Санкт-Петербург и памятники литераторам

В своей статье, опубликованной в одном из предшествующих номеров журнала^[1], я позволил себе остановиться на некоторых памятниках властителям в Санкт-Петербурге и проблеме выраженности в них героического начала — источника монументальной скульптуры. Тема настоящей статьи — памятники литераторам. Сразу обратим внимание на то, что памятник литератору (поэту, прозаику, драматургу) — не такое уж распространенное явление в культуре. Возможно, идея воздвигать памятники литераторам — новоевропейская по существу. Именно эпоха Возрождения, первая из «эпох» оперирует идеей божественности художника, его личности, творческих интенций и т.д. Известно, что

«мыслители и художники Ренессанса чувствуют в себе безграничную силу и никогда до того не бывшую возможность для человека проникать в глубины и внутренних переживаний, и художественной образности, и всемогущей красоты природы»^[2].

Эта же установка отчетливо звучит и у романтиков в XIX веке, доживает она и до нашего времени. Применительно к последним двум векам к этой установке нужно добавить еще большее в сравнении с эпохой Возрождения ощущение художником разочарованности, своего бессилия перед вне- и противочеловеческими силами, перед дисгармонией повседневного мира. Например, тема противопоставления художника и толпы присутствует в творчестве А.С. Пушкина. Эта и смежные темы звучат во многих текстах и ХХ века, и даже нашего времени, несмотря на гораздо большую распространенность и востребованность прямо противоположного образа самопрезентации художника — заигрывания с толпой, игры на публику и т.п. Тогда героизация образа художника, может быть, является некоего рода попыткой компенсировать его «неотмирность», равнодушие к нему обывателя, неспособность последнего на адекватное творческим усилиям прочтение его художественных произведений и т.д. Один из вариантов здесь — создание образа «национального поэта», явно пересекающегося с образом «национального героя». Впрочем, восприятие жителями Германии И.В. Гёте и Ф. Шиллера (а на памятнике в Веймаре их фигуры представлены вместе) — это тема отдельного исследования, так же как и, например, отношение датчан к Г.-Х. Андерсену (памятник ему есть в Копенгагене). Тут еще можно привести в качестве примеров памятник Данте в Триенте, Жорж Санд в Ла-Шатре, Сервантесу в Мадриде, который был, кстати говоря, одним из первых памятников литераторам в Европе (воздвигнут в 1835 г.). И всё равно, памятников императорам и государственным деятелям в Европе гораздо больше, а вышеперечисленные памятники представляются здесь определенной вариацией на некоторые традиционно-западные темы, о чем сейчас говорить не будем. При изучении же скульптурных памятников литераторам в нашей стране сразу же обнаруживаются некоторые неожиданные особенности. К ним-то нам и предстоит сейчас обратиться.

Число памятников литераторам, установленных до большевистского переворота в нашей стране, невелико. Возьмем в качестве примера Санкт-Петербург и Москву. Среди дореволюционных в Санкт-Петербурге можно назвать, во-первых, три памятника-бюста в Александровском саду: Н.В. Гоголю, М.Ю. Лермонтову и В.А. Жуковскому; далее памятник А.С. Пушкину на одноименной улице, М.Ю. Лермонтову на проспекте, ныне называющемся его именем и памятник И.А. Крылову в Летнем саду. В Москве это прежде всего известные памятники Н.В. Гоголю (на бульваре его имени, в настоящее время там установлен второй по счету памятник, появившийся в 1952 году, а первый в конечном итоге оказался в доме-музее писателя) и А.С. Пушкину работы А.М. Опекушина. А вот после революции появляется уже очень много памятников, в том числе, памятников- бюстов — особенно в Санкт-Петербурге. В частности, в нашем городе было поставлено немало памятников А.С. Пушкину: знаменитая скульптура на площади Искусств воздвигнута в 1957 г., в том же году появляется памятник Пушкину на 23 километре Московского шоссе; памятник на Мойке, 12 был открыт в 1952 г., обелиск на месте дуэли — страшно сказать — в 1937 г. (впрочем, это была столетняя годовщина смерти поэта). Также упомянем памятники А.С. Грибоедову, Н.А. Некрасову, казненным декабристам. Памятники В.В. Маяковскому в обоих городах сооружены, ясное дело, в советское время. В постсоветское время их стало еще больше: можно упомянуть памятники А.А. Ахматовой, И.А. Бродскому, В.С. Высоцкому, И.В. Гете, Н.В. Гоголю, Г.Р. Державину, Ф.М. Достоевскому, С.А. Есенину, А. Мицкевичу, новые памятники А.С. Пушкину, И.А. Тургеневу, Т.Г. Шевченко — некоторым из этих поэтов и писателей поставлены памятники и в Санкт-Петербурге, и в Москве.

