Удивительная провинция

Не так давно политическое пространство мира претерпело значительное изменение, и на карте возник ряд государств, о существовании которых ранее многие не предполагали. Даже сегодня, спустя десятки лет с их возникновения, нередко можно услышать «это где?» или «а кто это?». Быть может, данные заметки, составленные после личного посещения таких стран, смогут отчасти пролить свет на их бытие и их самосознание. Тем более что и сам автор этих заметок обнаруживает в себе самом причастность к одному из таких новых государственных образований.

Ключевые слова: путешествие, Беларусь, Азербайджан, Грузия, самосознание

XX век. Как много он в себе изменил. Как сильно в нем изменился сам человек. Две мировые войны, атомное оружие и какое-то дикое, неудержимое желание бежать, освободиться от собственного прошлого, от уже состоявшегося – в угоду пустоте завтрашнего дня. И все же в этом мы продолжаем каким-то образом искать себе утешение. Мы тешим себя иллюзией того, что скорость собственного существования позволит нам скорее избавиться от ужасов прошлого и не повторить собственных ошибок в будущем. Какая жестокая ирония! Самое же ужасное для меня состоит в том, что и сам я почти убежден в той мысли теории относительности, что именно скорость определяет целостность подошвы наших сапог, и именно она позволит им оставаться столь же новыми, блестящими и неизношенными, какими мы помним их в первый день. Тем мы исцелили и победили болезни наших ног, и мозоли на них более не тревожат нас. Правда, исцеление это далось нам нелегко. Мы не только поседели, но и значительно утратили в густоте собственных шевелюр. И с каждым днем утраты множатся, заставляя нас искать способы исцеления от новых напастей, вдруг и неизвестно откуда пришедших на смену больным ногам. Блеск лысины – вот новая из ниоткуда всплывшая напасть. Да, XX век многое изменил.

Почему-то именно эти мысли непрестанно посещали меня, пока я в скромной телеге по разбитым дорогам возвращался домой. Сколько времени я уже в пути? Лишь Богу одному и известно. Недели, месяцы … вряд ли кто-то из моих спутников, как и я сам, способен будет точно ответить на этот вопрос. Да и дни ли исчисляют дорогу странника? Разве так важно знать, сколько дней и ночей мы провели под открытым небом, выбираясь из трясины болот? Разве интересно кому-то наше блуждание по непролазным лесам и буреломам? Разве количество обвалов, расчищенных собственными руками, привлекает к себе внимание? Разве разбойники, то и дело поджидающие путников в самых неожиданных местах, вызывают интерес или то, каким образом нам до сих пор удавалось оставаться в живых, не став жертвами их безумия? Неужели пустое приключение более ценно, нежели настоящий жемчуг – открыть для себя человеческий мир, после столь долгого блуждания в хаосе. Обнаружить вдруг возникшие из непроглядной тьмы хутор или деревушку, а то и целый город. И неужели в этот момент, после продолжительного бездорожья, после Бог весть сколько проведенного в грязи времени, когда сам путешествующий более похож на сказочного персонажа, кому-то придет в голову упрекнуть радушно встречающего тебя хозяина за покосившийся забор вокруг его хижины? Высказать ему, что его дом недостаточно хорош, чтобы без брезгливости в него войти. Заметить при этом, что у вас дома даже сарай подчас выглядит более пристойно, чем его обветшалая халупа. Но разве не она способна вдруг стать совсем иной? Разве не преображается она в пусть скромный, но все же храм, в котором неожиданно обнаруживают себя радость встречи и любовь двух совершенно незнакомых друг другу людей? Разве не она раскрывает в себе способность быть тем, что есть для живых среди бесконечного пространства пустоты? Разве не в ней больше жизни, нежели во всем встреченном доселе на пути? Разве не эта покосившаяся лачуга открывает в себе способность явить миру человека, когда в ней возникает общение и любовь? Мы веками так открывали самих себя и тех, с кем встречались. Так открывались города и страны. Так открывал себя в истории человек, рождая быт, культуру, мир. Так зародилась сама история, когда именно встреча и любовь составляли суть его бытия. Когда именно детская радость встречи и нового, без осуждения, без презрения были ценностью. В это время человек умел любить, и именно любовь провозглашал высшей своей ценностью. Удивительно, что именно тогда человек и был центром исторического содержания.

Удивительно, продолжал думать я, вглядываясь в серые пейзажи своей родины. Как странно получается. Ведь когда мы «доросли» до такого уровня сознания, при котором именно человек и его свобода стали высшей ценностью, то как раз-таки именно он и перестал быть нами замечаем. В путешествиях же мы скорее открываем для себя ровность заборов и достоинство лачуг (ибо недостойно человеку войти в обветшалый сарай для ночлега) нежели радушие и гостеприимство хозяев, давших нам свой уют и укрывших нас от непогоды. Какое странное чувство перевернутого сознания испытываю я, когда понимаю, что дав отпор разбойнику на своем пути, я сам домой вернусь разбойником. Еще большим абсурдом, откровенным безумием мне видится борьба с национализмом в условиях защиты свобод и независимости наций-государств-культур. Невольно ловлю себя на мысли, словно мы живем в слепой уверенности, что уже все давно состоялось и открыто. И никак не могу выбросить из головы то странное чувство, что отныне в условиях такой мнимой состоятельности, те радушные хозяева, открываемые нами в ходе путешествий, сегодня все чаще походят на слуг в собственном доме. Они те, кто должен почитать за честь встретить вдруг возникшего у него на пороге гостя, да еще беспрекословно служить ему и его прихотям в своем собственном доме. И если кому-нибудь кажется невозможным такая перемена в сознании, то откройте для себя Азербайджан. Этот удивительный край между двух миров. С одной его стороны православная Русь-Россия, с другой – Персидско-Турецкий Восток. Пограничный край, который в конце XX века принял на себя бремя стать отдельным и независимым государством, игнорируя при этом отсутствие народной рефлексии по поводу такой формы существования.

