Шпеера.

[3] Там же. С. 65-66.

[4] Там же.

[5] Там же. С. 277.

[6] Там же. С. 278.

[7] Там же. С. 434.

[8] Там же. С. 262—263.

[9] Там же. С. 170—172.

[10] Там же. С. 264.

[11] Там же. С. 370.

[12] Там же. С. 500.

[13] Там же. С. 501.

[14] Шпеер А. Воспоминания. С. 63-64.

[15] Там же. С. 88.

[16] Там же. С. 35.

[17] Там же. С. 32.

[18] Там же. С. 65.

[19] Там же. С. 65.

[20] Шпандау: тайный дневник. С. 222.

[21] Там же. С. 65.

[22] Там же. С. 519.