Итак, памятников стало много. А вот людей, которые могли бы внятно объяснить, что написала Ахматова, кто такой Державин или процитировать Гёте, становится всё меньше и меньше. Чем больше памятников, тем менее они уместны, так выходит? Думается, тут дело не только в «низком уровне культуры» населения или чем-нибудь подобном. А еще как минимум в том, что сооружение памятника поэту, писателю (можно еще добавить — живописцу, композитору) — дело достаточно спорное, а в некоторых случаях и противоречивое. Ведь оно, так или иначе, генетически не может не восходить к традиции героического и героизации. Культура нуждается в образах героического и часто на них зиждется. Видимо, тоталитарная псевдокультура (равно как и нынешнее непонятно что) перенимает эту традицию и пытается имитировать героическое начало, чем и объясняется такая страсть к сооружению памятников. Тут возникают некоторые нюансы, о которых и хочется сказать несколько слов.

Обратимся к некоторым памятникам Санкт-Петербурга, и для начала — к одному из них, который следует признать явной творческой удачей. Это памятник И.А. Крылову в Летнем саду. Первоначально он должен был располагаться приблизительно там, где сейчас находится памятник Екатерине II — напротив Российской Национальной библиотеки, то есть там, где служил Иван Андреевич, либо у здания Университета. В итоге, памятник стоит там, где Крылов любил гулять. И это было очень верное решение, художественно и эстетически оправданное. Слава Богу, никому не пришло в голову сооружать памятник Крылову, например, напротив Гостиного двора, по галереям которого поэт тоже любил прогуливаться. Да и в непосредственной близости к Невскому проспекту он бы не очень смотрелся. А вот в Летнем саду, в месте отдыха, подальше от городской суеты и шума, ему самое место. Здесь можно почитать басни и пьесы, показать памятник детям, тем более, что баснописец изображен в окружении им же созданных литературных персонажей. Обратим еще внимание на то, что памятник располагается рядом с царским дворцом — но тот уже давно перестал быть таковым. Да и если бы его там вообще не было, это вряд ли бы изменило что-то в отношении внимательных наблюдателей к самому памятнику. По нему сразу видно, что и поэту дана определенная «царственность», нисколько не нуждающаяся в умышленном форсировании или какой-то особой расстановке акцентов. Царственность на свой, поэтический лад, но не героизм, который был бы в данном случае совершенно неуместен. Мы видим большого поэта, выдающегося мастера в образе, вполне ему подобающем: задумчивое выражение лица, уверенная посадка, книга в руках — перед нами труженик, знающий себе цену, не преуменьшающий и не преувеличивающий свои возможности, человек, которому есть что сказать тем же детям, да и взрослым. И как раз здесь, в Летнем саду, который ассоциируется еще и с Пушкиным, этот памятник и стоило поставить. Подобным же образом можно сказать и о самом Иване Андреевиче: ничего героического не было ни в нем самом, ни в его биографии, а вот царственное — повторимся, на особый, поэтический лад — безусловно было, и состоялось, возможно, даже вопреки его образу жизни и репутации.

Очень хороши памятники-бюсты в Александровском саду. Здесь представлены В.А. Жуковский, Н.В. Гоголь, М.Ю. Лермонтов, М.И. Глинка, А.М. Горчаков, Н.М. Пржевальский. И хороши они по тем же причинам. При всей масштабности сделанного этими людьми для отечественной и мировой культуры, при всей даже любви ко многим из них у современников и потомков, эти бюсты можно назвать до известной степени непритязательными, скромными. Они не вызывают никаких посторонних ассоциаций, нет в них никакой излишней претенциозности, замаха на нечто, ученому или литератору несвойственное. Здесь всё очень даже органично: вот бюст писателя, а вот бюст поэта, композитора, выдающегося ученого, путешественника и т. д. Мы видим перед собой не героев, а именно литераторов, композитора, ученого. А вот В.А. Жуковский — еще и воспитатель будущего императора Александра II, в честь которого и воздвигнут этот сад. Чего же более, и самое главное — чего ради должно быть что-то большее? Удачно выбрано и место — это место неспешных прогулок, отдыха горожан. Здесь раньше велась торговля, располагались оранжереи, павильоны, теплицы, играл военный оркестр. Бюсты знаменитых граждан, деятелей культуры, смотрятся в такой обстановке вполне естественно. Может быть, даже несколько неуклюжее понятие «культурный досуг» окажется здесь к месту, поскольку наличие этих бюстов как раз и напоминало жителям о том, что досуг должен быть «культурным», дабы не превратиться в свою противоположность. Поэтому до тех пор, пока сад выполнял свою роль культурно оформленного пространства, вряд ли кому-то могло прийти в голову осквернить тот или иной памятник.

