Великая Пирамида Гизы

Писать о Египте в жанре журнальной статьи сегодня — вещь, кажется, весьма рискованная. Здесь столько можно найти уже сказанных слов, вернуться на столь основательно исхоженные тропы, вломиться в столь давно открытые двери. Впрочем, в том же жанре можно разглядеть и оправдательные мотивы. Ведь видится каждый раз со своего места и в свое время. Кстати, в короткие мгновения зарубежных поездок начинаешь чувствовать, как прекрасно наше время. Именно чувствовать, так как перемены внутри страны не ощутимы! Они огромны, но происходят только в нас, не имея отклика и подтверждения извне, не составляя реальности, на которую можно опереться, что называется, ощутить. Масса всякой дряни, которая занимает сегодня место предмета восприятия, также неощутима, потому что взгляд не может здесь ни на чем остановиться. К дряни присматриваться бессмысленно, да и просто вредно. Это отсутствие отклика чрезвычайно дисциплинирует душу, заставляет ее постоянно думать о Боге, но и весьма истощает слабые человеческие силы. Хочется отдыха, хочется почувствовать реальность, встретиться лицом к лицу с другим, тоже человеком, который заставит тебя слушать и видеть, одарит радостью ощущения. И чем больше, величественнее этот другой, тем сильней и всеохватней эта радость. При этом душа нисколько не отвлекается от предстояния Богу, а напротив, приближается к истинному богопознанию, т.к. другой здесь не просто другой человек, но другой, знающий Бога так, как именно он знает Его. А тем самым и мы возрастаем в богопознании, но уже не через собственную деятельность с ее постоянно ускользающим результатом, а благодаря ощущению явной и неотменимой реальности, созданной другим.

Праздничный напиток этих ощущений крепок и хорош, слишком видимо хорош для нас, поэтому удостаиваемся мы лишь маленьких глотков. Родина и здесь внимательно заботится о том, чтобы доза напитка не была чрезмерной, правда, забота не столь радикальна, как раньше. Пограничник на вышке с загорелым лицом и белым от постоянного ношения обмундирования телом уже добросовестно не целится в вас из трехлинейки, а его верный Мухтар не погружает свои клыки на дозволенную инструкциями глубину в ваши натруженные икры. Роль пограничника и собаки в значительно сглаженном варианте совмещает в себе экскурсовод, встретивший нас в Луксоре, постоянно курящая — русская баба с подозрительно одутловатым лицом. Она делает все, чтобы вы не увидели Египта, постоянно заволакивая во всякие сувенирные лавочки, от владельцев которых, видимо, имеет навар. Она же услаждает слух интересующихся рассказами о том, сколько жен и наложниц имел Рамзес II. Узнав об их количестве, соотечественники многозначительно переглядываются. Цель достигнута.

Но вернемся к реальности, притом к реальности как таковой. Символом ее в Египте является пирамида Хеопса, самая грандиозная из трех пирамид Гиза. Издали, в том числе и со специальной смотровой площадки, существо пирамид не проявляется. Их величие теряется, и главным образом потому, что начинают срабатывать знакомые нам штампы, способствующие ложному узнаванию. На большом расстоянии пирамиды могут показаться, например, терриконами, тем более что они, особенно по дороге, просматриваются в соседстве с окраинными районами Каира. Кроме того — террикон — гора пустой угольной или сланцевой породы для советского человека первичная реальность, что-то «настоящее», о чем еще с детства знаешь и помнишь либо проезжая в душном вагоне к Черному морю через Донбас, либо благодаря кино и телехронике, либо слушая радио («там на шахте угольной паренька приметили»). Но так или иначе, террикон первичен, неотменим, пирамида же — такая схема в учебнике геометрии или картинка в учебнике истории. Но в то же время эта непроявленность существа пирамид, когда смотришь на них издали, все же имеет отношение к самому существу.

