Понятие семьи

На первый, и не только на первый, взгляд семья от носится к реальностям самоочевидным. Во всяком случае в том отношении, что совсем не трудно указать на ее признаки. И кто же не знает такого – семья имеет место там, где совместно проживают мужчина и женщина, у которых есть рожденные женщиной от мужчины дети. Совсем уже скучно добавлять, что последние тоже живут вместе с отцом и матерью или напоминать о совместном ведении хозяйства мужчиной и женщиной. Да, все это самоочевидно и верно в своей очевидности. И все же не снимает главного вопроса: что же делает семью семьей? Если мы опять заговорим о перечисленных признаках, то это будет не вполне уместно, так как за пределами ответа останется самое существенное: объяснение того, почему мужчины и женщины неизменно во всем обозримом историческом времени образуют семьи, то есть проживают совместно, растят детей, ведут совместное хозяйство?

Можно, правда, попытаться снять саму возможность нашего назойливого вопроса так, как это очень давно сделал Аристотель. В частности, у него можно прочитать следующее:

«Так необходимость побуждает прежде всего сочетаться попарно тех, кто не может существовать друг без друга – женщину и мужчину в целях продолжения потомства; и сочетание это обусловливается не сознательным решением, но зависит от естественного стремления, свойственного и остальным живым существам и растениям,– оставить после себя другое подобное себе существо»[1].

Это покамест Аристотель говорит о первом и важнейшем импульсе возникновения семьи, так же как и важнейшей ее составляющей. Несколько далее он дает определение уже семьи как таковой:

«соответственно общение, естественным путем возникающее для удовлетворения повседневных надобностей, есть семья»[2].

В своем объяснении возникновения семьи Аристотель ссылается на необходимость. Может показаться, что это необходимость как таковая, неизвестно откуда взявшаяся, вроде бы объясняющая все, но сама в своем существе остающаяся необъясненной. На самом деле у Аристотеля дело обстоит не совсем так, поскольку он отмечает невозможность для мужчины и женщины существовать друг без друга. За греческого мыслителя можно добавить, что мужчину и женщину соединяет друг с другом половое влечение или взаимодополнительность в удовлетворении жизненных нужд, вряд ли он против этого стал бы возражать. Не станем возражать и мы против наличия у мужчины и женщины взаимного «естественного стремления», ведущего к созданию семьи. Смущает только то, что, по Аристотелю, в основе создания семьи то же самое стремление, что и у животных и даже растений. Создают ли животные семьи или их подобие? Этим вопросом еще как-то можно задаться. Но, разумеется, не по поводу растений. О растительных семьях, кажется, говорить еще никому не приходило в голову. Отметить это будет не лишним ввиду того, что «естественное стремление» «оставить после себя другое подобное себе живое существо», согласно Аристотелю, вовсе не обязательно ведет к созданию семьи, если даже признать его значимость применительно к ней. Так что вопрос о том, почему возникает семья, у Аристотеля остается открытым, он разве что подступает к ответу на него, самого главного самым очевидным образом не договаривая. Ведь не принимать же за договаривание ссылку на «удовлетворение повседневных надобностей» как источник возникновения семьи.

Нужно признать, что на поставленные нами вопросы о том, что делает семью семьей и почему она возникает, философы и ученые, как правило, отвечают в духе Аристотеля, то есть фиксируют действительно существенные признаки семьи или ведущие к ее возникновению обстоятельства, тем ограничивая свою задачу в попытке сформулировать соответствующее понятие. Сказанное наиболее красноречиво выразилось в преимущественном внимании обращающихся к семье исследователей на так называемых «функциях» семьи. Скажем, в современной семье обыкновенно выделяют две функции: «социализацию ребенка» и «направление в желательное русло сексуальных и эмоциональных потребностей взрослых»[3]. Я привел формулировку «функций» семьи в заведомо неуклюжей в своей несообразности формулировке. Оставив же неуклюжую несообразность в стороне – как соответствующее духу времени – все равно придется признать, что сегодня семью соотносят с ребенком и родителями с позиции того, что она может и должна дать тому и другим, очеловечивать их и делать социально приемлемыми. В этом и усматриваются две функции.

Применительно к другим временам и нравам «функций» у семьи выделялось и выделяется гораздо больше двух. Среди них защитная, политическая, образовательная, судебная, религиозная, производственная и т. д. в том же роде. Ряд, конечно, легко может быть продолжен, почему бы нет. Желательно, однако, делать это в сознании обстоятельства вполне очевидного: сколько бы функций семьи мы ни выделяли и как бы в каждую из них ни углублялись, все равно останется не проясненным существо того, о чем идет речь. Семья по-прежнему должна будет быть признана неведомым нечто, которое, несмотря на это, дает о себе знать, себя наглядно и впечатляюще проявляет, даже позволяет рассмотреть свои проявления. Впрочем, что значит неведомым нечто, каждый из нас живо ощущает семейность семьи, самое ее существо, несводимость семейного к чему бы то ни было иному. От этого, однако, до внятной артикуляции своего ощущения, тем более последовательных формулировок стоящего за ним еще очень далеко. Не знаю, доберемся ли мы до них, но попытка в этом направлении сделана будет.