И даже в нынешней обстановке они там совершенно не лишние. Но стоит только попробовать представить себе в Александровском саду на месте памятников-бюстов изображения в полный рост, как сейчас же всё испортится: исчезнет не только их тактичная скромность и непритязательность, но и предполагающееся здесь иерархическое соотношение фигур литераторов в саду и памятника Петру I — Медному Всаднику, установленному совсем рядом. Это было бы и проявлением безвкусицы с чисто эстетической точки зрения, и нарушением определенной этики во взаимоотношениях между властителем и подданными, и размыванием социальной онтологии петербургского общества. Мало того, что эта онтология так толком и не утвердилась в России, по обоюдной вине власти и населения тут она была бы еще и окончательно добита очередной невнятицей. В Александровском саду этой невнятицы удалось избежать, именно благодаря тому, что упомянутая онтология была хотя бы заявлена (или как минимум прочувствована создателями Александровского сада). Но вот что касается памятников большевистского периода на улицах и площадях Санкт-Петербурга, то здесь ситуация далеко не такая благополучная. Поскольку большевиками всякие онтологические координаты сознательно отменялись, то и результаты их деятельности на ниве культуры оказывались то крайне неоднозначными и спорными, то вообще несовместимыми с культурой.

В качестве примера взглянем на Памятник А.С. Пушкину на пл. Искусств — наверное, один из самых знаменитых памятников Санкт- Петербурга, а также из всех тех, что поставлены Александру Сергеевичу. Памятник гармонично вписывается в пространство площади, будучи расположен практически в ее центре. И все-таки тут напрашиваются некоторые оговорки. Во-первых, сама по себе площадь достаточно велика, из некоторых ее точек памятник можно и не заметить, особенно летом, когда густо распускаются деревья. Во-вторых, фоном памятника является Михайловский дворец, а это здание в стиле ампир, символическое значение которого — прославление империи, стало быть — власти. Наверное, если какое-нибудь семейство решит сняться на фоне вот этого Пушкина, то можно заранее предположить, что на фото гораздо более внятно будет запечатлен не Пушкин, а именно Михайловский дворец в качестве фона. Семейство-то может и не знать о том, как называется этот дворец, равно о времени его постройки, назначении первоначальном и современном. Но очевидным представляется и то, что памятник Пушкину можно здесь воспринимать слишком уж по-разному, все время задаваясь вопросом, а почему, собственно, он сооружен именно здесь, а не на Васильевском острове, как решили было поначалу. Как бы ни объяснять факт перенесения памятника на площадь Искусств, получается, что Пушкин то ли предваряет вход в Русский музей, персонифицируя таким образом русское искусство вообще, то ли он расположен в центре площади по сугубо эстетическим соображениям, в частности и в связи с возможностью увидеть его непосредственно с Невского проспекта. В первом случае памятник расположен слишком далеко от входа в музей, во втором — получается, что вместо Пушкина там могла бы оказаться и чья-либо другая фигура. Выражение лица и поза поэта вполне «творческие», читается в них даже некоторая отстраненность от повседневности. А ведь повседневность здесь — это самый центр города, не набережная Невы, которая располагала бы к поэтическому вдохновению, не Царскосельский парк. Так почему же именно здесь, на этом месте? Возникает подозрение, что этот памятник играет какую-то особенную роль, помимо собственно роли А.С. Пушкина в русской культуре. Тем более, что первоначально его собирались установить в честь 100-летия со дня гибели поэта, а в итоге приурочили открытие памятника к празднованию 250-летию основания города.