Пирамида — человеком созданная реальность, поэтому требует человеческого же действия для своего восприятия, для встречи с собой. К пирамиде нужно подойти, оказаться в той точке, где открывается существо великого деяния. Его неабсолютная данность сама по себе существенна. Как человеческое деяние оно, в своем пределе, не может не проявить границ человеческого, не засвидетельствовать своей небожественности. Человек как соработник Бога очерчивает границы того пространства, где Бог не попускает ему перейти достигнутую меру обожения. Святая София Константинопольская в интерьере свидетельствует о присутствии божественного в человеческом деянии. Бог явно открывает здесь то, что человеку самому по себе узнать никогда не по силам. Но наружному виду храма это знание не соответствует. При всей своей грандиозности он никак не обещает того, что мы видим внутри. Человеческое демонстрирует здесь свои пределы, невозможность для человека соединить внутреннее и внешнее, что есть дело божественного творения, где человеку уже нет места. Собор Святого Петра в Риме в этом плане гораздо более органичен. Внешнее здесь уже открывает внутреннее и наоборот. Но осмелимся утверждать, что осуществленный здесь шаг к божественному так же не безусловен. Собор Святого Петра в интерьере все-таки меньше Храма Святой Софии Константинопольской, притом в смысловом, существенном плане меньше, меньше по мере приближенности к божественному, хотя и действительно безмерно грандиозен. Если продолжать сопоставление Храма св. Софии именно с пирамидой Хеопса, то можно сказать, что существеннейшее храма открывается внутри, а пирамиды вовне. Пирамида не имеет скрытого внутреннего пространства, камера, где находилась мумия, вовсе не предназначена для просмотра человеческим взором. Вскрыть замурованный вход — значит ничего не открыть в пирамиде дополнительно к внешнему производимому ею впечатлению. Эта противоположность христианского храма и египетской пирамиды, проявляющихся и в других планах, которых мы еще надеемся коснуться, но вовсе не говорит о том, что здесь присутствует полностью разнородные по своей природе смыслы, изолированные друг от друга в соответствии с логикой шпенглеровских культурных типов. Речь скорее может идти о различных этапах реальности одного и того же смысла. Этапах столь существенных, что единство их не может быть охвачено одним человеческим взором и потому воспринимаются они как противоположные, относящиеся к разным культурным и религиозным эпохам. Но в то же время, когда я впервые встретился с пирамидой, почему-то вспомнилась Святая София. Каким же образом колоссальное порождение языческой души может быть соотнесено с христианским храмом. И вот здесь проявляется вся относительность культурно-исторических категорий, в которых человек рассматривает себя как бы чуть со стороны, делает предметом исторической классификации. Без такой классификации, наверное, да и наверняка, невозможна была бы гуманитарная наука, где мы четко отделяем языческие основания культуры от христианских. Но такого рода научный взгляд опять-таки не абсолютен, этот подход имеет свои пределы, категории вмещают в себя не больше, чем способны вместить. За границами применения метода открывается пространство, уже не подлежащее вышеобозначенной квалификации и классификации, той историографии, которая не со впадает с самой историей в ее глобальном и предельном смысле, где нет ни язычества, ни христианства, а есть только Бог и человек. Ведь здесь речь идет не о представлениях о Боге и человеке, а о Самом Боге и самом человеке, не о гносеологии, а об онтологии. Ведь открывается нам не бог язычников или христиан, не разные боги, а единственный истинный Бог Отец, Вседержитель, Творец неба и земли, видимых же всех и невидимых. Бог, в начале сотворивший небо и землю и запечатлевший через Моисея в сердца каждого человека истину — «Я есть Бог твой…».

Эта Истина и позволяет теперь распознать свидетельства Бога во всех великих деяниях человека, которому Бог себя открывает за пределами всякой историко-культурной классификации, которая, повторим, конечно же не теряет при этом своего, но именно своего значения и места.

Во введении к книге Э.Гуссерля «Начало геометрии» Жак Деррида пишет, что в «Картезианских размышлениях» «исследования, касающиеся в особенности «теории… человека, человеческого сообщества, культуры и т.д.», определены как задачи второочередные, региональные и подчиненные. Таким образом, в этих текстах, сконцентрированных на трансцендентальном становлении, «нейтрализация психологического генезиса и нейтрализация истории идут еще рука об руку»[1]. А значит и мы в соседстве с великим творением, правда уже не вследствие применения реализуемого нами намеренно метода, а в силу простого факта присутствия в этом соседстве, нейтрализуем всякую историко-культурную объективность, всякий взгляд на себя со стороны, осуществляемый с целью стороннего себя определения (мы — христиане, следовательно, нам присуще… и т.д.). Тогда мы оказываемся перед лицом чистой реальности, онтология которой и делает нас такими, какие мы есть, а не какими себе представляемся. Здесь и проявляется истинное наше христианство, ибо где как не в присутствии свидетельства Творения мира Богом давать отчет в своей вере. Ведь вера — это ответ на вопрос, обращение Бога к человеку, а не средство опять-таки культурологической самоидентификации. И вот мы в созерцании великого творения оказываемся теми, кем себя называем. Пирамида представляется нам не образом чужой культуры, а возвращает нас к самим себе, к своему истоку — «В начале сотворил…», иначе ее не истолковать, не вместить в себя.