Начну я с заведомо несостоятельного утверждения о том, что принцип семьи – это принцип родства, что более близких родственников, чем члены одной нуклеарной семьи не существует. Утверждение такого рода делается и подразумевается, несмотря на реальность вполне очевидную. Да, с ближайшим родством братьев и сестер все вполне благополучно, чего уже не скажешь о родстве мужа и жены. Они не просто не должны быть кровными родственниками. Инцест на протяжении тысячелетий рассматривался как великая скверна и нечестие. Другое дело брак и создание семьи как породнения. Оно действительно имеет место, когда, например, родители со стороны мужа и жены воспринимаются как родственники, причем относительно близкие. Но разве в этом совсем нет некоторого противоречия, оправдывающего наше недоумение? Как это родители мужа и жены становятся родственниками через посредство тех, чей брак исключает сколько-нибудь близкое родство?

Тогда, может быть, муж и жена в браке становятся ближайшими родственниками? Согласиться с этим можно не иначе, чем через разведение кровного родства и породнения. В результате окажется, что есть родство и родство, между собой существенно различающиеся. В чем здесь различие, можно попытаться прояснить через примеривание к мужу и жене определенных характеристик кровного родства, самого настоящего и несомненного. Ну вот, представим себе, что муж (жених) называет свою жену (невесту) сестричкой, как это сделал, не удержавшись, в отношении Иммы Шпельман принц Клаус Генрих в минуту нежности и растроганности. Когда читаешь соответствующие строки романа Т. Манна «Королевское высочество», как-то оно становится не по себе. Такая трогательная сцена – и потянуло вдруг инцестом. Его запах, например, вполне уместен в рассказе А. К. Толстого «Гадюка» в сцене приставания лихого братика-матросика к героине рассказа Ольге Вячеславовне Зотовой. В ответ на его «сестренка, дай побаловаться» матросик получает удар маузером в лоб, что, надеюсь, к удовольствию любого читателя, валит его с ног. Здесь инцестуальный душок и очевиден и омерзителен, поскольку забавы с продажной и развратной женщиной, от обратного, действительно сопрягаются с инцестом. Блуд, открытый, наглый, уверенный в себе, не случайно апеллирует к инцестуальным сближениям и уподоблениям. Он порывает с культурной нормой и формой, с освященным и табуированным веками и тысячелетиями, устанавливает между людьми разрушительные связи, так почему бы блуду и не искать опоры в инцесте, как пределе всяческого распада и мерзости?! Принц Клаус Генрих – сам долг, ответственность, дисциплина – конечно, никакого отношения к инцестуальным или им подобным поползновениям не имеет. Тем более пугает и сбивает с толку его «сестричка». Явно не о ней пристало принцу вести речь в здравом уме и твердой памяти. Но о ком в таком случае?

Полагаю, ответ очевиден – разумеется, об Имме Шпельман как о моей девочке, деточке, малышке, не знаю, как еще, лишь бы как о подобии своего ребенка. Вы можете сколько угодно подобное обращение жениха (мужа) к своей невесте (жене) не принимать. Но ваше неприятие в любом случае останется неприятием сентиментальности, расслабленности, банальности, не далее. Дальше вам не позволит пойти миф, живущий в любом из нас. А он предполагает, что муж своей жене за отца, он защитник, покровитель, вразумитель, тот, кто обязан отвечать за себя и всех членов своей семьи, в том числе и тогда, когда всем им есть от чего потерять голову. Им, но никак не мужу и отцу. Повторю, не одним детям, а еще и жене. В известных пределах муж через брак свою жену удочеряет. Таково подобие родства между ними. От настоящей родственной связи тем не менее его нужно обязательно отличать.

В породнении мужа и жены более всего поражает как раз сама его необходимость. Казалось бы, семья потому и возникает, что сын и дочь своих отца и матери помимо родства с ними устанавливают еще и новую связь, уже не родственную, связь мужа и жены. И вот получается, лишь для того, чтобы и ее максимально сблизить с родственной связью. Как будто брак только и существует для распространения вширь связей родства не только за счет размножения родственников в качестве детей, братьев и сестер, а еще и супругов. На то, что дело обстоит не совсем так, указывает то же самое породнение. Все-таки оно не сливается окончательно с кровным родством не только по критерию биологии. Муж и жена остаются как бы родственниками. Квазиродство их сближает, делает отношения между ними интимными при сознании того, что породнение не есть родство. И странным бы оно было, если бы сочеталось с половыми связями. Тут или-или, или последние самые настоящие, буквальные, или самое настоящее и буквальное – это родство.

Семья, возникающая через породнение родственно не связанных мужчины и женщины, тем самым оказывается в промежутке между предшествующей родственностью сына и дочери и последующей родственностью их детей. Поскольку дети в семье появляются, она в том числе и родственная общность, но именно в том числе, так как связь между мужем и женой навсегда остается квазиродственным породнением. Последнее неустранимо и нерастворимо, а значит, представляет собой как минимум один из моментов своеобразия семьи, ее несводимости ни к каким другим общностям.

Вглядываясь в породнение исходно неродственных мужа и жены, в нем можно увидеть некоторую остаточность родственных связей, цепляние за них как за реальность первичную и наиболее существенную того, что ими уже не является. Но точно так же за породнение можно признавать новый тип родства. Пожалуй, как минимум оправданно увидеть и третье, совмещающее в себе оба предшествующих момента, в чем, собственно, и состоит наша позиция. Приступая к ее формулировке, для начала нужно отметить, что согласно самым архаическим и глубоким представлениям мифа, между любыми существами, включая богов и людей, нет более значимых и существенных связей, чем связи родства. Согласно логике мифа, как-то понять кто есть кто возможно не иначе, чем выяснив родственные связи того, о ком идет речь. Быть рожденным или самому породить – в этом состоит последняя истина любого индивидуального бытия. Соответственно, и истина связи и отношений между богами, людьми, теми и другими – это степень и характер их родства. Она устанавливается, постигается, становится достоянием вот этого человека и определяет или выражает собой его отношение к любому другому человеку. В том числе и отношения между мужем и женой. Кстати говоря, жена тоже может в минуту близости и ласки назвать мужа своим «мальчиком». Конечно, в этом проявляется все то же: связующая сила обозначения близости родства, отсылка к общезначимому, если даже оно всего лишь уподобление.