Не покидает и ощущение того, что если бы дворец так и остался дворцом, не превратившись в Русский музей, то памятник поэту был бы здесь не совсем на своем месте — если принять во внимание сложные отношения Пушкина с государственной властью. Изначально Санкт-Петербург — это, конечно же, город имперский, долженствующий зафиксировать своим существованием доминирование определенных отношений между властителями и подвластными. Власть императора, по замыслу Петра I, должна была воплотить собой идею империи западного типа, образцом которой является Рим. В такого рода империи государство предстает в качестве высшей ценности для всех его подданных, не исключая литераторов. При этом статус любого подданного здесь — это статус человека, беспрекословно исполняющего законы государства и являющегося его верным слугой. Благо общества достигается за счет торжества законности и обязательности служения государству. Свобода гражданина тут вовсе не подавляется и тем более не уничтожается. Но она в данной ситуации сопряжена с гражданскими добродетелями. Другое дело, что Петр I, равно как и некоторые его наследники, так и не смогли сколько-нибудь последовательно воплотить в реальность этот социально-политический идеал, во многом сами от него и отступая. В частности, что никак не могло привиться в России пореформенного периода, так это свобода, без которой гражданственность вряд ли возможна. И тем не менее, если в таком городе, как Санкт-Петербург, сооружать памятник поэту, то никак не в соседстве с памятником императору или со зданием, как нельзя лучше прославляющем как раз имперское начало. Вроде бы здесь должны доминировать властители, но никак не литераторы. По логике вещей, бытие империи может каким-либо образом коррелировать с бытием литературы и искусства. Скажем, властитель покровительствует литератору, а литератор сохраняет должное уважение к властителю. В конце концов, можно вообразить себе памятник или скульптурную группу, символизирующие такие отношения. Но вот только осталось ли что-нибудь от всей этой логики к 1957 году, когда был воздвигнут памятник на площади Искусств? Скорее, здесь чувствуется взаимная непроясненность, незаконченность отношений между властителями и литераторами. Оказывается, именно она, эта непроясненность, недооформленность перекочевала из императорской России в большевистскую. И хотя наш город уже трудно представить себе без памятника на площади Искусств, ощущение, что здесь «что-то не совсем так», не покидает.

А может быть, фигура Пушкина в центре города — это символ «культурной столицы»? Но сам этот термин нуждается хотя бы в некотором обосновании. По крайней мере, нужно определить, в каком смысле Санкт-Петербург действительно является, или являлся, «культурной столицей». Думается, в наше время об этом не может быть и речи. И стоит хорошенько подумать о том, мог ли быть таковой Ленинград, и могла ли вообще располагаться «культурная столица» в нашей стране во времена, когда культура подменялась идеологией, когда травили Ахматову, Зощенко, Пастернака, устраивали публичные суды над литераторами, не совершавшими никаких преступлений. Не говоря уже о 30-х годах. Не ощущалось ли вот это присутствие в городе Пушкина в качестве своего рода «скульптурной доминанты» как насмешка, издевка тогдашних властителей над культурой вообще? Если и был Ленинград культурной столицей, то, скорее, неофициальной. А что такое «советская культура», как не оксюморон?

Вероятнее всего, мы имеем дело с попыткой искусственной «героизации» образа поэта. Конечно, на этот счет можно сделать полдюжины оговорок относительно художественных достоинств памятника, а он действительно удался с художественной точки зрения. А вот его местоположение в пространстве Санкт-Петербурга и площади Искусств в частности вызывают недоумения, которыми мы и поделились. И еще вопрос, какого рода это псевдогероизация и что здесь имелось в виду. Могут появиться и самые «черные» подозрения — а уж не памятник ли это, в том числе, участнику, пусть и косвенному, «первого этапа освободительного движения», представители которого были «страшно далеки от народа»? Возможные смыслы переплетаются, оставляя впечатление соединения несоединимого, округления квадрата.

Так что пусть бы уж лучше семейство снималось на фоне того самого, московского Пушкина. Хотя и в Москве он расположен не на своем первоначальном месте, и давно нет на Пушкинской площади Страстного монастыря, который как раз и находился за спиной у памятника — а ведь это было уникальное сопряжение, не исключено, что также неоднозначное (поэт и монастырь). Но кинотеатр «Россия» вовсе не столь монументален и основателен с архитектурной точки зрения, как Михайловский дворец, да и расположен он несколько вдали. Ну что ж, по крайней мере, в московском случае памятник Пушкину действительно может послужить «фоном», без всяких оговорок.

