Проблема культуры в «Дневниках» о. Александра Шмемана

Имя о. Александра Шмемана ассоциируется прежде всего с литургическим богословием. И это совершенно оправдано. Более того, мне представляется несомненным, что в качестве литургиста о. Александр заявил себя как крупнейший русский православный богослов ХХ столетия. Его литургическим работам предстоит долгая жизнь, творческий отклик на них еще впереди. И если он действительно состоится — это будет крупным событием в православном богословии. Сознавая все только что сказанное, в своем выступлении я все же хочу сосредоточиться на теме для о. Александра как будто периферийной, теме, которой он специальных исследований не посвящал. Но это как раз тот случай, когда краткие высказывания и замечания, просто реакция в «Дневниках» на текущие события, встречи, знакомства оказываются очень точными, глубокими, намечающими перспективу нового осмысления реалий культуры. При этом нередко вразрез с общепринятыми мнениями, оценками, наиболее влиятельными концепциями, содержащимися в произведениях властителей дум ХХ века.

Своя особая, совсем не в духе времени позиция о. Александра представляет интерес и сама по себе и, в особенности, потому, что она у него органически христианская. Обращаясь к реалиям культуры без всякого нажима о. Александр исходит из своего глубокого опыта христианина. И он позволяет ему не считаться с духом времени и вместе с тем выражать свою позицию менее всего полемически. Она у о. Александра, хотя и не имеет в себе никакой авторитарности, твердая, убеждающая без всякой попытки специально убедить кого бы то ни было. Понятно, что такое вполне естественно для дневника, для разговора с самим собой — солилоквии, но дело не только в этом, а еще в том, что христианское вероучение для о. Александра не просто доктрина. Она стала именно личным опытом, на основе которого можно судить о вещах по видимости совсем далеких от вероучения. По этому пункту написанное о. Александром составляет очень редкое исключение. Надо признать, что когда современный православный богослов высказывается по поводу культуры и тем более ее современного состояния он почти обязательно сбивается на общие места, назидательность, обличения. И это при том, что настоящего понимания того, что происходит в культуре, нет.

В качестве примера и демонстрации шмемановской «культурологии» я остановлюсь в первую очередь на его размышлениях о возрасте человека, то есть о детстве, молодости и взрослости в дневниковой записи от 13 апреля 1973 года. Как это и положено дневнику, перед нами беглые заметки. Они написаны в очень свободной форме, когда одна тема легко переходит в другую. Непосредственному обращению к теме возраста предшествует размышление о времени и вечности. И вот мы становимся свидетелями поворота мысли о. Александра от времени и вечности к детству:

«… Но только детство — серьезно. Первое убийство детства — это его превращение в молодость. Вот это действительно кошмарное явление, и потому так кошмарен современный трусливый культ молодежи… Взрослый способен вернуться к детству. Молодежь — это отречение от детства во имя наступившей «взрослости»[1].

Я прерываю цитату из «Дневников», потому что комментировать ее лучше по частям, настолько сжат и концентрирован содержащейся в ней смысл. Это случай, когда сказанное по сути есть несколько тезисов, каждый из которых уточняет и конкретизирует последующий или варьирует тему. Потому подлежат они самостоятельному разбору.

Первый из тезисов касается серьезности детства, более того, согласно о. Александру, «только детство серьезно». Звучит он вполне сознаваемым и несомненным парадоксом. Понятно, к ребенку принято относиться снисходительно, с улыбкой умиления и т.п. А тут вдруг серьезность. Она обыкновенно ассоциируется у нас с чем-то сосредоточенным, тяжеловесным, может быть, мрачноватым. Конечно, у о. Александра речь о другом. О том, что серьезен и сам ребенок, серьезным должно быть и наше отношение к детству. Серьезным, то есть отдающим себе отчет в том, что детство — это не предуготовление к жизни, а сама жизнь, что происходящее в детстве, возможно, самое существенное для человека. Шмеман однако идет дальше. У него только детство серьезно. А это утверждение уже гораздо менее привычно, и его понимание требует некоторых усилий. Насколько я понимаю, у о. Александра, за его «только детство серьезно» стоит, конечно, вовсе не «несерьезность» молодости, зрелости, старости, а скорее то, что оно серьезно по преимуществу. В частности, и потому, что детством поверяется, через опыт детства возобновляется и длится вся последующая жизнь. В нем, а вовсе не в молодости или зрелости жизненный центр человеческой жизни.