Помимо констатации уподобления, между тем все-таки оправданным представляется и утверждение о том, что в браке, отношениях мужа и жены, возникает еще и новый тип родства. Теперь это не родство происхождения и даже не одно лишь породнение. Родством его делает возможность предельной близости мужа и жены. Оно возникает не через соотнесение родственников с кем-то третьим (отцом, матерью, дедом, бабкой и т. д.), а напрямую, через взаимосоотнесенность. В определенном смысле супруги друг другу действительно отец и мать, сын и дочь. Не как рожденные друг от друга или порождающие один другого. Муж и жена достигают порождения и рожденности вне соответствующих актов. Они что ли присваивают себе то и другое. И я бы не сказал, что здесь имеет место узурпация. Происходящее, пожалуй, уместно будет обозначить как взаимное порождение и взаимную же рожденность. Сама связь супругов, поскольку она состоялась, ведет как к отцовству-материнству, так и к сыновству-дочернести. Нужно вначале быть друг для друга отцом-матерью и сыном-дочерью, чтобы впоследствии осуществить отцовство и материнство в отношении своих детей. Однако почему все отмеченное – это не фикция, не дым-мечтание, проигрываемое на знаковом уровне, не имея под собой онтологии?

Потому, например, что муж и жена, покинув каждый своих родных, создают новую семью. Они переходят из одной семьи в другую. Новая же семья не может не длить старой, не иметь с ней существенной общности. Она же состоит в том, что для мужа жена становится матерью, а сам он ее сыном, тогда как для жены он теперь отец, которому она является дочерью. Конечно, мы говорим о как бы матери и отце, дочери и сыне. Но не только. Есть в происходящем и момент бытия вещей на самом деле. В том смысле, что муж для жены сын, который ею не порожден, а жена – дочь, не рожденная от отца и т. д., а это уже не чистое «как бы» или «квази». Такое возможно в качестве предвосхищения того, что произойдет с рождением детей. Впрочем, не это самое главное. Оно в производности супружества от родства как отцовства-материнства и сыновства-дочернести. И производность здесь такого рода, что в семье отец и мать, сын и дочь существуют еще до рождения детей. С рождением детей, как это ни покажется странным, отцовство и материнство, сыновство и дочернесть становятся вторичным, то есть тем, чем в первой наметке они уже были. Были потому, что супруги уже воспринимали друг друга как отца-мать, сына-дочь.

Гюстав Доре. Иллюстрация «Создание Евы» (Бытие 2:21-22)

Во второй главе Книги Бытия содержатся слова, несмотря на свою, казалось бы, предельную простоту, ясность, самоочевидность, обладающие глубиной смысла: «Потому оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей, и будут одна плоть» (Быт. 2,24). Они ведь не просто о том, что вот вначале мужчина живет со своими родителями, а потом, создавая свою семью, с женой. Оно, конечно, именно так. Но вряд ли Книга Бытия повествует только об этом. Как мне представляется, библейские слова еще и о том, что кем был человек в родительской семье, тем же он становится, вступая в брак. Был он ближайшим родственником родителям, им же он будет в отношении жены. Настолько близким, что и прилепится, и сольется с женой (мужем) в одну плоть.

На наступившее в браке родство, и не только у нас, русских, между прочим, указывает именование супругами друг друга уменьшительными именами, когда Александры становятся Сашами, Ольги Олями и т. п. Так же супруги именуют своих детей или братьев и сестер. В любом случае, это обозначенность близкого родства. В своей буквальной выраженности она кажется ближе к братству и сестричеству, чем к отношениям между отцом (матерью) и сыном (дочерью). Ведь только первые в этих отношениях употребляют уменьшительные имена, никак не последние. И тем не менее можно настаивать с полной уверенностью на том, что через обращение друг к другу уменьшительными именами супруги поочередно обозначают свое отцовство или материнство, также как и сыновность и дочернесть друг друга.

Особый характер породнения-родства супругов, несомненно, может быть отнесен к существенным признакам семьи. К тому, что указывает на семейность семьи, на то, без чего она не состоится или же превратится в распавшуюся общность, являющуюся семьей не более чем формально и по видимости. В плане же уточнения этого особого характера, который свойственен супружескому породнению-родству, наверное, не лишним будет добавить, что в противоположность естественно-биологическому родству оно является «сверхъестественным», так как возникает из ничего. Вчера не было никакого намека на родство, сегодня оно налицо благодаря его установлению между супругами. По существу, супружество и связанное с ним непосредственно деторождение возобновляют сферу родства. Это так просто, если обратить на него внимание: не будь «сверхъестественности» установления родственных связей между супругами, родству оставалось бы угасать вместе с человеческим родом или поддерживать себя за счет инцеста, то есть нарушения одного из ключевых табу, которым человек удерживается в своем человеческом качестве. И не получается ли в таком случае, что родство и брак с неотрывным от него возникновением семьи представляют собой реальности взаимодополнительные в своей нетождественности. Семья только и занята воспроизводством родственников, не будучи чистопородно родственным образованием.