Но если памятник Пушкину на Площади Искусств все-таки можно признать состоявшимся в качестве определенного культурного феномена, то о наших новейших скульптурах это можно сказать далеко не всегда. В этом случае мы наблюдаем уже не просто неоднозначность, но совершенную неуместность ряда проектов. Например, это Памятник Н.В. Гоголю на Малой Конюшенной улице. На наш взгляд, неудачен вовсе не сам памятник. Здесь как раз всё в порядке — автор уловил очень точно нечто существенное в образе Николая Васильевича. Неудача и неуместность заключается в том, что памятник находится в центре пешеходной зоны, которая и устроена на Малой Конюшенной. Нетрудно установить, что пешеходная зона неотделима от той составляющей городской культуры, которую принято называть «публикой». Там, где есть публика, там уместна пешеходная зона. Вот что пишет о публике П.А. Сапронов:

«И в XIX, и в XX веке публика — это те, кто читает толстые журналы, посещает театры, встречается друг с другом для общения, не чуждого интеллектуальным и художественным интересам, наконец, просто прогуливается по городу, так что становится заметно: в нем живут люди с лицами, а не только с физиономиями, они элементарно воспитаны, предупредительны и деликатны, идущие рядом с ними дети не издают диких воплей и не ломают от скуки тонкие деревца… Уже в начале 90-х годов публику как волной смыло, ее присутствие на улицах и в общественном транспорте перестало ощущаться»^[3].

Таким образом, при отсутствии прилично ведущих себя и прилично одетых людей, прогуливающихся по улице и время от времени останавливающихся у памятника, сама эта идея пешеходной зоны становится несбыточной. Не удалась пешеходная зона, потому что не удается вот этот самый «культурный досуг». А не удалась она — и оказалось бессмысленным всё остальное. И памятник получился совершенно не к месту, и внимание на него обращают только туристы. В данном случае еще труднее понять, почему именно в этом месте поставлен памятник Гоголю и почему именно Гоголю? Невский проспект, Казанский собор? Слишком уж притянуто. Вот и бытует среди горожан отвратительный слух, согласно которому памятник установлен вовсе не Гоголю, а криминальному авторитету, внешне напоминающему писателя. Слух — это ведь не просто вранье, а социальное явление, которое рождается в определенной общественной атмосфере. И городские анекдоты, какими бы грязными они ни были — это не просто лакейская. Это отзвук, реакция, хотя бы на то же вранье и ту же фальшь, которые продолжают отравлять нашу жизнь.

А вот аналогичный пример — памятник Ф.М. Достоевскому на Большой Московской улице. Еще одна неудача из того же ряда. Опять попытка эстетизации пространства, нечто вроде бульвара, красивые фонари, и опять никакой «эстетики» тут не получилось. Предполагалось, что памятник будет находиться рядом с храмом Владимирской иконы Божией Матери, а получилось, что он гораздо ближе к оживленной станции метро. А рядом еще рынок, не очень ухоженная и благополучная прилегающая местность. Толкущийся тут сброд — вполне в духе некоторых героев и атмосферы романов писателя, но неужели к такому эффекту и стремились его устроители? Что касается Петербурга Достоевского, то это все-таки не совсем район Большой Московской, чаще с этим понятием связывают канал Грибоедова и прилегающие к нему кварталы. Близость литературно-мемориального музея Достоевского вовсе не должна была бы подталкивать к идее создания памятника писателю где-то за его пределами. Возникает тот же самый риторический вопрос — а зачем? Не лучше ли, например, поддержать музей, продолжать издавать Достоевского, по-человечески преподавать его в школе и вузе? Многие проходящие мимо памятника ведь даже и не знают, кому он сооружен. Задача напоминания тут явно не решена, а памятник существует уже 17 лет.