При этом о. Александр менее всего склонен умиляться чистоте, невинности, доверчивости и т.п. детства. Темы детства как утерянного рая у него лучше не искать. Его акценты совсем на другом. Первостепенно важно для о. Александра противопоставление детства и молодости. Оно такого рода, что оставляет впечатление поругания и низвержения последнего в пользу первого. Впечатление это, между тем, обманчиво. На самом деле о. Александр ведет речь не о преимуществе детства перед молодостью, хотя и об этом тоже, а в первую очередь о «трусливом культе молодежи». Сказано, конечно, очень резко, но еще очень сильно и точно.

То, что молодость последние десятилетия культивируется и культ этот буквально насаждается, что в молодости видится безусловное достоинство и ею меряется вся современная культура, само по себе это более или менее очевидно. Однако о. Александр обращает внимание именно на трусость этого культа. Трусость потому, что он закрывает глаза на опасность и недопустимость абсолютизации молодости. В этом, по Шмеману, очень тяжелый симптом, говорящий не в пользу современной культуры. Такое трезвое отношение к молодости и молодежи на многое открывает глаза. И мне представляется особенно важным, что оно могло бы стать реальностью для самой молодежи. Молодость если чем и хороша, так это прежде всего своим стремлением стать взрослостью. Некогда в западной культуре так и было. Молодой человек как можно скорее пытался стать взрослым и становился им. В этом было огромное преимущество сочетания свежих, совсем еще не растраченных сил и отношения к себе как вполне состоявшемуся, отвечающему за себя человеку. У такого человека еще очень многое, возможно главное, впереди и вместе с тем преодолены метания, неуверенность в себе. Наверное, это действительно так, что на своей молодости лучше не сосредотачиваться, не фиксировать ее для себя как некоторое особое состояние — уже не детство и еще не окончательная взрослость. Иначе последняя начнет тревожить, ее наступление восприниматься под знаком «а как же моя юность, моя свежесть».

Впрочем, это я уже начинаю договаривать то, чего непосредственно в дневниковой записи о. Александра не содержится. Это отклик, собственное впечатление от шмемановской мысли. Сам же он сосредоточен на соотношении молодости и детства. Для него первая представляет собой отречение от последнего, тогда как взрослость «способна вернуться к детству». Момент этот представляется особенно интересным и важным. Его смысл мне видится в том, что возвращение к детству взрослого человека так же необходимо ему, как и молодому человеку обращенность к взрослости. Для последнего тесная связь с детством чревата инфантильностью, поэтому для молодого человека отречение от детства в какой-то мере необходимо и оправдано. Иное дело взрослый человек. О нем в том же самом фрагменте из «Дневника» о. Александром отмечено следующее: «Человек становится человеком, взрослым, когда он снова тоскует о детстве и снова способен на детство…». Конечно, у о. Александра говорится вовсе не о романтической тоске по детству и не о возможности «впасть в детство». Его логика, как я ее понимаю, состоит в том, что взрослому человеку противопоказано пребывание в одной только взрослости. Она, взрослость, должна поверяться детством, животвориться им, детство размыкает человека, делает его «всевременным» в пределах отпущенной ему жизни. Не случайно говоря о взрослости и детстве, о. Александр ссылается на Толстого и Достоевского. Ни один, ни другой для него не представимы без их опыта детства. Когда его нет у творца или он надежно заблокирован, тогда такого рода творец со своим творчеством становится неприемлемым для о. Александра, как это имеет место в дневниках с К. Марксом и З. Фрейдом.