С целью продвинуться дальше в прояснении того, что делает семью семьей, нам придется обратиться еще раз к феномену разделения всего сущего на свое и чужое, и прежде всего к свойскости как своеобразному отношению между людьми. Вообще говоря, свойскость тесно примыкает к семейственности, и в особенности к родству. Настолько тесно, что они в каких-то моментах сливаются, отчего и становится правомерным вопрос о том, какой из этих феноменов первичен, а какой производен от него. Или, если хотите, вопрос можно поставить и так: можно ли говорить о том, что родство или свойскость есть некоторая фундаментальная реальность, тогда как другая из них всего лишь проявление или выражение этой реальности?

Несомненно, в такой постановке вопроса есть свой смысл, однако вряд ли приходится рассчитывать на его однозначное разрешение. Тут ведь что является камнем преткновения? Прежде всего глубочайшая укорененность принципа родства, породнения, рожденности в мифе, в самой его сердцевине. Никакой другой более существенной реальности миф не знает, поскольку речь идет о начале энергийном и динамическом. Конечно, предельные основания любой мифологии – это измерение хаос-космос и «сакральное-профанное». Понятно, что приоритет изначальности за хаосом, из его недр выходят сакральные существа-боги, чьими устроительными действиями хаос преобразуется в космос. Но далее зададимся вопросом о том, каким образом боги выделяются из хаоса и становятся самостоятельными существами. Ответ может быть только один: хаос («древний и родимый») порождает богов, он их «родитель», они же рождены от и из него. И далее, когда происходит космизация хаоса усилиями богов, ее только на поверхности вещей можно свести к деятельности богов-демиургов. В мистической глубине все равно происходят роды. Рожденные от хаоса боги, в свою очередь, порождают космос, впрочем, и сами будучи космическими существами.

Быть может, вы скажете: «Так это в мифе! Образовании, насквозь пронизанном фантазиями, иллюзиями, когда-то неизбежными и все-таки заблуждениями. На самом же деле нас должны касаться не ребяческие представления, а существо дела. И почему же ему не быть таковым, что родство есть не что иное, как мифологическая выраженность действительно существенного – отношений свойскости?» На недоумение в подобном роде сказ у меня один. Если люди тысячелетиями воспринимали родство в качестве не просто существенной связи между ними, но еще и как основу мироздания, с этим приходится считаться и принимать это вполне всерьез. Настолько, чтобы и нам усматривать в нем субстанцию всего сущего. Конечно, не в смысле принятия универсальности порождения и рожденности, их всеприменимости. В настоящем случае речь идет о приписываемой им роли, которая не могла не определять самым существенным образом жизнь бессчетного числа людей.

Если бы можно было этих людей спросить о том, как они понимают свое и чужое, свойство и чуждость, то можно не сомневаться в их ответе. Они обязательно свое и свойство свели к родству, тогда как в чужом и чуждости усмотрели отсутствие такового. Иными словами, сущностью для них было бы родство, свойство же не более чем проявлением и выражением сущности. Для нас это уже не так, поскольку мы о своих и чужих готовы говорить в том числе и никак не сопрягая их с родством, в результате в родстве обнаруживая свойскость, а не наоборот. Решать, кто из нас прав, в действительности ход сомнительный, скорее всего, и прямо тупиковый. Гораздо продуктивней приоритета родства или свойскости, наверное, все-таки будет их сопряжение в перспективе обнаружения сходства и различия между ними.

Касательно сходства в первую очередь я бы отметил, что и родство и свойскость предполагают человеческую близость и общность по достаточно существенным моментам. В родстве они отсылают к общему источнику происхождения. В свойскости же такой ход совсем не непременно обязательный. В принципе, она возможна и как освоение одного другим или друг друга. Достижение свойскости – это еще и путь сближения и «обобщения» тех, кто исходно пребывал достаточно удаленно от точки близости и общности. По ее достижении или как средство достижения вполне возможны, скажем, побратимство или усыновление-удочерение. Тогда свойскость для верности принимает форму и характер родства, что не является непременно обязательным.

Чтобы точнее схватить эту самую свойскость и затем примерить ее к родству, нужно попытаться найти для ее выражения слова поточнее и попонятней каждому. В числе таких слов будут безопасность, комфорт, надежность, взаимопонимание, совместность интересов, одинаковость или близость восприятия опасностей и преимуществ. Перечень наш оказывается велик, и это при том, что он еще не закончен. Пожалуй, заканчивать его и не обязательно, так как уже включенное в него позволяет, пускай приблизительно, определить то общее, которое объединяет все составляющие перечня. Им будет момент совпадения или сближенности между собой тех, кто образует общность своих. В свойскости совпадают или сближены по природе и человеческой данности. Свои потому и свои, что они такие, какие есть. В их среде сколько угодно возможны разногласия, взаимные неудовольствия, соперничество, неприятие, однако они обязательно должны покрываться свойскостью в качестве живого ощущения своей общности, связности, нераздельности, принадлежности друг другу и производности от чего-то третьего. Свои как будто владеют друг другом, есть собственники друг друга. И так, что собственник и собственность переходят один в другого, будучи фиксируемы в своей реальности.

Хотя свойство очень часто стремилось принять форму родства, сблизить или отождествить себя с ним, наконец, быть санкционированным его авторитетом, не родство, а семейственность является самой подходящей почвой для свойскости. В самом деле, исходная данность семьи, именно она представляет собой установление отношений между мужчиной и женщиной в качестве своих. Свойскость в браке не покрывается ни породнением, ни линией «отец-дочь, мать-сын» применительно к супругам. У них свойскость переходит в родство, так до конца и не растворяясь в нем. И далее в отношениях уже между детьми супругов или отцом и матерью несмотря ни на какое самое тесное родство свойскость сохраняется нерастворенной в родстве. Оно так глубоко пронизывает семью, оплетает ее, что скорее подчиняет себе родство, чем наоборот.