Собственно говоря, не только эта страна обнаруживает себя таковой. Близким ей по духу самосознания полностью соответствует и мой край — страна, Белоруссия. Посему я ехал в Азербайджан с чувством чего-то своего, родного. Того, что имманентно меня с ним связывает, но вряд ли может быть проговорено с абсолютной ясностью для того, кто некогда уже состоялся сам как единый народ, как государство. Но, в отличие от Азербайджана, мой народ глубоко обидчив и упрям. Упрям настолько, что сколь ты его не убеждай и какие при этом доводы ему ни приводи, он никогда с тобою не согласится какими бы ты регалиями и заслугами ни пестрил. Ему все равно, кто ты, обличитель и увещеватель его провинциальности. И он будет обижаться на тебя ровно до тех пор, пока ты не научишь его самого видеть. Мой народ словно соткан из жажды знать и смотреть самостоятельно, а не повторять навязываемые ему истины. Оттого он так обидчив как на окружающих его соседей, так и на себя самого, коря себя и упрекая за собственное бессилие самому, без посторонней помощи узреть истину. Собственно, именно это и делает мой край провинциальным, неся до сих пор не преодоленный отпечаток ученичества, так ярко запечатленный на его тысячелетней истории от самого крещения. Но уж если научить его видеть самостоятельно, то он с присущим ему упрямством до последнего своего вздоха будет стоять на увиденном и ничто не заставит его свернуть назад. Только истина, личное созерцание и встреча для него ценность. И будет он рваться к ней, как его герой Тарас, чтобы взобраться на Парнас (см. поэму «Тарас на Парнасе»). И если моему народу я могу себе позволить приписать обиду и упрямство, в которых обнаруживает себя его независимое существование, то Азербайджан мне открылся совсем иначе.

По аналогии со своим краем, я сказал бы, что народ Азербайджана виделся мне как народ не лишенным обидчивости и … покорности. Но что за этим стоит? Что связывает и разделяет наши народы? Быть может они и вовсе несопоставимы? Мой край христианский и существует на стыке двух христианских форм – православия и католицизма. Как угодно, но только христианские реалии и интуиции могут помочь вглядеться в него и разобраться в нем. В случае же с Азербайджаном дело обстоит куда сложнее. Это такой же пограничный край, как и мой, но граничит он с христианством, с одной стороны, что могло бы оставить на нем свой отпечаток, и с исламом – с другой. Можно подумать, что это удивительный край, место, где рождается некий синтез. И сказать по правде, я был крайне рад, что этого там нет. А если Азербайджан как-то и предстал передо мной, то не иначе как край, к христианству никак не относящийся.

Позволю себе еще раз вернуться к «обиде», живущей внутри собственного самосознания, поскольку она очень важна для независимого существования моего народа. Без нее самоидентификация и самоотделение от соседей будут крайне затруднительной. Потому-то мой край и провинциален, что держится в своем самосознании на такую пустую и аннигилирующую форму. Странно здесь немного другое – так мой народ живет не менее чем четыре сотни лет. И самое удивительное, что эта форма его соотнесенности со своими соседями его не разрушила. Есть нечто в их «обиде» такое, что удерживает от саморазрушения. Не имея возможности развернуть эту тему более широко, позволю себе лишь вкратце ее зафиксировать.

Мой народ остался верен мифу, верен Матушке-Земле. Многого ли это стоит? Кто-то будет осуждать его за «дикость» и смеяться над такой отсталостью. Другие захотят властвовать над «безумцами». Кто-то, напротив, мило улыбнется такому затянувшемуся периоду взросления. Но найдутся и те, кто возлюбит, примет и не осудит. Не для того, чтобы возвеличить, а для того, чтобы помочь выразить самих себя и тем самым перерасти столь архаическое самосознание. Были такие люди. Однако так уж сложилась историческая реальность моего народа, что количество последних измеряется единицами, отдельными индивидуумами, на фоне целых цивилизаций. Но какое бы высокомерие со стороны соседей ни ощущал мой народ, он никак не в состоянии стать тому обличителем, поскольку именно этому остался необучен. Вместе с тем, он так же не позволит себе отречься от того, кто, пусть и по высокомерию своему, видит в нем отсталость. Мой народ, как верный ученик, обижается на себя и на учителя за то, что тот гневается и бранится на него за его слабые успехи в учебе. Но никогда не позволит себе сказать, что учеба не его удел и она ему не нужна. Произойди последнее, я остался бы сиротой. Тем более что я был лично свидетелем того, в чем и как мой народ выразил себя перед лицом его возлюбившим. В день гибели своего «Песняра»^[1], того, кто всем сердцем возлюбил мой край, мой народ на мгновение, на несколько дней, одной лишь фразой, но сумел преодолеть свое безмолвие и свою обиду. Так, говоря о скорби утраты Мулявина, мой народ не назвал его «своим», не пел его песни самолюбования ради, нет. Говоря о том, кого утратил в тот день мой народ, он так и сказал: «Русский, возлюбивший Белую Русь»! Он выразил их, а они выразили себя в нем! Любовь, вот та реальность, трудность выражения которой лежит в основе «обиды». Именно она позволяет отделять себя самого от соседних с ним государств. Но при этом, повторюсь, именно она (обида) и делает мой народ провинциальным. И все же должен сказать, что именно любовь и христианство лежат в основе его существования. А вот что стоит за «обидой» Азербайджана?

Мне не с чем его сравнить. И если мои заметки вдруг кто-нибудь читает, то не судите строго за то, что сравниваю увиденное с самим собой. Возможно, кто-то, напротив, найдет в том плюс, ибо мои заметки становятся, как минимум, шире, если помимо увиденных мною стран они включают в себя также неизвестный край Белой Руси. Но вернемся все же на Восток и к той понятной мне «обиде», которую я там обнаружил. Понятной, но столь с моею различной, поскольку в стремлении быть самими собой – единым народом, государством, азербайджанцы обижаются на собственную историю и собственную покорность. Чтобы избавиться от такого зависимого от других прошлого, они во внутреннем неприятии своей истории пытаются отыскать основания для собственного существования. Такая «обида» (это еще не вражда) сродни советским мифам о внутренних врагах, при которых «я» есть не «они». И если спросить себя, что есть Азербайджан, то как раз-таки «мы не они» и станет своеобразной формой его самоидентификации.

Помню, я очень долго искал в Баку того, кто сумел бы ответить мне на один вопрос. Моя жена лишь смеялась надо мной, когда я задавал его местным жителям: покажите мне здание, которое вас выражает, в чем вы видите самих себя? И уж было отчаялся я найти отклик, тем более что никто не готов был причислить к такому символу многочисленные небоскребы и современные постройки. Как вдруг, неожиданно для меня самого, таксист со свойственной эмоциональностью указал на одно из многочисленных и типичных для центра Баку зданий.

– Видишь? – сказал он мне. – Красиво же выглядит, не так ли? – да, не шедевр, но выглядит все же вполне достойно. – А знаешь, что это за здание? – спросил местный у туриста. – Это обычные «сталинки». Просто мы решили не разрушать их, а переделать фасады. Вот и получается: красиво снаружи, а «сталинка» внутри! И никак мы не можем это искоренить из себя самих. Если есть уши, то услышишь!