Помимо рассмотренных выше проблем, существует еще и такая: а так ли уж вообще необходимо сооружать памятники писателям, поэтам, ученым в таком количестве. Попробуем обратиться к самим литераторам. Что бы они сейчас сказали по поводу памятников самим себе — тоже вопрос. Но есть и тексты, в которых проговорены некоторые интересующие нас моменты. Прежде всего, это тема «памятника нерукотворного». Ее в поэзии начал Гораций, а продолжили на отечественной почве М.В. Ломоносов, Г.Р. Державин и А.С. Пушкин. Приведем текст оды Горация, известной под названием «К Мельпомене»:

Крепче меди себе создал я памятник;
Взял над царскими верх он пирамидами,
Дождь не смоет его, вихрем не сломится,
Цельный выдержит он годы бесчисленны,
Не почует следов быстрого времени.
Так; я весь не умру — большая часть меня
Избежит похорон: между потомками

Буду славой расти, ввек обновляяся,
Зрят безмолвный пока ход к Капитолию
Дев Весталей, вослед Первосвященнику.
Там, где Авфид крутит волны шумящие,
В весях, скудных водой, Давнус где царствовал,
Будет слышно, что я — рода беззнатного
Отрасль — первый дерзнул в Римском диалекте
Эолийской сложить меры поэзию.
Сим гордиться позволь мне по достоинству,
Муза! сим увенчай лавром главу мою^[4].

Вряд ли можно заподозрить римского поэта в том, что он хотя бы в мыслях решил противопоставить себя и свое поэтическое искусство государству и царям. Такое для римлянина в принципе невозможно. Тем более, что реальным пирамидам никакие дожди также не способны нанести серьезный урон, и времени они не чувствуют. Речь о другом — об особой царственности поэта, и значит, о его свободе, достоинстве и нетленности его искусства. Поэт по происхождению жрец. Функция жреца — осуществлять возможность встречи сакрального и профанного. Жрец может находиться весьма близко к божественному царю, но в бытийственной иерархии он всегда располагается ниже его. Жрец не геройствует, а молится, почитает, поклоняется. Драма жреца — в его культурном одиночестве, так как он, будучи связующим звеном между сакральным и профанным, не принадлежит без остатка ни тому, ни другому. А поэт, кроме всего прочего, обращен к сакральному особым образом: сама по себе поэзия не дает ему возможности покинуть пределы профанного, хотя он непрестанно возрастает творчески и бытийственно. Многие крупные художники прекрасно это понимают, но и опасность самообожествления у поэта также присутствует, причем более внятно, чем у жреца: «В творчестве или научном поиске всегда заложена <…> возможность самообмана, потери своего настоящего «онтологического места»^[5]. При этом совершенно необязательно, что поэт эту возможность реализует. Так или иначе, поэту часто сопутствует образ одиночки, социального маргинала и т.п. Этот образ составляет причину его страданий, мучений, но и его личностного достоинства, независимости, внутренней свободы. А свобода — это уже элемент внутрибожественной жизни. Героическое у поэта (художника, писателя), тоже может проявляться, даже формировать определенные смысловые линии в его творчестве, но в норме оно у него периферийно, подчиненно по отношению к другим реалиям. Вот это и имеет в виду Гораций: поэту (художнику, писателю), скорее, подобает «памятник нерукотворный». Он как раз ему соразмерен, то есть соответствует его замаху — не социально-политическому в чистом виде, не имперскому или властному, а творческому. И не созерцание памятников, а внимательное, понимающее прочтение — вот то, чего поэт ждет от потомков. Горацию вторит Г.Р. Державин:

Так! — весь я не умру, но часть меня большая,
От тлена убежав, по смерти станет жить,
И слава возрастет моя, не увядая,
Доколь славянов род вселенна будет чтить.

Слух пройдет обо мне от Белых вод до Черных,
Где Волга, Дон, Нева, с Рифея льет Урал;
Всяк будет помнить то в народах неисчетных,
Как из безвестности я тем известен стал,

Что первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетелях Фелицы возгласить,
В сердечной простоте беседовать о Боге
И истину царям с улыбкой говорить.

«Славянов род» упомянут поэтом не в социально-политическом и не в этническом контексте, а в более широком, каковым и является контекст культуры. Поэт возглашает добродетели императрицы, и тут же «с улыбкой говорит ей истину». Даже будучи «придворным» поэтом, Державин ни в малейшей степени не утрачивает своего творческого достоинства и достоинства человека. Своеобразный итог теме «памятника нерукотворного» подводит А.С. Пушкин:

Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастёт народная тропа,
Вознёсся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.