Пускай и не каждый, однако огромное большинство из нас может вспомнить и ощутить с захватывающей силой всю мощь и принудительную силу свойскости. Она, например, дает о себе знать в беспокойстве за свою семью, тех, кто в нее входит. Они могут так уж и не любить друг друга, надоесть и относиться один к другому критически. Но вот над кем-то из членов семьи нависла угроза, он попал в тяжелую ситуацию, потерпел неудачу, не знаю, что там еще. И что же остальные? Их реакции на происходящее могут сильно разниться как по своей выраженности, так и по степени задетости происшедшим. И все же каждый из составляющих семью испытает особое ни с чем не сравнимое чувство тоски, потерянности и уязвимости, обыкновенно сильно преувеличиваемой, из-за того, с кем случилось происшествие, да и из-за всей семьи. Нет, это не просто страх, а нечто другое и в чем-то существенном хуже всякого страха. В этом чувстве томительная жалость, угроза надвигающейся пустоты и потерянности. В общем, тяжкое и неразрешимое это чувство, насколько легче, когда его не испытываешь.

Семьи, однако, создаются с непреложной данностью, импульс к их возникновению остается превозмогающим любые издержки. В нем дает о себе знать неизбывное тяготение к свойскости, пребыванию своим среди своих. Именно свойство в этом случае ведет к родству, а не наоборот. Можно предположить, что первое замещает собой последнее, точнее же, служит эквивалентом инстинкта продолжения рода, неизменно приписываемого животным, которые совместно выращивают детенышей, образуя устойчивые пары, сильно напоминающие супружеские. В инстинкте животного дает о себе знать его неизбывное несовпадение с собой, устремленность во вне себя. Бытие средством для следующего поколения животных, которые в свою очередь становятся тем же самым опосредованием возникновения все новых и новых поколений.

Нечто подобное сколько угодно может быть не чуждым и человекам. Они тоже способны видеть в детях цель и смысл своей жизни, низводить себя до средства осуществления этой цели. Это, однако, не собственно человеческое в человеке, не то, что делает его человеком в семейной жизни. Таковой может быть признана семейная жизнь как пребывание каждого члена семьи в качестве своего среди своих. Семья и начинается с того, что вчера еще вполне посторонние друг другу муж и жена становятся своими. Для уточнения того, что это означает, пожалуй, не лишним будет сопоставить две близкие реальности – свое и мое. Последнее можно рассматривать как один из моментов существования человека в мире и даже момент его самого. На самом минимуме и вместе в своей последней существенности человек представляет из себя «я», которое, в свою очередь, существует как самотождественность в саморазличении, иначе говоря, как «я есть я». Если идти далее, то помимо «я» человек – это еще его внутренний мир: мысли, настроение, образы, представления, фантазии и множество всякого другого. Следующим кругом, очерчивающим человеческое бытие, будет реальность тела. Оно тоже есть вот этот человек, в нем продолжен его внутренний мир и даже «я». Но тело находится на той грани, за которой начинается еще один круг, отчасти переступая его. Это круг, включающий в себя «мое». Оно уже отделено от человека, хотя в чем-то с ним и совпадает. Наиболее наглядно сказанное проявляется в том, что сегодняшнее «мое» вчера могло быть чужим, может им стать и завтра. «Мое» человеком приобретается, присваивается, наследуется, даруется ему и т. д. В любом случае, оно есть человеческая собственность. И в этом своем качестве не только продолжает человека, но и противостоит ему, поскольку человек, с одной стороны, – это он сам, с другой же– то, что принадлежит ему.

В этой принадлежности, стоит к ней немного приглядеться, обнаруживается противоречие. Оно состоит в том, что «мое» находится во внешнем отношении с человеком. «Мое» ему в себе не растворить, не сделать неотрывным от себя. Зато лишиться его можно сколько угодно. Такого рода проблематичность делает «мое» свидетельством человеческой неполноты и несамодостаточности, зависимости от внешней ему реальности. В «мое» человек, чтобы жить, неизбежно продлевается, и в нем же таится угроза потерять себя, растворившись в моем как в собственности, став ее носителем. «Мое», будучи собственностью, не только позволяет человеку полагать себя во вне, но и отчуждает его от себя. Чуждое оно преодолевает, в том числе и за счет самоотчуждения.

В отличие от «моего» «свое» соотнесено не только с вот этим человеком. Когда такое происходит, «свое» и «мое» перестают различаться, первое переходит во второе. «Свое», на это нужно обратить внимание, – уже не собственность, не принадлежность человеку некоторой внешней ему реальности. «Свое» в том числе и сам человек, соотносящий себя с ним. «Своего» человека тоже можно лишить, однако, на этот раз вместе с ним самим. Лишившись «своего», он чувствует не просто потерю, а пустоту и провал в себе, теперь он как бы и не вполне он сам. В рассматриваемом отношении «свое» можно уподобить телу. До известного предела оно тоже отделимо от человека и, опять-таки, в ущерб ему, за счет потери чего-то в себе.