Собственно говоря, его последние слова, отсылающие меня самого к Евангелию, и вовсе меня потрясли. Кто-то, быть может, заметил бы, что таксист не самая великая находка для науки, а я был крайне ему признателен. Хотя бы за то, что он выразил самого себя и ту внутреннюю обиду, которая точит его изнутри. Вот уж где безысходность небытия собственного независимого существования. Ведь то, что лежит в основе отмеченной мною «обиды», тяготеет к «юности» и бунту. Как здесь не увидеть родство с тем, в борьбу с чем он пытается вступить. Ведь если Азербайджан в собственном самосознании пытается искоренить из себя самого собственное советское прошлое (собственную историю), то идет он тем же самым путем, которым шел коммунистический нигилизм, путем уничтожения и борьбы, а не рефлексии и преображения. Да, необходимость собственного независимого существования требует самосознания. Но если оно строится на принципах борьбы и искоренения, по которому строилось советское государство, то перспектива такой самоидентификации – непреодолимый бунт. На нем далеко не уедешь, или, вернее сказать, на нем дорога в один конец. И я с ужасом слушал слова таксиста, и радовался, когда он закончил свой монолог словами: «но мы спим, и у нас нет сил бороться». Парадокс весь в том, что в его последних словах для меня было больше Азербайджана, чем в предыдущих. Хотя и они неотъемлемая часть их сегодняшнего самосознания. Но что стоит за его последними словами? Быть может, в том есть следы смирения или покорности?

Ни того, ни другого. Я бы сказал, что так была выражена их невоинственность. Склонность к бунту и хаосу, которые имманентно присущи их самосознанию, не дает мне права назвать этих людей мирными. Последнее становится возможно только лишь в христианской перспективе, в реальности любви. Невоинственность же для меня очевидно проистекает из того факта, что Азербайджан такой же крестьянский край, как и мой родной. Крестьянин же по сути своей не воин. Для него ценны быт, символы, ковры и все то, что создает домашний уют. Азербайджанцы скорее просты и, по меркам их понимания, достаточно искренни. Собственно говоря, именно простота и искренность меня с ними роднит. Достаточно заглянуть в Национальный музей искусств, чтобы понять, почему этот народ невоинственнен и почему его так притягивают к себе ковры. Средь картин, бюстов, ковров перед вашим взором предстанут доспехи, оружие и… и чехлы к ним. Тканные и вязанные чехлы к письменным принадлежностям, к домашней утвари и, как ни странно, к боевым топорам. Война – удел не этого народа, по крайней мере сегодня. Невоинственный в силу своей крестьянскости и разоренный, почти разрушенный для последней, советским прошлым. Оттого и столь разительная разница между полуразрушенными, грязными улочками местного населения и так контрастно отличающимися от них лощеным, вычищенным районам для бизнеса или туризма. И никакая это не страна контрастов. В том лишь проявление добродушности хозяина, который просто живет здесь, называя это место своим домом, хотя и с трудом способен сам для себя понять, что значит быть хозяином земли. Нет для азербайджанцев никакой «Матушки-Земли», но есть необходимость называть себя независимым самостоятельным государством, называть себя хозяевами.

Именно отсутствие связи с землей бросилось мне в глаза, как только я увидел Баку и его жителей. Эмоциональные, но незлобные, доброжелательные, приветливые, хотя почти в каждом чувствуется наличие некой внутренней пустоты (на удивление и с ужасом я заметил для себя, что за все время пребывания в этом краю я так ни разу и не встретил ни «мужского», ни «женского» – там их просто нет). И все это наряду с их непрестанным желанием обмануть, выторговать как можно больше денег, рассказать в обмен на капиталистическую ценность какую-нибудь выдуманную историю, твоего ради ими восхищения. В этот момент мне вспоминается «дом таксиста», когда содержание не соответствует видимости. Но я должен отметить, что Западный мир повлиял на них гораздо больше, чем они сами могут это в себе зафиксировать. Именно туризм сделал их такими приветливыми, улыбающимися и послушными, хотя сами они себя такими не ощущают. Я гулял по улицам Баку, вглядывался в лица прохожих и порою мне казалось, что я словно наяву вижу, как человеческое высокомерие ткет себе из душ бедности и разорения веретено комфортного существования на перекладных, следуя из одной части света в другую. Создает для себя прислугу из хозяина дома, в который так или иначе оно решило позволить себе войти. И чтобы человек остановился именно в этом доме, ты, хозяин, будь добр как минимум привести свой забор в порядок. Потому как я, человек, должен жить по-человечески. От тебя же, хозяин дома, требуется только одно – быть покорным и почитать за величайшую честь мой к тебе визит.

По сути, именно такой я увидел жизнь современного Баку. Разве не обижает местных такое к ним отношение со стороны прибывающих к ним «господ»? Но, быть может, я не прав и слишком вольно интерпретировал по сей день существующий аристократизм? И не прислугу в них нужно видеть, а слуг, сохранивших традицию верности и служения? Нет в них рефлексии по поводу последних, но первое разжигает в них внутреннюю обиду, так сильно тяготеющую к бунту. От срыва в ничто их останавливает только лишь собственная невоинственность. Порою мне казалось, что с таким отношением к самим себе они смирились, поскольку у них нет внутреннего резерва что-либо противопоставить очевидному факту собственной провинциальности, вытекающей из отсутствия национального самосознания. Но смирения я в них не нашел. Если сегодня этот народ и выглядит стабильным и спокойным, то лишь из-за врожденной для Востока покорности. При попытке промыслить свободу и покорность в контексте Писания я с ужасом для самого себя обнаруживал, что свобода несовместима с государством. Известное понимание, и Азербайджан далеко не единственная страна, в которой свобода мыслится как «свобода от…». От государства в том числе, а не только от высокомерных приезжающих людей науки и политики, постоянно им напоминающих о том, что они лишь временные хозяева на этом клочке суши, лишь по милости «великих мира сего» в конце XX века согласившихся назвать их страной и независимым государством.

