Безумный читатель

Актуальное прочтение «Дон Кихота»

Октавио Окампо (Octavio Ocampo) не только мексиканский художник-сюрреалист, но и католик.

Роман Сервантеса «Дон Кихот» не читаем, и я давно с этим смирился. Он заношен, затрепан, засален-зацитирован, заинтерпретирован. Он весь изошел на реминисценции. Его слава не имеет никакого отношения к литературе: у нее какой-то «дворовый» и физкультурный привкус.«Вы читали Дон Кихота?» «Да, конечно! Но мне больше нравится ‘Тихий Дон’. Как это правдиво написано!» Дон Кихот — это штамп. Это — благородное безумие. Это — подвиг бескорыстия и самопожертвования. Это — что угодно, но только не роман Сервантеса: балетный муляж, оперный бас, кинозвезда героического лихолетья. Это — идеализм напоказ, романтизм — на продажу. Это — замшелый в детском пижонстве «лох». Это скучно. Не увлекает. Течет слишком медленно. А мы все понимаем быстро. Схватываем налету. Знаем заранее. Не видим, не замечаем, не слышим. Предвидим, намечаем, прослышаны. Нам просто не войти в этот неспешный поток мысли. Чтобы завладеть нашим вниманием, нас нужно отвлечь от ожидаемого — оглушить, опоить, заворожить. Литература не развлекает нас. Литература — вещь серьезная. Писание. Человеческое писание в своем собственном праве. Писание, задающее смысл нашему существованию. Мы живем по книжке. Любим по Пушкину, ссоримся по Гоголю, страдаем по Достоевскому, умираем по Толстому. По Дон Кихоту мы выходим в мир: мы такие же безумные читатели, воображающие действительность по литературе, как и безумный герой Сервантеса.

Бестселлер XVII века, развлекательный роман Сервантеса сегодня не читаем. Не читаем не фрагментами — литературно-критический обзор рыцарского романа, как «список кораблей», не обязательно читать и до половины — но в целом. Потому что безумный читатель безумной страны безумного века не верит в безумие Дон Кихота, а тем более, в глупость Санчо Пансы, «чистокровного христианина», который «никому ничего не должен» и мечтает об управлении островом, поскольку «все от человека зависит». Да это же воплощенный здравый смысл, последнее слово коллективной мудрости человечества! А в силу этого современный читатель «Поль Менар, автор «Дон Кихота» — переписывает роман заново.

Переписанный роман — вещь модернистская и элитарная. Его пренебрежение к жанровому единству, бесконечные экскурсы в сторону литературной критики и эссеистики оправданы и уравновешены экзистенциальным единством не отстраненной от повествования авторской мысли. Широкому читателю он просто недоступен. Популярность романа, как часто бывает в искусстве, от недоразумения и снобизма. Интуиция автора проникает в такие глубины человеческого сознания, которые и ненароком не могли залететь ни в какие схолии основополагающего рационализма ХVII века. Сама логика Дон Кихота, непреложно выводящая, что «только актом сверхъестественным, но никак не человеческим дано посадить» его в клетку, предвосхищает логику «человека из подполья», отрицающего, что дважды два четыре, если дважды два четыре обязывают его повиноваться своей непреложности.

Напротив, глупый и низкий Санчо Панса мыслит силлогизмами, сработанными грубо, но по всем правилам «Аналитики»[1]. Например, если быть околдованным значит не иметь естественных потребностей, а Дон Кихот имеет, он не заколдован. Тем более «аналитична» логика людей ученых, священников и каноников. Все они рассудительны, благоразумны, озабочены истиной, ненавидят всяческое сумасбродство, в общем, с полным правом говорят от автора. Говорят умно, правильно, мысль их рациональна, хорошо сформулирована и понятна. Весь возвышенный вздор вложен в уста Дон Кихота. Вложен насмех. В уничтожение всякой нелепости и абсурда. Всякой неправды.