«Свое» в его полуслитности с человеком продолжает человека во вне таким образом, что внешнее становится еще и внутренним. Находясь в «своем», он выходит из себя и вместе с тем остается в себе. «Свое» человека такое иное ему, которое есть он сам. Конечно, пребывание в мире «своего» обладает огромными и завидными преимуществами. Однако они не абсолютны. Прежде всего потому, что «свое» не может в принципе быть тотальностью всего сущего. Мир «своего» обязательно предполагает и подразумевает существование еще и мира чужого. Так что «свое» не может существовать иначе, чем под знаком нависающей над ним угрозы. Это очень хорошо знает всякий, кто входит в семью, ощущает свою к ней принадлежность. Какой бы семья ни была процветающей, могущественной, влиятельной и прочее, вряд ли кто-либо из ее членов совсем чужд ощущения уязвимости семьи, страхов и опасений за нее. Это дает о себе знать не чуткость или мнительность того или иного члена семьи, а ее свойскость, иным совсем и окончательно «свое», а значит, и семья быть не в состоянии.

Из «своего» как своей первой семьи рано или поздно приходится выходить, а если не приходится, то она неизбежно поворачивается к своему неудавшемуся члену стороной духоты, тесноты, давящей замкнутости на себя. Но и тот, кто покидает семью, обычно идет путем из одной семейной общности в другую, по сути он меняет одно «свое» на другое. Внесемейное существование явно не для многих. Оно скорее исключение. Правило же таково, что человек меняет семью на семью, «свое» на «свое», точнее же, свою роль в семье и, соответственно, характер свойскости. Первоначально он обнаруживает себя в мире своего, впоследствие же сам создает такой мир. Самая существенная разница пребывания человека в каждом из миров касается источников свойскости. В одном случае они задаются детям отцом и матерью, в другом же исходят от мужа и жены, в свою очередь ставшими отцом и матерью. Это очень разные способы освоения мира, в котором непосредственно пребывает человек, ведь это далеко не одно и то же – застать «свое» или создать его самому. Последнее исключает становление чужого своим, в то время как первое предполагает в крайнем случае узнавание «своего» в ранее за таковое не принимавшееся.

Еще одно различие между «моим» и «своим» из числа существенных – это однонаправленность первого и взаимонаправленность второго, точнее будет сказать, тяготение каждого из них к одному из полюсов. Я имею в виду то простейшее обстоятельство, что «мое» как принадлежащее кому бы то ни было, как его собственность, в свою очередь, не относится к нему в модусе «моего». Того же самого о своем уже не скажешь. «Своим» являются в отношении друг друга. Свойскость поэтому предполагает коммуникацию, общение, общность, его невозможно свести к собственности. Правда, это не более, чем доминирующая тенденция. В принципе, возможно себе представить ситуацию, когда «мое», точнее «мой» в свою очередь реагирует на свое положение отношением «твой». Как таковое здесь имеет место отношение рабства. Совершенно не случайно раба в Античности сравнивали с вещью, считали его собственностью, этим подтверждая, что он является «моим». Для нас в этом случае первостепенно важным является то, что раб, в соответствии с древним представлением, может быть членом семьи. Таковым его, в частности, рассматривал Аристотель в «Политике». С учетом этого обстоятельства нам остается признать, что семья есть реальность не только родства, свойскости, но и «моего». Нужно только сразу уточнить, что раб как «мой», будучи членом семьи, к «моему» не сводится. Его бытие погранично как моему, так и своему. Иначе говоря, раб, принадлежащий семье, для нее помимо прочего еще и свой, то есть составляет с господином, его женой, детьми одно целое. Раб и вещь среди вещей, ее прямое подобие, и в чем-то совпадает с господином, неотрывен от него, а если и отрывен, то за счет ущерба господину, потери в себе того, что есть он сам.

Тема раба как члена семьи тем и примечательна, что ведет от реальности своих через посредство того, кто свой и одновременно «мой», к собственно «моему», то есть собственности и имуществу. Последнее тоже входит в понятие «семья», так как вообще без имущества она существовать не в состоянии. Понятно, имущество прикреплено к семье не раз и навсегда, оно может появляться и исчезать. Однако семья, не обладающая имуществом, – это противоречие в понятиях, потому что ее существование предполагает ведение хозяйства. Были времена и семьи, когда хозяйство забирало едва ли не все заботы семьи, в современной же семье они сведены к минимуму. Кажется, вот-вот пройдет еще несколько лет или в крайнем случае десятилетий, и семейное хозяйство исчезнет вовсе. Его заменит такая техническая оснастка, которая будет обслуживать семейные нужды в автоматическом режиме исполнения желаний по части быта. Хозяйства же тем самым вести больше не потребуется. Я не знаю, насколько такая перспектива действительно реальна. С большей уверенностью можно говорить о том, что семья, которая совсем не будет вести хозяйство, не просто трансформируется, а перестанет быть таковой. Хозяйство ведь далеко не только обременяет семью, в первую очередь оно создает ее. В хозяйственных заботах не в последнюю очередь создается и поддерживается семейная свойскость. Скажем, уход матери за ребенком – это тоже ведение хозяйства. Так же как и забота мужа о занятой детьми жене. Но они же есть и обнаружение бытия среди своих, бытия как свойскости. Свойскости нужны проявления и выражения повседневные, само собой разумеющиеся и совершенно необходимые для поддержания жизни семьи, то есть то, что представляет собой совместное ведение хозяйства. И если его не будет, то проблематичными станут другие существенные признаки семьи, наряду с особого рода родственностью и свойскостью. В них дает о себе знать их действительность. И уж, конечно, ничего не меняет и не корректирует в понятии «семья» то, что существовали и существуют семьи, где муж, жена или взрослые дети не участвуют в совместном хозяйстве. Муж может всего себя посвящать работе, жена всецело предаваться развлечениям и удовольствиям и т. д., сваливая ведение хозяйства на одного из супругов, родственников или слуг. Но это и будет процессом разложения семьи, ее ущербности, неспособности по-настоящему состояться. Неизбежные признаки этого – взаимоотчуждение тех, кто составляет семью, то есть изживание свойскости. Своими в этом случае образующие семью перестают быть, или их свойскость существует фрагментарно и остаточно.