В пользу того, что азербайджанцы не оседлая народность, говорит еще и тот факт, что они боятся моря. Скандинавы, народы Средиземноморья – все они прекрасные мореплаватели. Их культуры пронизаны связью с морем и с землей. Здесь этого нет. Обширная, обустроенная и обустраиваемая береговая линия, и ни одной яхты, ни одного катера. Вместо этого лишь голые скелеты нефтяных вышек и торговые суда. И если в чем-то и обитает дух этих людей, так это в хорошем, верном коне и в степи! Сегодня это проявляется в любви к роскошным автомобилям и в полном хаосе на дорогах. Сигналы поворота не включаются не только в моменты маневров на полосе движения, но и при совершении поворотов, разворотов. Вместо этого сплошной гул от звуковых сигналов и буря эмоций, изливаемых на проезжающего рядом. Ругаются все, но при этом никто не спешит приписать себе обязанность выполнять то, за что сам бранит. Поначалу этот постоянный гул меня утомлял и раздражал. Но очень скоро я сменил свое раздражение на радость, ибо не в силах был сдерживать собственного восторга: они в этом свободны! В этой свободе своего индивидуального существования они есть! Они есть, пока движутся. И если вы пожелаете их остановить, попросите вести себя тихо и спокойно в дороге, то они покорятся вашему желанию. Покорятся и непременно на вас обидятся, поскольку вы не сочли долгом понять их.

Сегодня я ловлю себя на мысли, что очень хочу увидеть этот край снова, но лет так через десять, если Бог даст и если безумный мир не разрушит сам себя до того момента. Хочу вернуться, чтобы решить для себя, что все же в них преобладает или в какую сторону склонится чаша весов. Чему в себе они позволят взять верх. Свободе и бунту? Но тогда их ждет до боли знакомая перспектива: «ничто» осветит горизонт их собственного независимого существования. А может, покорность? Но сделает ли она из них хозяев, поскольку сегодня вижу только три варианта ее развития? Первый – стать прислугой в казенном доме, находя утешение в верном коне и духе степи. Второй – попытаться увидеть себя в оседлости Персидских земель, но это приведет к потере Турецкого наследия. Перспектива обоих вариантов не очень утешительна. Так чего же я жду, что хочу увидеть в них, желая вновь туда возвратиться? Есть одна странность – третий вариант, который я никак сам для себя не могу окончательно прояснить, была ли то затухающая и увядающая последняя искра, или же все-таки луч надежды. Лично мне хочется надеяться на последнее, хотя все факты говорят в пользу первого.

Сей третий вариант мне представилось увидеть в моем попутчике между Баку и Тбилиси. В одном купе со мною оказался один пожилой мужчина, хотя старость его еще не коснулась, невзирая на довольно почтенный возраст. И далеко не сразу, а лишь вскользь я узнал, что моим попутчиком оказался довольно известный в своих кругах профессор. Удивительный человек и интересный собеседник! Мне приятно вспомнить время, проведенное с ним в общении. Говорили о многом, о разном: о турецком духе азербайджанского народа; о почти утраченном и вымершем крестьянстве, без которого мгновенно наступит культурная пустота и смерть этого народа; о Европе и значимости образования, которое, увы, как и крестьянство, представляет сегодня жалкое зрелище; и о бесперспективности человеческого существования в рамках капиталистического сознания. Как странно, думал я в это время, все эти далеко не простые темы почему-то звучат в далеком купе старого вагона, тогда как мир не особо озабочен этими вопросами. Я сам себе казался торговкой семечками, а наш разговор норовил навязать мне чувство сплетни. Но нет, мой собеседник говорил не ради разговора, а совсем по другим причинам.

Первое, что меня удивило в этом человеке – это его ответ на мой вопрос: кем он сам себя считает, грузином или азербайджанцем? Этот вопрос у меня возник, когда он рассказывал мне о своей тесной родственной связи с этими двумя странами. Он по сей день преподает в университетах обеих столиц, приглашается в другие страны мира. «Ни тем, ни другим, – ответил он мне, – я не могу вписать себя в какие-то конкретные национальные рамки». Значит, русский! – заключил я, чем вызвал у него радостную улыбку. Мне очень повезло встретить в нем живую личность, интересующуюся миром и людьми, а не озабоченного лишь самим собой индивида. Оттого и общение с ним было крайне познавательным и приятным. Сам же я для себя тогда отметил одну примечательную особенность. Русский атеист всегда христианин! Если он русский, но счел необходимым для самого себя не искать защиты у Бога, то даже в этом случае он неизбежно придет к теме встречи лиц, а значит, к любви, а значит, к Лицам. Странно, но, глядя на своего попутчика, я вспомнил «Дневники» Шмемана, который атеистов считал более честными, нежели…

Но дело все в том, что для достижения такой высоты понимания и бытия, чтобы, опираясь на не христианские термины, научиться самому любить и выходить за рамки провинциального национализма, необходимо очень мощное образование. Борьбе за последнее и посвятил все свои труды и годы мой попутчик. Но в его краях делается все с точностью наоборот. Не развивается, а разрушается посредством обесценивания и сводится к простой формальности. В минуты такого понимания друг друга мы молчали. Молча слушали друг друга и молча страдали. Порой мне было тяжело смотреть на него и его грусть, как, впрочем, и ему на меня. Тогда либо я, либо он выходили из купе. Но в эти моменты я замечал еще одну странность в моем спутнике, которая мгновенно изгоняла грусть из моего сердца, уступая место радости. Стоило ему только выглянуть из купе, как вокруг него сразу собирались люди. Задавали ему различного рода вопросы, и каждый считал за честь провести хоть несколько минут в общении с ним. Мой же попутчик всегда оставался вежливым и скромным, стараясь никого не обидеть, выслушивал и помогал всем, чем располагал на тот момент. Кому словом, кому вниманием, а с кем и обменивался координатами, чтобы обсудить вопрос при других обстоятельствах. Но, видимо, такое к нему внимание очень смущало его, и он довольно быстро возвращался в купе. Какое удивительное свойство любви притягивать к себе людей!

Любовь и есть то третье, в которое я верю и что я надеюсь увидеть в Азербайджане. Быть может, это покажется странным, но именно ее я в этом народе не увидел. Восток не имеет онтологии любви. Он либо обнаруживает себя в жестких рамках Писания и полной Ему покорности, либо в свободе от них. Это никак не отменяет возможности возникновения «я», которое обнаруживает себя в Азербайджане. Но обнаруживает — то оно себя в свободе, а бытийствует? Поскольку внутренней рефлексии касательно любви в самосознании самого народа я не обнаружил, а вне этой реальности их бытие станет лишь повторением истории этот путь аннигиляции в себе прошедший, то искать истоки возможного возникновения любви можно только с другой стороны ее границ. Для Азербайджана это путь к горам Кавказа. Туда, где сегодня стоит Грузия. Славная Грузия! Именно к ее сердцу я и направил свой следующий шаг.