Но что противостоит неправде рыцарского романа? «Правда жизни»? Неумолимая в своей материальности ветряная мельница? Голод и похоть? Простодушно проговариваемая правда доброго Санчо? Его бредовая мечта о счастливой жизни рантье? Высокому абсурду противостоит не что иное, как низкий абсурд. Неправде противостоит неправда. И в этом противостоянии угадывается истина. Дон Кихот и Санчо Панса — два клоуна, два шута, Пат и Паташон. Они должны получать свои тумаки, должны быть унижены, осмеяны, потому что «никто так ясно не покажет нам различие между тем, каковы мы суть, и тем, каковыми нам быть надлежит, как комедия и комедианты». Но «каковыми нам быть надлежит», узнается из «писания», хотя бы писанием был, как в данном случае, рыцарский роман. Писание же требует собственно человеческой активности — чтения как корреляции идеи и опыта. Безумный читатель восстает над опытом, преобразует мир. То есть преобразует свое видение мира, преобразуется и этим преобразует мир.

Все начинается с самого настоящего сумасшествия — с попытки воплощения в действии слова, хотя всякому здравомыслящему человеку понятно, что слово и действие принадлежат разным пространствам бытия, а потому взаимно несоизмеримы: ни слово не определяет действие, ни действие — слово. Но в том-то и парадокс, что только на пути безумия — это века спустя, уже утратив свою истинность, оно становится каноном и моралью — и возможен подъем над эмпирической «правдой» Санчо Пансы. Речь Дон Кихота в защиту существования странствующих рыцарей есть в то же время апология веры. Я возьму на себя смелость перефразировать ее применительно к проблеме существования Бога: «Большинство людей держится того мнения, что Бога нет, я же склонен думать так: пока каким-либо чудом не откроется им, что Бог воистину существует, всякие попытки их разуверить будут бесполезны, в чем я неоднократно убеждался на деле, а потому я не намерен сейчас тратить время на то, чтобы рассеять заблуждение, в которое ваша милость впала вместе с многими другими людьми. Единственно, что я намерен сделать, это умолять небо, чтобы оно вывело вас из этого заблуждения и внушило вам, сколь благодетельна и сколь необходима была миру вера в Бога и сколь полезна была бы она ныне, однако ж ныне в наказание за грехи людей торжествует леность, праздность, изнеженность и чревоугодие».

Напротив, умный читатель или глупый, как Санчо Панса — это по существу одно и то же, потому что, как справедливо полагает Санчо, вслед за Пифагором, умных людей нет, есть «умники» — дистанцируется от «писания», развлекаясь им, как герцог и герцогиня, или утилизируя его, осознанно, как и пристало бакалавру, или неосознанно, как тот же неграмотный Санчо. Умный или глупый читатель не верит в абсолютное универсальное слово, отвлеченное от реальности его личного существования. Он словом пользуется. «Умник» манипулирует им, играет. Ему это кажется в новинку, и он чрезвычайно словоохотлив и изобретателен. Простак не владеет словом: он повторяет слышанное — пословицы, поговорки — к случаю и не к случаю, перевирая их смысл по обстоятельствам. С позиции такого трезвого читателя смысловой центр романа — это беседа герцогини и Санчо, читательницы и антигероя романа, искушенности и простоты. Герцогиня потешается над Санчо: превосходя его в «разумении», она свободно манипулирует дискурсом, скрывая смысл своего «послания» собеседнику, что и позволяет ей обмануть его, посмеяться над ним. Но Санчо нельзя вовлечь в интерпретационные споры: он вовсе не претендует на знание скрытой сущности явлений — основу всех спекуляций разума. Его «доверие к ним», к умным речам «бакалавров» выражено им в одной реплике: «такие обыкновенно не врут, разве только им страх как захочется или уж очень понадобится». Безумие жизни ничуть не смущает Санчо. Он придает слишком мало значения разуму, чтобы отказаться от службы Дон Кихоту потому только, что его хозяин — сумасшедший. Санчо его любит, а это не требует никакой дополнительной рационализации. Не поддаваясь колдовству слов, Санчо Панса выходит в конце концов победителем из этой беседы-соревнования — ее светлость берет на себя заботу об «его ослейшестве».