Если предшествующие признаки семьи характеризуют самое ее существо вполне однозначно, то с еще одним, на этот раз последним признаком, который представляет собой власть, дело обстоит сложнее. С одной стороны, с самых отдаленных времен семью принято характеризовать в качестве власти, то есть отношений между властвующими и подвластными. Не случайно и отдельные мыслители и традиция усматривали в семье государство в миниатюре, так же как в государстве – одну огромную семью. В главе семьи – некоторое подобие или прямо царя, в остальных ее членах подданных и рабов. С другой же стороны, достаточно очевидно, что семья держится не властью, не она составляет ее смысловой и бытийственный стержень или основу. В семье, скажем, естественней увидеть отношения любви, дружбы, почитания, чем властвование одних и подвластность других.

Как бы ни был запутан вопрос с властью в семье, самое простое и очевидное все же можно констатировать, приступая к его рассмотрению. Играет ли власть решающую роль или находится на самой периферии семейной жизни, совсем без власти семью представить трудно, по сути даже и невозможно. Самый простой и очевидный аргумент в пользу ее непременного наличия в семье достаточно прост и очевиден: поскольку семья состоит из взрослых и детей, то есть людей, способных и не способных до конца отвечать за свои действия, то и власть в отношении последних становится оправданной и необходимой. Понятно, что до конца не отвечают за свои действия дети, а это предполагает необходимость их вразумлять и направлять. И вовсе не обязательно с их согласия и в соответствии с их стремлениями. Иными словами, совместная жизнь с детьми в семье предполагает момент насилия над ними. Не в том, разумеется, смысле, что родители в обязательном порядке никак не считаются с их желаниями и возможностями самостоятельных действий. Если бы отношение взрослых к детям было сплошным террором и насилием, речь уже нужно было бы вести о чем угодно, только не о власти. Последняя обязательно предполагает сочетание моментов насилия и свободы. В ее пределах первое преобразуется в последнее. Когда повеление или распоряжение не просто безальтернативно и обязательно к исполнению, а еще и принимается ребенком. Он дает на него согласие, которого с него вообще-то никто и не спрашивает. Насилие тем самым снимается в пользу свободы, хотя последняя и несет в себе черты своего происхождения. Это свобода в заданных рамках, которые ребенок при благоприятных для него обстоятельствах готов разрушить, превратив свободу повиновения в необузданную волю исполнения желаний.

Говоря о власти родителей над детьми, сколько угодно можно подчеркивать, что она осуществляется для блага детей, и это будет верным. Почему бы и нет. Но самое для нас в настоящем случае важное — констатировав необходимость власти в семье, тем самым утвердить ее в качестве непременного признака семьи и семейственности как таковых. Утвердив же этот признак, нужно попытаться понять, в чем состоит специфика власти именно в семье. И здесь я бы обратил внимание на то, что с незапамятных времен власть взрослых над детьми могла носить очень жесткий и жестокий характер. Так, телесные наказания в семье (разумеется, имеется в виду Запад) исчезают или становятся большей или меньшей редкостью только в XX веке, да и то ближе к его концу. До этого же отеческая лоза считалась суровой необходимостью и пускалась в дело неукоснительно. Причем самое поразительное в этом то, что секли направо и налево не в каких-то там отсталых западных странах, а в тех, которые гордились правами и свободами своих граждан и действительно были странами, где свобода укоренена наиболее глубоко и основательно. Вспомним хотя бы ту же Англию, граждане которой кем только не признавались самыми свободными в Европе. Но именно эта же самая Англия, возможно, как никакая другая западная страна, закоснела в телесных наказаниях и отменяла их медленно, позднее других, менее благополучных по части свободы стран, отменяла неохотно, уступая господствующему духу времени. Из чего же тогда проистекает такая раздвоенность хотя бы тех же англичан?

Мне представляется, что в этом случае нельзя сбрасывать со счетов восприятие ребенка как еще не вполне человека, как того, кто пока еще всего лишь очеловечивается и делает это не вполне добровольно. Если договаривать все до последнего и с последней ясностью, она же резкость, то ребенок, там, где процветали телесные наказания, воспринимался в качестве некоторого подобия раба. Что раб в качестве члена семьи – реальность вполне обычная для многих культур, об этом у нас уже был разговор. Теперь же отметим и другое – ребенок в семье не раб как таковой, его никто и никогда рабом и не считал, а раб, идущий путем свободы. По мере взросления ему было задано изживание в себе рабских черт. Соответственно, и отношение к нему как рабу должно было постепенно преобразовываться, и очень существенно. Надо ли говорить, что и настоящий раб здесь совсем ни при чем.