Тбилиси

Когда два века тому назад Россия, будучи в своем зените, посещала эти земли, то она писала о них как о крае пира. Пир словно создал его. Он настолько пропитал эти земли, что даже сегодня, попадая в Грузию, вы непременно ощутите его присутствие. И это навеет вам напоминание о Средиземноморье и веках давно минувших. Без пира нет ни античности, ни великой Греции. Без него нет самой Римской Империи. Но пир первых никогда не ограничивался самим собой и был лишь частью бытия и находил свое выражение, в частности, в философии, а через нее преображался и весь западный мир. Пир же Грузии ни во что не перетекает и ни во что не разрешается. Грузия остается краем вечного пира и только его. Он в самом сердце этих людей и каждый заметит это сразу, как только ступит на эту землю. Но вся их радость встречи, радушие, гостеприимство, незлобие и любовь сегодня так глубоко спрятаны в недрах их душ, что далеко не каждый из них способен из себя это извлечь. А вместо этого некая напускная видимость перечисленного, скрывающая огромную печаль, одиночество и бессилие. А вместе с тем, и их пир сам собою логично перетекает в карнавал. А ведь первого без любви и быть не может. До пира дорастают далеко не все культуры, и только тогда он состоятелен, когда возникает на почве любви и радости встречи. В этом и кроется парадокс любви. Она не появляется на почве самолюбования, невозможно любить самого себя. А если ты говоришь, что любишь Бога, а брата своего ненавидишь, то ты лжешь.

В современной Грузии я увидел печать именно такого самообращения, в попытке утвердить самих себя в собственном и независимом бытии. Печальное и ужасающее зрелище. Грузия как край пира была открыта, и лишь тогда может таковой оставаться, если она отражает в себе лишь часть того целого, в составе которого она именно в пире себя обнаруживает. Без пира нет Грузии, но таковой она может оставаться только как часть империи. В этом Азербайджан очень схож с Грузией – они обе женщины. Вот только Грузию можно назвать еще и женой. Но, Боже мой, что с нею стало! И лишь крепкие духом сумеют выдержать это зрелище, если посетят ее сегодня. Грандиозное, потрясающее и ужасающее зрелище… Ах, Грузия! Даже сейчас, когда я вспоминаю о тебе, мне сложно сдержать слезы. Сколь ты великолепна, сколь прекрасна и гостеприимна! С первого взгляда, ты окутала меня домашним уютом, словно я и не покидал родных краев. Я шел твоими улочками, сегодня невзрачными, почти разрушенными, и не мог поверить собственным глазам. Ведь за слоем разрушений ты скрывала простоту и опрятность. Мне было больно смотреть на твои серые дома. Как вдруг … асфальт сменила каменная кладка, а за раскрытыми руками ветвей ты явила мне свой дом! Дом, который так же близок мне, как и ты себя в нем обнаруживаешь. Ты впустила меня на свои улицы, и я пораженный увиденным, замер прямо посередине твоего проспекта, не веря своим глазам. Я стоял посреди города Святого Петра! Я стоял в Петербурге, хотя был в тысячах километров от него! И здесь, в этот момент, явилась мне твоя любовь, твое радушие, твоя верность. Я увидел тебя зрелой, живой, и трудно передать восторг, который наполнял мое сердце, когда я глядел на тебя такую! Ты за пределами времени, ты вне пространства. Но стоило мне сойти в сторону, как вслед за зрелостью и величием твоей любви я увидел юность прошлых лет. Юность, в которую ты вступила век назад, в верности следуя за своим мужем. Но юность всегда несет в себе бунт и отречение. В ней нет ни служения, ни послушания. Юность не приемлет истин и авторитетов. Для нее нет другого, она не знает любви.

Я видел твой разоренный в юношеском бунте край. Видел твои пустующие земли. Видел твой высыхающий на солнце виноград в полуразрушенных твоих деревнях. Руины фабрик и бурьяны средь давно заброшенных заводов. Я видел твою лень, безделье и дурман, которыми ты стремишься имитировать пир. Тебе скорее лучше воду людям подавать, чем называть вином бездельных рук напитки. Я видел нищету, которую ты начала превращать в источник собственного заработка. Твои сильные мужчины, а с ними рядом женщины и дети – все они стоят с протянутой рукою. Но ты не гонишь их в свои поля! И ты никак не хочешь понимать, что только здесь, на поле среди гор, рождаются твой праздник и твое радушие. Я видел, как те же юностью гонимые дети твои, громили улицы, напоминающие им о прошлом, продолжая выжигать память из собственного сердца. Полуразрушенные дома твоей столицы, сорванные с петель входные двери твоих домов, давно заколоченные окна близ центральных улиц… Во всей этой разрухе и нищете я видел твою юность.

Но знаешь ли, Грузия, ты в том не исключение. Не забывай, что у меня с тобою общее прошлое. И из моей груди стремятся вырвать сердце. Но вспомни, что ответила мне ты, когда я искал ответа на вопрос, что сделало тебя такою? Ты отвела меня к подножью своих гор и загнала дождем в одно из своих кафе. Туда же ты привела ко мне представителя того народа, кого долгие годы почитала за своего мужа. Мы остались одни: лишь я и он, кому как сыну мужа ты хранила верность. Сама же, словно молчаливый наш свидетель, монотонно постукивала каплями дождя, подбадривая своего избранника не стесняться того, кто за соседним с ним столом.

Первоначально его речь была тихой, осторожной, словно он боялся единственного гостя, сидящего за соседним с ним столом. Но стоило ему понять, что его речь не чужда моему уху, он словно увидел во мне благодарного слушателя. Как в театре, он с каждой минутой обретал уверенность в самом себе и настал тот час, когда он вовсе перестал замечать публику, оставаясь один перед темнотой пустующего зала. Как звонко он произносил имена своих друзей и знакомых, как громко он заявлял об их чинах и должностях. Как много среди них было тех, о ком сегодня постоянно звучат в СМИ. Много шума… И вот он заговорил о деле, после того как своеобразное представление и знакомство с публикой можно было счесть достаточным, о своей помощи больным и инвалидам. Что ж, – думал я, стараясь не обращать внимания на откровенно пошлый спектакль – достойная цель, невзирая на обстоятельства.