Дон Кихот и Санчо Панса — дух и тело, потерявшие свое единство. Безумный дух и глупое тело. Нет пользы от «странствующего рыцарства» чистого разума. В своем высоком блуждании, оторванный от конкретности существования, дух оказывается неспособным индивидуализировать свои общие понятия и всеобщие суждения. Декларируя высокие сверхличные цели — защиту справедливости, верность в любви, покровительство несчастным и обездоленным — заблудший дух пускается в произвол обозначения вещей, пародируя пересотворение мира, комически в романе и трагически в жизни. Приключения Дон Кихота — это непрерывная цепь заблуждений, «Комедия ошибок», в основании которой лежит самодовлеющая рассудочность, порождающая недоверие к видимому, как инаковому, неупорядоченному сознанием, и связанная с ней потеря здравого смысла. Даже добродетели Дон Кихота зловещи в романтической перспективе, в предвидении Чевенгура. Его бескорыстие есть в то же время обремененная жестокостью, чувственная индифферентность, непривязанность к жизни. За его отвагой видится интеллектуальная заданность, надменная прямолинейность. Дон Кихот не любит, а выдумывает любовь. Это — преображенный нарциссизм, в котором заботливо пестуются собственные способности, собственные добродетели. Нет за славным рыцарем печального образа никакой силы любви и справедливости — потому и проваливаются, оборачиваясь наваждением, его добродетельные подвиги.

Противовес иллюзионизму «высокого разума» — чистая наивная чувственность Санчо. Это — воплощенный эмпиризм, стоящий на том, «что стоит лишь коснуться рукой того, что тебе померещилось, и обман тотчас же рассеивается». Это — сама косность, даже не подозревающая о духовном порядке вещей, движущаяся наощупь, без толка и смысла. Санчо Панса — «чистокровный христианин», христианин «из мяса», христианин натурального доверия. Если Дон Кихот — дух без плоти, то его оруженосец — плоть без духа. Живая, страдающая, желающая, но совершенно бессмысленная сама по себе. Тумаки, достающиеся Санчо — от его необеспеченности. Вечно голодный и ненасытный, алчущий и трусливый, он несамодостаточен, крайне оппортунистичен.

И все-таки и Дон Кихот, и Санчо обаятельны и симпатичны, хотя бы уже тем,что не давят на нас, а, как хорошие лицедеи, успевают и подмигнуть нам, и приподнять маски, что позволяет нам не верить им, не воспринимать роман-пародию как Писание; не вовлекают нас в читательское безумие. И вот happy end! Каждый получает, что хочет: Санчо Панса — деньги, то есть устойчивость в этом мире, дань его недалекой трезвости; Дон Кихот — смерть, освободительницу души; автор — бессмертную славу; читатель — развлечение. И в этом обнаруживается бесконечное милосердие Божие, терпимое к человеческим прегрешениям, к губительным нашим бредням, в которых мы, невольные в собственной жизни и смерти, пытаемся вершить справедливый суд, утверждать истину, хранить верность слову — делать абсурдные человеческие вещи, жить нелепой человеческой жизнью.

1 — Аристотелевская логика, утратив сопутствовавшую ей в переживании радость открытия истины в самой ее сущности (каким откровением, соприкосновением с чудом звучит в аристотелевской «Физике» банальнейшее «если кто-нибудь идет в Фивы, невозможно, чтобы он одновременно шел в Фивы и пришел в Фивы … ») становится к концу XVI века ярчайшим предметом насмешек, мимо которого не прошли ни Шекспир, ни Сервантес, ни Мольер.

Журнал «Начало» №1 1994г. С-Пб.