В этом действительно заключается самый настоящий парадокс семейной власти. В отношении ребенка она тяготеет к рабству, если даже в ней рабское усматривается как преходящее и преодолимое. Ребенок рождается рабом с тем, чтобы стать свободным человеком, так и срывается у меня с языка, но так ли это на самом деле? В этом я как раз и сомневаюсь. Во-первых, далеко не везде и не всегда существовали семьи, принадлежащие странам, народам, культурам, где свобода была реальностью, где вообще существовало измерение свободы. И второе, имеющее к нашей теме непосредственное отношение. Как хотите, но и в культурах, где культивировалась свобода, которые все пронизаны ее токами, семья вовсе не является сферой свободы. Или, скажу осторожней, она может быть и не чужда свободе, но не на ее началах выстраивается семья, не ею держится. Даже в тех случаях, когда воспитанник семьи становится свободным человеком, происходит это уже за ее пределами. В этом у меня нет сомнения: не свобода, а подвластность несвободного человека неотрывна от ребенка в семье. Именно несвободного, так как вообще говоря, свобода совместима с подвластностью, более того, может открывать дополнительные перспективы свободы. Если же вести речь о своеобразии власти в семье в отношениях между взрослыми и детьми как таковыми, иначе говоря, о том, что входит в понятие семьи, тогда специально нужно акцентировать следующий момент: семейная власть обязательно предполагает самоизживание. Ее истоком должно стать итоговое снятие властных отношений или переход их в новое измерение.

Так или иначе, власть взрослых над детьми предполагает формирование из последних властителей. Ими они должны стать не просто по переходе во взрослое состояние, а с образованием собственных семей. В больших семьях, где взрослые дети продолжают вести совместное с родителями хозяйство, их роль как властителей неизбежно оказывается ослабленной и смазанной, однако к власти над своим детьми такие родители все равно причастны. Что в одном, что в другом случае власть возникает независимо от чьих-либо желаний и намерений. Ее не захватывают, она не есть результат борьбы или победы. Если возникает семья, если в ней появляются дети, то за властью дело не станет. Той реальностью, за которой бессмысленно искать волю к власти. Если же она и возникает, то не как импульс, идущий от создания семьи и рождения детей, а как издержки отношений между родителями и детьми.

Власть родителей над детьми сродни уходу за ними, их обереганию, защите, питанию. В ней та же предзаданность, она так же естественна и неотменима без деградации и распада семьи. Между прочим, она находится в полном соответствии с тем, как власть представлена в мифе. Миф же предполагает, что власть в своей первичности всегда и обязательно исходит от сакральной инстанции. Но боги в отношении людей в первую очередь это родители, а во вторую кормильцы. Их власть третична и произрастает из порождения и кормления людей как детей и питомцев богов. Совпадение мифологемы власти с тем, как она выстраивается в семье, знаменательно и заслуживает специального рассмотрения. Нам же остается по этому поводу отметить два обстоятельства. Во-первых, чрезвычайную влиятельность мифологемы применительно к самым разнообразным ее проявлениям, в том числе и очень далеким от реалий семейной жизни. И второе. Совпадение властного мифа с тем, как власть обнаруживает себя в семье, не должно вести нас к заключению о том, что отношения между родителями и детьми предполагают власть как таковую, в самом ее существе и чистоте выраженности. Миф о власти и власть в семье, несмотря на моменты близости между ними, все же расходятся по очень значимому пункту. Все-таки миф предполагает, что люди для богов – вечные дети. Божественность – это вечная взрослость, тогда как человечность – неизбывное детство. Боги ни в коем случае не выращивают из людей взрослых, то есть богов, то есть чужды тому, чем только и занимаются в семье взрослые, выращивая и воспитывая из детей себе подобных.

Тема власти в семье – это еще и тема начальствования в ней или, что то же самое, тема главы семьи. Мы привычно говорим о том, что муж ее глава, иногда вспоминая о некогда существовавшем матриархате, впрочем, совершенно недоказуемом и более чем проблематичном. Ограничившись фигурой мужа, нам все равно придется задаться вопросом о характере его первенствования в семье не только над детьми, но и над женой, так же как и о том, непременно ли обязательно муж – глава семьи. Тысячелетиями так оно и было, однако, кажется, настали такие времена, когда существует множество семей, где главенство и власть мужа над женой практически не дают о себе знать. И это как будто по-прежнему семейные общности. Если ситуация именно такова, то нам остается признать: в понятие семьи как таковой власть входит только в качестве властвования родителей над детьми.

Сослагательное наклонение в настоящем случае вполне уместно ввиду неоднозначности ситуации с властью на уровне супругов. Да, властное первенство мужа над женой сегодня как минимум сильно размыто, очень внятно дает о себе знать равенство супругов, исключающее отношения «властитель-подвластный». И все же вряд ли это безвластие на уровне супругов действительно установилось со всей определенностью. Скорее распространенным стало «разделение властей», когда у мужа в отношении жены есть свои властные полномочия, у жены – свои. Такое же безвластие в отношениях мужа и жены как будто отдает распадом семьи, ее трансформацией в реальность уже иного порядка. Единовластие (монархия) в семье, кажется, уходит в прошлое. Не нужно только преувеличивать монархизм предшествующих семей, где глава семьи явным образом существовал и осуществлял свои права. И тогда власть мужа над женой, несмотря на всю ее выраженность и непререкаемость, дополнялась, пускай и менее заметно и внятно заявленной, властью жены над мужем. Поэтому разложение семейного монархизма само по себе еще не свидетельствует об исчезновении власти в отношениях между супругами.

Журнал «Начало» №26, 2012 г.

[1] Аристотель. Политика. 1255а. // Аристотель. Соч. в четырех тт. Т. 4.М., 1993.

[2] Там же. 1255в.

[3] Фрэнсис и Джозеф Гие. Брак и семья в Средние века. М., 2002. С. 13.