– Были мы в Швейцарии, – повествовал он, – чтобы получить и перенять от них необходимый опыт. Их представитель все показал нам, рассказал. И я спрашиваю у него: «Ну, это-то все как раз-таки понятно. Вы мне вот что скажите: сколько вы зарабатываете с одного вложенного в них доллара?». «Я не понимаю вашего вопроса», – ответил он мне, округлив глаза. «Сколько вы на этом зарабатываете?» пояснил я свой, как мне казалось, простой и очевидный вопрос. «Мы не зарабатываем на инвалидах, мы на них тратим, потому что существует такое понятие, как уровень жизни». Представляешь? – продолжал он уже с самим собой, – он не понял моего вопроса…

Я вышел в дождь.

Когда твой муж не был еще так сильно болен, он проложил дорогу в твои горы, Грузия. Я поднимался по ней вверх, а

В голове моей проходят роем думы:
Что родина?  Ужели это сны?
Ведь я почти для всех здесь пилигрим угрюмый
Бог весть с какой далекой стороны.
И это я!   Я, гражданин села, …
Ах, родина! Какой я стал смешной.
На щеки впалые летит сухой румянец.
Язык сограждан стал мне как чужой,
В своей стране я словно иностранец.

Мне было больно слушать этот спектакль, в котором актер еще и собственный зритель. Мне было трудно осознавать, что твой, Грузия, муж утратил человеческий облик. Невыносимо сложно видеть, как он превращается в скота на твоих глазах. Еще тяжелее осознавать, в кого он превращает тех, кто так или иначе с ним связан. Но, знаешь ли, моя дорогая Грузия, ты ошибаешься! Стоя здесь, на холмах твоей столицы и оглядывая твой серый вид, позволь мне молвить слово свое. Позволь сказать мне, что я в тебе увидел и что предстало перед взором моего разума, когда я слушал все то, что ты мне говорила. И позволь сперва напомнить тебе, что твой муж мне давно знаком. Он мой брат.

Прости же ты меня, моя любимая Грузия, за то, что я так долго не приезжал к тебе. Когда твой муж был в здравии и когда ты пировала с ним, радушно принимая в наш дом гостей, кто-то должен был вспахивать землю. Пока из дома нашего раздавался звук радости и веселья, кто-то должен был сеять. Когда же танец захватывал вас с головой, кому-то должно было жать. Этим кем-то и был я. Я слишком долго пробыл в поле и вряд ли кто-либо из нас двоих в состоянии вспомнить нашу встречу. Но я жил вашей радостью, вашим весельем и вашей любовью. Мне было важно и достаточно того, что дома всегда кто-то есть, что он не пуст. Это придавало мне силы. В поле я всегда слышал вас, пусть даже многие и забыли мое лицо, равно как и вовсе стали забывать о моем существовании. Но вот я здесь. Я рядом с тобою. Я – брат мужа твоего. А значит я и твой брат! Как родного ты приняла меня, значит, еще есть память в тебе. Но кто встретил меня у порога дома? Ты показала мне, какою ты была и в кого ты превратилась сегодня. Мне прискорбно сознавать, что во всем этом ты винишь мужа своего. Того, кто некогда прославил на весь мир имя твое, Грузия.

Прости мне, родная, мое косноязычие. Я жил лишь звуками семьи. Высокий слог метафизических речей мне неподвластен, хоть и всегда об них я мечтал, как не подвластны мне ни пышность, ни образность фраз, коими был одарен мой брат. Сегодня я стою перед тобою как член семьи. И как родную, близкую я спрашиваю тебя: неужели ты думаешь, что я не знаю о болезни мужа твоего? Но ведь именно поэтому я здесь! Неужели ты думаешь, что только тебе одной пришлось столкнуться с бременем его болезни, и только ты испытала беды, несчастия от его безумия? Но ведь твой муж еще и мой брат, поэтому я здесь. Почему ты считаешь, что ты осталась одна в своем горе? Ведь я здесь! А коли так, то мне не интересно знать, кто муж твой, я и так знаю его. Мне не интересно слушать о том, в кого он превращается. Я знаю это и сам. Лишь одно я хочу знать. Кто ты, женщина, и какое ты имеешь право отречься от того, кому ты веками была женою, и кто такою тебя возвеличил? Отчего тебе вздумалось, что сама пребываешь в здравии, обличая безумие мужа своего?

Когда он был в полном здравии и в расцвете своих сил, когда весь мир с трепетом и уважением произносил его имя, где ты была? Ты была рядом с ним! Хранила верность ему, одаривая любовью и заботой приезжающих в наш дом. Ты готовила снедь и хмелела от вина, пускаясь в пляс. Своим задором, радостью и весельем ты исцеляла уставших путников и больных от долгого пути по бездорожью. Но не хмель ли стал твоей натурой? Разве замечала ты приезжих? Или довольно было с тебя быть рядом с мужем, чтобы пир и веселье никогда не прекращались? Разве не о себе самой ты думала все эти годы, лишь верностью держа саму себя от срыва? Ибо когда муж твой начал заболевать, но его болезнь еще не достигла опасного предела, разве обличила ты его? Разве искала ты ему лечения, как должна была поступить разумная жена, или же ты верно следовала за ним в его болезни, продолжая пить и веселиться? Ты неразумна, хоть и была ему верна! Вы вместе ступили и прошли путем хмельного веселья, танцуя на руинах былого величия. Разве сама заметила ты, что на руинах собственного дома пляшете? Если видела, то почему сама не остановилась, а продолжала весело плясать. Разве только муж твой слеп и безумен? Но когда в один прекрасный день твой виноградник высох, твой хмель сошел, и ты наконец-то увидела последствия разгульной жизни, когда увидела, в кого превратился муж твой, как ты решила поступить? Ты отреклась! И жаловалась ты мне у подножья своих гор на то, что муж твой погубил твою былую красоту и твою зрелость. Ты вдруг решила отречься, бросить того, кому когда-то была верной. Не для того ли, чтобы продолжать петь и плясать в хмельном угаре перед другими так же, как некогда перед своим мужем? И вместо того, чтобы ответить мне на мой вопрос о том, кто ты в таком своем желании, ты загоняешь меня в свое кафе, чтобы поговорить о твоем муже, чтобы оправдаться его скотским состоянием? Ты безумна, женщина! Остановись! Я бью тебя по щеке. Опомнись!

Я приехал к тебе, Грузия, и ты предстала передо мною во всем своем великолепии, как верная жена. Видя тебя такою, я и по сей день не могу тобою не любоваться и не восхищаться. В том ты радушна, любяща, гостеприимна. Ты плоть от плоти и кость от кости мужа своего, когда сияешь блеском Петербурга. Когда муж твой в тебе, а ты в муже своем! В тебе такой я видел Рим, я видел дом. В тебе я слышу радостный гул пирующих гостей, и это снова дает мне силы, чтобы для нас сеять. Потому как дом мой стоит на любви! Да, мы вместе прошли не легкий путь, сестра моя, и на этом пути мой брат серьезно искалечен. Но разве его недуг дает нам право от него отречься? Разве не его ли болезнью поражены и наши сердца, когда нам в голову приходят мысли отречься от близких только лишь ради собственного комфорта и спокойствия. Разве не такой же недуг себялюбия обнаружим мы в себе самих в таком случае? И разве не эта болезнь довела твоего мужа и моего брата до скотского состояния?