Видеть в этих строках попытку Пушкина «взбунтоваться», да еще противопоставить свой гений царю — значит, на наш взгляд, невнимательно относиться к поэтической традиции в целом и не понимать, какое место поэт занимает в социально-онтологической иерархии. Пушкин нисколько не превозносится над императором, а говорит о независимости поэта — как от царя, так и от «толпы» — это видно, например, из стихотворения «Не дорого ценю я громкие права…», написанного почти одновременно с «Памятником». Да и в документах и исследованиях о жизни Пушкина можно найти сколько угодно подтверждений того, что поэт в зрелые годы жизни вел себя вполне почтительно по отношению к царю, пусть и наследнику Александра I^[6]. Поэт вовсе не бросает вызов императору. В значительной степени, Пушкин готов отдать кесарю — кесарево, Богу — Богово. А кроме того, поэт не геройствует перед императором и, соответственно, не нуждается в появлении артефактов, которые свидетельствовали бы о героическом у него. Вот императору, если уж он позиционирует себя в качестве царя-героя, памятник пришелся бы в самый раз.

Еще один мощный образ памятника мы обнаруживаем в поэме А.А. Ахматовой «Реквием». И всем известен памятник автору «Реквиема» на Воскресенской набережной. Как-то так незаметно укрепилось мнение, что место для этого памятника указала сама Анна Андреевна, что он установлен «на том самом месте», которое она описала в «Реквиеме»:

А если когда-нибудь в этой стране
Воздвигнуть задумают памятник мне,
Согласье на это даю торжество,
Но только с условьем — не ставить его
Ни около моря, где я родилась:
Последняя с морем разорвана связь,
Ни в царском саду у заветного пня,
Где тень безутешная ищет меня,
А здесь, где стояла я триста часов
И где для меня не открыли засов.
Затем, что и в смерти блаженной боюсь
Забыть громыхание черных марусь,
Забыть, как постылая хлопала дверь
И выла старуха, как раненый зверь.
И пусть с неподвижных и бронзовых век
Как слезы, струится подтаявший снег,
И голубь тюремный пусть гулит вдали,
И тихо идут по Неве корабли.

Начать с того, что памятник установлен ни на каком не на «том самом месте». Он расположен напротив тюрьмы «Кресты», на другом берегу Невы. «Триста часов» Ахматовой прошли не напротив «Крестов», а непосредственно рядом с ними. Ясное дело, установить памятник там вряд ли представляется возможным. Вот поэтому и не нужно было относиться к словам Ахматовой слишком прямолинейно или поверхностно. Пушкинист Ахматова, прекрасно знающая «Памятник» Пушкина, жившая поэзией своего великого предшественника, едва ли заботилась в «Реквиеме» о физически явленном в отдаленном будущем памятнике. И если можно еще представить себе интерпретацию биографии Ахматовой в героическом контексте, скажем, в контексте преодоления судьбы, то «Реквием» посвящен совсем не героическому. Здесь описание ада, абсолютного зла, явленного в образе большевизма. Поэт описывает то, что в принципе неописуемо, но удерживаемо в памяти: «Ужасающая неопределенность и ускользание «этого» (адского — Д.С.) преодолевается наступлением сознания в памяти. Память удерживает, сохраняет, не дает «этому» скрыться… И речь, конечно же, идет не о простом человеческом запоминании случившегося — человеческая память слаба, но о памяти вечной, о поминании, памяти в Боге»^[7]. Этот предельный для человека уровень памяти должен бы вызывать к жизни вовсе не попытки поставить памятник «на том самом месте». И даже не о том речь, чтобы «не допустить повторения», об этом как раз пусть позаботятся властители. Завещание Ахматовой — о преодолении ада через опамятование, через возвращение человеку человеческого облика, утраченного в годы большевизма. Ее памятник нерукотворен, и слова ее тоже о нерукотворном памятнике, воздвигнуть который значительно сложнее, чем памятник материальный. И сегодня вопрос о том, преодолели ли мы ад, перестав быть «советскими», является, увы, риторическим. А чье-то буквоедство или поспешность закончилось тем, что памятник Ахматовой установили поверх подземной автопарковки — наверное, для того чтобы автомобилисты почаще задавались вопросом о том, кто такая Ахматова.