А дальше в своем выступлении я хотел бы обратить внимание на действительно поразившее меня во все той же записи «Дневников» от 13 апреля 1973 года: «Христос нам явлен как ребенок и как взрослый, — несущий Евангелие, только детям доступное. Но Он не явлен нам как молодежь. Мы ничего не знаем о Христе в 16, 18, 22 года»[2], — пишет о. Александр. Вроде бы он отмечает обстоятельство само по себе простое и очевидное. Но в контексте всего размышления Шмемана оно обнаруживает неожиданную глубину, далекую от всякой очевидности. Если в Евангелиях для нас приоткрывается детство и предъявляется взрослость Иисуса Христа, это не может быть случайным или малозначащим. В этом есть особый смысл. Во всяком случае, детство и взрослость евангельского Христа заставляет быть осторожным в оценке молодости. Гораздо осторожней, чем это имеет место в современной культуре.

Самым тесным образом тема молодости и молодежи у о. Александра связана с темой мужского и женского. Наибольший интерес в ее разработке для меня представляет сосредоточенность на мужчине и мужском. Нам давно стал привычен прямо противоположный ход, когда все внимание обращается на женщину и женское. На ее права, необходимость равенства с мужчиной во всех сферах жизнедеятельности и т.п. В этом случае вольно или невольно подразумевается, что человек как таковой — это мужчина, и весь вопрос состоит в том, что женщина ничем его не хуже, способна на все то же, что и он. В такого рода обсуждениях о. Александр не участник, они для него совершенно неприемлемы. Зато как свежо, неожиданно звучат его размышления о мужском, когда он обращает внимание на неполноту и ограниченность мужского. Этим он явно указывает на то, что женщине нужно бороться не за принадлежащее мужчине и связанное с ним, а за человеческое в себе, которое не сводимо ни к мужскому, ни к женскому.

Касательно же мужчины слова о. Александра могут показаться разоблачительными, как, например, содержащиеся в его дневниковой записи от 11 апреля 1980 года:

«В ту меру, в какую мужчина — только мужчина, он прежде всего скучен: “принципиален”, “мужественен”, “порядочен”, “логичен”, “хладнокровен”, “полезен”; интересным он становится только тогда, когда хоть немного “перерастает” это свое, в последнем счете юмористическое “мужество”… В мужчине интересен мальчик и старик и почти страшен (на глубине) “взрослый” — тот, кто во “всеорудии” своей мужской “силы”…»[3].

Если сопрячь приведенный фрагмент с уже цитированными, то может создаться впечатление, что, ранее поставив под вопрос, сделав проблематичной молодость, теперь о. Александр «точно так же обличает взрослость». В действительности однако мысль о. Александра о другом. Она не о взрослости как таковой, а о ее сведении именно к мужской взрослости. К культивированию мужчиной в себе своих собственно мужских черт. А это ведет к ограниченности и скуке. Мужское, иными словами — это вовсе не то, что можно было бы пожелать женщине на пути эмансипации и утверждения своих «прав». Для о. Александра несомненно, что мужское и женское в своем своеобразии и исключительности находятся в состоянии взаимодополнительности. Искать преимущества в том или другом — занятие заведомо бессмысленное. И все же, характеризуя женское в женщине и мужское в мужчине, Шмеман по существу склоняется скорее к первому. На этот счет у него есть очень выразительные строки: «Мужчина ищет «правила», женщина знает «исключение». Но жизнь — это одно сплошное исключение из правил, созданных путем «исключения исключений». Всюду, где царит подлинная жизнь — царит не правило, а исключение. Мужчина — борьба за «правило». Женщина: живой опыт «исключения». Но исключение это и есть глубина христианства как жизни. В жизни, созданной и дарованной Богом, — все «исключение», ибо все — единственность,неповторимость,из глубины бьющий ключ»[4].

Хорошо, когда эти шмемановские слова внятны для женщины, особенно если она до того считала себя феминисткой, они способны отбить охоту от всякого феминизма, поскольку в известном смысле ставят женское выше мужского. И это как раз то знание, которое вряд ли грозит самопревозношением женщины, так как ей дано, по словам о. Александра, смирение перед жизнью и ее тайной. Поскольку женщина находит его в себе, оно снимает саму возможность борьбы за первенствование с мужчиной.