Стоя сегодня здесь, на вершине кавказского холма, и вглядываясь в столицу твою, Грузия, я вижу твои золотые купола. Твои могучие соборы православия. Мы сотканы с тобою из любви. Ты как жена, а я всего лишь как младший брат. Но я не узнаю тебя, ведь твой удел быть женой в великой империи, быть женою великих. Но вместо осознания этого с амвона сердца твоего доносятся лишь звуки провинциальных проповедей обиженной старухи. Ты была зрелой и прекрасной. Ты была и пьяной в юности своей. Но сегодня я вижу жалкую старуху, живущую в собственных воспоминаниях и брюзжащую на мужа. Ты перестала понимать ценность жизненного наследия. Ведь таков удел старости: рефлексивная память зрелости и детства превращается в пустые слова воспоминаний о давно минувших днях. Ты стала говорить о своем возрасте, о времени, о римском наследии. Выстраиваешь хронологию своего существования, напрочь забывая, что сама являешься доказательством вневременности и внепространственности, так как юность твоя пришла после блеска зрелости. Но самым постыдным видится мне то, что весь этот дешевый исторический сор пребывает у врат иконостаса. И, видимо, оглохла ты, иль вовсе понимать не хочешь, какой вопрос звучит у алтаря: «кто ты, пред Ликом Моим ставший?». Да, ты жена, ты верная жена! Но верность ли искупит грех отсутствия самосознания? Или, назвав безумцем мужа, ты свободна от верности и своего служения? Кто ты, сегодня я спрошу, пока с таким вопросом ты не предстала в последний час пред Ликом Бога.

Я сказал свое слово о том, кого я увидел в тебе сегодня. Я не властен тебя изменить. Не властен врачевать семейное безумное самодовольство. Но в моих силах продолжать любить. В моих силах не отрекаться. Пока еще в моих силах думать, а не вспоминать. Оценивать и рефлексировать, а не самодовольно пошло обижаться. Идя сегодня твоими грязными и источающими смрад улочками, я находил в них руины нашей Церкви. Еще одно наследие буйства и безумия. Но ты не вымела из этих храмов сор, хотя они всего лишь в метрах от твоих разгульных улиц, вычищенных для пира. Вместо этого ты построила себе новые храмы, великолепные соборы на возвышенных местах, куда и в здравии добраться весьма трудно. И стоя в центральном из них, прости, я игнорировал твое слово, ибо сыт был услышанным от тебя. Но я молился вместе с тобою, как и продолжаю молиться за тебя по возвращении к себе домой. Молился и молюсь, чтоб не утратить разум. Ибо какой мерой мерим, той и отмерено будет нам. Молюсь, чтобы мы не отреклись от верности к любимым, пусть даже так сегодня на самих себя не похожих. Но они есть в нас, пока мы с ними. Молюсь, ибо верю, что глядя на нас он (близкий) вспомнит о самом себе, если его образ не померкнет в нас. И еще я молился о тебе, моя родная Грузия, чтобы ты вспомнила и не забывала более образ свой. Чтобы ты помнила о себе, а не искала оправдания своему безумию в злодеяниях другого. Ибо тогда злом себя меришь, от собственного самодовольства того не замечая и зло оправданием своим избираешь. Но зло в тебе не ты есть, а лишь порок, воспринятый от неразумия, но в верности. Он исцелим посредством метанойи! Итак, молясь с тобою, я молился о тебе (а о ком была твоя молитва?) как о жене, о той, в ком я есть брат твой. Удел жены быть плоть от плоти мужа. Молясь с тобой, молился я о нас. Во мне есть ты, в тебе твой муж, мой брат. Молясь с тобой, молюсь за всех нас, в любви-единстве, в верности рожденных! Молился и молюсь, чтобы ты никогда этого не забывала, а жила непрестанной памятью о том, чтобы оставаться в образе той, какою запомнил тебя твой муж, будучи в здравии. Ведь чем оправдаешься ты, если хозяин твой вновь возвратится в виноградник свой? Что сделает он с тою женой, которая в хмельном угаре танцует на разоренном ею винограднике перед каждым прохожим, а от мужа своего отворачивается? Погаси светильник свой, как благоразумная дева, доколе не услышишь, что избранник твой идет и пора выходить к нему на встречу.

Вспомни, в ком ты воспета. Чей памятник стоит в преддверии Тбилиси, в подножьи гор средь двух монастырей? Певец твой – Лермонтов, великий средь великих. Тебя воспел он в созданном им образе, и я по сей день вижу в тебе Бэлу. Из пустоты времен, из недр небытия, из низших форм обрядов и традиций, она в служение верностью Печорину женою отдана. Сколь ни казался бы безумным нам Печорин, она не смела даже думать об отречении и разврате. Ему она отдана, и до самой смерти была ему верна! И тем преобразила, возвеличила и воспела в себе кавказский мир! Она та, кто сумела сохранить в себе любовь. В ней ты, моя Грузия, и в ней тебя я вижу.

Но вместо того, чтобы слышать имена, тебя воспевшие, вместо того, чтобы помимо пусть увядающих, но все же живых форм своего величия заявить, что ты и есть часть Руси-России, а она в тебе, вместо того, чтобы воспевать великое, ты разрушаешь свое имперское наследие и источаешь на каждом углу своих улиц мерзость русского шансона. Ты воспеваешь воровство, убийство, отречение. И никак ты не хочешь признавать, что и в этом ты кость от кости мужа. Ты верна, но твоя любовь так глубоко спряталась в твоей душе …

Молясь с тобою, я надеялся, что когда-нибудь снова приеду к тебе. Ты не забыта, ты не одна. Пусть танец твой останется для мужа, лишь с ним ты была сама собой. Я не желаю знать в тебе развратного позора. Но ценен ли для тебя не замечаемый никем, молчаливый свидетель твоей любви, взгляд хлебороба?