Стихотворение «Памятник» есть и у В.С. Высоцкого. В последние годы памятников Высоцкому появилось столько, что их уже невозможно перечислить по памяти (Санкт-Петербург здесь, как ни странно, составил исключение). Много, много тут примеров вальяжного и какого-то свойского обращения и с самим Высоцким, и с памятью о нем. Обмолвился поэт: «Не поставят мне памятник в сквере где-нибудь у Петровских ворот», — а вот нет, мы возьмем да и поставим именно у этих самых ворот. Знакомая тенденция: каких только почестей не удостоился поэт, но не при жизни, а после своей ранней смерти — тут и первая пластинка, и Государственная премия (это через семь лет после кончины), и собрания сочинений, и называние именем Высоцкого кораблей и самолетов, и памятники, о многих из которых и сказать-то ничего хорошего нельзя. А вот текст самого автора — видимо, тоже не вполне понятый потомками, который начинается так:

Я при жизни был рослым и стройным,
Не боялся ни слова, ни пули
И в привычные рамки не лез,
Но с тех пор, как считаюсь покойным,
Охромили меня и согнули,
К пьедесталу прибив «ахиллес».

После этих строчек уже становится ясным: поэт как раз и предвидит результаты деятельности вот этих потомков — как они будут «сгибать» и деформировать то, что было органичным и подлинным, подгоняя под свое «видение». И далее:

Я при жизни не клал тем, кто хищный,
В пасти палец,
Подходившие с меркой обычной
Опасались,
Но по снятии маски посмертной,
Тут же в ванной,
Гробовщик подошел ко мне с меркой
Деревянной…

А потом, по прошествии года,
Как венец моего исправленья —
Крепко сбитый литой монумент
При огромном скопленье народа
Открывали под бодрое пенье,
Под мое — с намагниченных лент.

Тишина надо мной раскололась,
Из динамиков хлынули звуки,
С крыш ударил направленный свет,
Мой отчаяньем сорванный голос
Современные средства науки
Превратили в приятный фальцет.

Равнодушная деловитость гробовщика, который делает привычную работу и не задумывается о том, каким был этот человек при жизни, толпа, всегда чуждая истинному поэту, исчезновение того, в чем и заключалась неповторимость поэта — отчаяния в голосе и словах, — это знаки пошлости и фальши, несмотря на внешнюю заботу о его памяти. К чему тогда памятник, если поэт становится таким, как удобно толпе, чиновникам, мнимым «друзьям»? Даже после смерти автор пытается уйти от лжи, разорвать круг этой последней кончины, за которой уже последует вечное забвение:

Командора шаги злы и гулки.
Я решил: как во времени оном,
Не пройтись ли, по плитам звеня?
И шарахнулись толпы в проулки,
Когда вырвал я ногу со стоном
И осыпались камни с меня.
Накренился я — гол, безобразен,
Но и падая — вылез из кожи,
Дотянулся железной клюкой,
И, когда уже грохнулся наземь,
Из разодранных рупоров все же
Прохрипел я: «Похоже живой!»

И надо же, находятся комментаторы, которые с каким-то даже пафосом объясняют: вот, на открытии памятника Высоцкому действительно было «огромное скопление народа», как он и предсказал в своем стихотворении. Получается, что остается только немного подождать, и однажды пророчество автора сбудется в точности, от начала до конца. И даже у искренних ценителей творчества поэта не хватает терпения для того, чтобы вчитаться в текст и увидеть в нем не только некий сюжет, а еще и то, что располагается на невидимой невнимательному взгляду глубине.

А ведь и пророчество Пушкина совсем о другом, и его предсмертная надежда и вера не таковы, какими представляются многим. В конце концов, способность услышать поэта, причем услышать именно то, что он и хотел сказать, может помочь культуре не увязнуть в очередной раз в двусмысленности и недооформленности.

Журнал «Начало» №31, 2015 г.

---

^[1] Сажин Д.В. Героическое в скульптурных памятниках Санкт-Петербурга // Начало, 2014. №29. С. 186–196.

^[2] Лосев А.Ф. Эстетика Возрождения. Исторический смысл эстетики Возрождения. М., 1998. С. 629.

^[3]  Сапронов П.А. Путь в Ничто. Очерки русского нигилизма. СПб., 2010. С. 357.

^[4]  Перевод А.Х. Востокова.

^[5]  Иванов О.Е. Метафизика как путь к себе. СПб., 2013. С. 137.

^[6] См., например: Скрынников Р.Г. Дуэль Пушкина. СПб., 1999. С.7. Здесь приводится текст прошения Пушкина на имя императора.

^[7] Иванов О.Е. Цит. соч. С. 255.