Размышления о. Александра о мужском и женском примечательны тем, что в них обязательно присутствует не одна только соотнесенность мужского и женского, тем более взвешивание их соотносительного достоинства. И уж конечно, о. Александру вполне чужда направленность на поиски невнятного муже-женского «синтеза». Нечто в подобном роде на фоне того, что стремился сказать Шмеман, выглядит плоско и скучно. Интерес и остроту мысли Шмемана придает ее разомкнутость в сторону третьего. Конечно, этот «третий» — Бог.

Когда читаешь «Дневники» о. Александра, лишний раз убеждаешься в том, что взгляд на культуру, то есть мир человеческого, в конечном счете определяется не тем, как человек воспринимает и осмысляет себя как такового, а его соотнесенностью с Богом. В самом деле, всякого рода рассуждения о возрастах человеческой жизни, о сравнительном достоинстве мужского и женского очень легко превращаются в необязательное словоговорение, если отстраняются от главного, от того, что Бог воплотился, стал человеком и определенным образом обнаружил свое пребывание в мире. Для о. Александра, например, очень важно евангельское свидетельство о Христе как ребенке и далее зрелом человеке, тогда как его молодость оставляется в стороне, на чем я хочу остановиться дополнительно. Я уже говорил, что, как минимум, это обстоятельство ставит под вопрос культ молодежи, может быть, вообще выделения молодости как особого периода в человеческой жизни. Конечно, он существует, но, наверное, точнее и конструктивнее видеть в нем раннюю взрослость, а не молодость саму по себе. Между прочим, не последнее дело и то, что с культом молодости, ориентацией на нее тесно связан революционаризм. Дух революции — это дух молодости, не готовой считаться с тем, что есть еще и детство, и зрелость, что у старости есть свои преимущества, которыми не обладают другие возрасты человека. Непосредственно об этом в своем «Дневнике» о. Александр ничего не говорит. Но его беглые наброски заставляют нас посмотреть по-иному на устоявшиеся представления уже в процессе собственной интеллектуальной работы.

Разумеется, сказанное имеет отношение и к вопросу о мужском и женском. С удивительной точностью и тонкостью о. Александр характеризует мужское во Христе: «Христос не «мужчина» (поскольку «мужчина» есть имя падшего человека). Он «Отрок Мой» (мальчик), «Сын Единородный», «Сын Марии». В нем нет главного ударения и главного «идола» мужчины — «автономии»…»[5]. Это утверждение само по себе глубокое и поразительно точное, хочется промысливать далее, разворачивать его свернутую емкость. Скажем, в том направлении, что человек как таковой — это сын Божий. Богосыновство человека непреодолимо, его и не надо преодолевать, т.к. оно дано человеку как его природа. По отношению к Богу человеку никогда не вырасти. Это распространяется даже на вочеловечившегося Бога. Ведь и как Бог Иисус Христос Сын Божий. И разве такой статус человека и человеческого не снимает вопрос о человеке как мужчине. Да, он может быть мужчиной, но вовсе не для того, чтобы утверждать свою мужественность. Напротив, она должна, сохраняясь, еще и непрерывно сниматься. Понятно, что в обращенности к Богу. Но эта обращенность дает о себе знать и в ситуации «человек — человек». Прежде всего в отношениях мужчины и женщины. И здесь я позволю себе утверждение о том, что если и есть достоинство мужского в отличие от женского, то оно должно проявляться как взрослость в соотнесенности с детским. Точнее говоря, человеческое богосыновство способно обернуться отцовством в обращенности мужского на женское. Самое простое: мужчина — охранитель женщины, тот, кто о ней заботится, за нее отвечает. Когда такое выходит на передний план, теряют свою существенность мужские качества как таковые. В них мужчина уже не утверждается, не культивирует их в себе. Они приобретают служебный характер. А в этом нет упомянутого о. Александром «юмористического мужества». Оно становится жизненно серьезным ввиду того, что служит более высокому началу.

Журнал «Начало» №26, 2012 г.

[1] Александр Шмеман. Дневники. 1973—1983 М., 2005. С. 25.

[2] Там же. С. 25.

[3] Там же. С. 543.

[4] Там же. С. 543.

[5] Там же. С. 543.