Покидая тебя сегодня и храня надежду новой встречи, я все же уезжаю с тяжелым грузом осознания твоей старости. Не образ танца и не образ пира ты хранишь сегодня в себе. Они возможны только лишь в любви. Я лишь прошу тебя: опомнись! Ибо сегодня ты идешь совсем другой дорогой. Ты, как некогда и муж твой, стала на тропу самоотречения. Гуляя сегодня по улицам твоей столицы, я с ужасом открыл для себя твой современный путь. Всмотрись в саму себя, храня понимание того, что ты прежде всего Мать. Всмотрись и вспомни, что построила ты в своем сердце, в своей столице, на той возвышенности, где место храму и любви? Вспомни прямую и широкую улицу своего советского наследия. Вспомни район, где тысячи твоих сыновей ежедневно проводят свой быт. Вспомни, где играют, пересыпая песок и строя замки, дети твои, и что открывается их взорам за пределами песочниц. Что видят они каждый день? Скажи мне: золото ли храмов, синева ли небес есть каждодневный спутник их? Или, быть может, радость зелени холмов напоминает им об их земле? Увы, я был бы счастлив даже пустырю. Но вместо всего этого, вспомни, на возвышенности, в конце длинной, широкой, прямой улицы из советского прошлого зияет черной пастью смерти крематорий.

Мне говорили, что народ выразил протест, и он все еще бездействует. Какая ложь! Ведь увидев его один раз, вытеснить его из своей памяти уже невозможно. Ты на краю, ты в шаге от ничто. И я прошу тебя: замри! Остановись! Опомнись! Ты не ничто, ты не такая. Ведь ты умеешь любить!? А быть может … мы все ошиблись в тебе?

***

Я пребывал в смятении, возвращаясь домой. Что, казалось бы, ты можешь найти сегодня в периферийных городах, так далеко стоящих от передовых современных тенденций. В странах, само существование которых в политическом или культурном контекстах вызывает немало сомнений. Что таить, мой собственный паспорт у многих вызывает улыбку и недоумение. То и дело слышишь один вопрос: это где? И вот такое «это где?» мне посчастливилось увидеть своими глазами. Увидеть Грузию и Азербайджан. Безусловно, это не Франция, не Италия и не Англия, которые восхищают своим великолепием и по сей день. Но XX век многое переменил. Не только в социально-политическом плане. Он изменил нас самих. Изменилась во многом и суть самих путешествий. Когда-то давно мы открывали другие страны, другие города, народы, их культуры. Более того, сами путешествия служили формой собственного личностного преображения. Мы открывали миры, мы открывали людей и самих себя. Сегодня же я все чаще замечаю людей, пускающихся в путь по совершенно другим причинам. Другие страны служат им лекарством от одиночества. Путешествиями они пытаются заглушить в себе бездну пустоты и зародившегося в них нигилизма.

Подводя итоги своей встречи с двумя пограничными странами, я никак не мог избавиться от двух слов, так сильно между собою разнящихся. Возвращаясь домой, я все думал: если попытаться найти слово, которое удерживало бы в моем собственном сознании бытие этих двух стран, то найду ли я его? Есть ли то слово, которое смогло бы для меня развернуть все в них увиденное? Если я скажу, что это любовь или кто-нибудь заподозрит именно ее по ходу моих заметок, то это будет не совсем верно. Если скажу – свобода, то и в этом случае промах будет сопоставим с первым. Одно могу сказать себе точно: не встреть я лично эти миры, этих людей, то вряд ли кто-нибудь сумел бы убедить меня в том, что это вообще возможно. Да, это слово я для себя открыл в них – это верность. Но весь парадокс в том, что сама верность, способная удержать в бытии целые страны и народы, в данном конкретном случае, этих двух государств, имеет две разные формы своего выражения. Настолько между собою отличные, что довольно неубедительно с моей стороны будет приписать ее обоим мирам. Так в случае с Грузией верность, казалось бы, логично вытекает из присутствия в ней русскости. Женственность русской культуры – общеизвестный и неоспоримый факт. Но, встретив Грузию сегодня, я готов переосмыслить женственность под знаком именно верности. Да, женское – это всегда верность. Впрочем, простите, разве верность лишь женская форма? Муж не менее верен слову и жене, чем жена своему мужу. Но когда мы говорим о русском мире, то мы очень часто забываем то важное обстоятельство, что предел достигнутый Русью-Россией не в ее государственности, а в имперскости! Последнее же гораздо глубже, шире первого и это можно выразить как «единство» в сопоставлении с государственной формой «единого». Русский мир – это единство! Это радуга. В единстве цветов она есть свет. Но именно такое единство ставит огромную – а во многом непреодолимую с научной точки зрения – проблему обнаружения оттенков внутри единого пространства. Посему, если мои заметки в вас вызывают нарекания, то прошу умерить строгость. Это только заметки. Но что оказалось исключительно важным для меня, так это то, что в верности я обнаружил Грузию. И в ее самобытности, и как неповторимую неотъемлемую часть единого пространства русского мира. Эта верность рождается единственно в любви. И именно любовь так сильно разнит ее с соседним государством. Но есть в них и нечто общее. Азербайджан – тоже женщина. С той лишь разницей, что это женщина Востока. Применительно к последней верность – реальность далеко не основополагающая. И дело здесь не в отличиях между женщинами Востока и христианского мира, а в способе выражения и восприятия женского. В христианском мире женское выразимо в верности мужу. В случае же с восточным миром – в покорности. Все сделанные выше оговорки применительно к верности как к личностной, а не половой реальности, в равной степени относятся и к покорности. Муж так же покорен Слову Писания, как и жена мужу. Здесь и обнаруживает себя то, что именуется свободой. Независимость от Писания, человеческое бытие за пределами покорства. В свободе само Писание становится ее ограничителем. Само Слово лишнее для свободы. Здесь рождается ничто. И только преображение покорности в верность способно удержать эти миры от провала в бездну чистой свободы, чистого ничто. Но чтобы верность сменила собою покорность, необходим источник любви. Только откуда же ему взяться, если основные лозунги современности торжественно призывают к свободе. К независимости от Слова. К полной пустоте, стало быть, поскольку лишь любовь есть бытие.

Журнал «Начало» №35, 2018 г.

---

^[1] Певца

V.A. Kuhta

Amazing province

Not so long ago the political space of the world underwent a considerable change and a number of states appeared on the map, many of which was not expected before. Even today, decades after their inception, you can often hear «where is it?» or «who is it?». Perhaps these notes, compiled after a personal visit to such countries, will be able to shed some light on their being and their self-awareness. Moreover, as the author of these notes finds in himself the involvement in one of such new state formations.

Keywords: travel, Belarus, Azerbaijan, Georgia, consciousness