Здесь также проходит черта между верой и неверием. Без Бога в душе соотнестись с пирамидой и не раствориться, не исчезнуть нельзя. Не принятая с высоты истины, не примиренная в истине с человеком пирамида аннигилирует зрителя. Об этом пишут и современные авторы, стремящиеся не только к объективно—научному описанию египетских пирамид, но и обращающие внимание на собственную душевную реакцию по их поводу. «Есть нечто устрашающее, — утверждает Р. Шуринова в книге «Искусство Древнего Египта», — в этом идеальном совершенстве формы и упорядоченности гигантских масс материала»[2]. С этой фразы, наверное, и стоит начать разъяснение сделанных раньше утверждений о Сверхчеловеческом в пирамидах. Да, устрашающее в пирамидах, бесспорно, есть, но есть и обнадеживающее и избавляющее от самого, может быть, «страшного страха» перед бессмысленностью и случайностью жизни.

В душе секулярного человека «присутствует только страх перед гигантской массой материала, оничтожествляющий наблюдателя», в душе христианина преобладает как раз избавление от страха, благодаря явному присутствию божественного. Этот материал организован сверх человеческой меры, но исток этой организации не таинственные и пугающие надчеловеческие силы, именно Бог Творец мира, создавший человека по образу и подобию своему и возлюбивший свое создание. Но как вместить в себя, как сделать для себя реальностью акт божественного творения? Для строителя пирамиды данная проблема решается в непосредственном действии. Присутствие Бога в человеке означает действие человека сообразное с присутствием. Притом мы не наблюдаем здесь какого-либо разделения на этапы — сначала осознал, а потом сделал. Будь так, пирамида оказалась бы невозможной. Самостоятельного акта осознания, который потом просто выражается в действии, когда речь идет о строительстве пирамиды, предполагать нельзя. Опредмечивание не происходит дважды, сначала в замысле, потом в практическом действии. Ведь тогда снималась бы необходимость самого действия, оно могло бы «свернуться» в менее «материальную» сферу (скажем, Гераклитом присутствие Бога осознается в Логосе), и мы имели бы в итоге не пирамиду, а, скажем, философский трактат. Но ни философии, ни науки в собственном смысле в Египте не было, зато, и действительно зато, мы одарены теперь великими творениями зодчества, которые бы в последующие, философские эпохи просто не смогли бы появиться. С платоновской академией мог соседствовать Парфенон, но никак не пирамида Хеопса или храм Амона в Карнаке. Не потому что Парфенон как художественное творение «ниже» храма Амона, а потому, что в греческом храме присутствует «философичность», признак «непрямого» действия каким-то образом разорванного рефлексией.

Сам по себе Парфенон творение бесспорно цельное, но в своей целостности или своей целостностью он трансцендирует, указывая на неприсутствующую в непосредственном восприятии реальность. Для грека был возможен алтарь неведомому Богу, для египтянина — нет. Строитель пирамиды и египетского храма всем существом своего деяния говорит: «С нами Бог». «Знает» ли он, что говорит? В нашем рефлексивном смысле, конечно же, не знает, но говорит он именно э т о, и наша собственная всемирно-историческая роль как раз и состоит в том, чтобы распознать и сделать действительным для нас самих этот смысл.

Сами мы пирамиду построить не можем, но можем «понять» пирамиду так, как не мог понять сам строитель попытку проникнуть в истолкование. В рефлексии обращенность на себя прерывает, нарушает чистую и непосредственную обращенность к Богу. Само по себе предстояние Богу при этом вовсе не снимается, но в то же время вводится важный момент опосредования, отстраняющий от первоначальной ясности состояния «С нами Бог». Поэтому возвращение к этой первоначальной ясности как бы по схеме гегелевской триады с уже достигнутой рефлексивной позиции крайне необходимо сегодня. Остановиться на античном опыте значило бы не постичь изначального акта чистого действия, в котором нет разрыва замысла и исполнения и который тем самым может выступить образом божественного творения. Ведь Бог творит самим Словом, что для человека в переводе на его возможности означало бы действие, совпадающее с замыслом, которое само по себе вне действия, как его проект не существует. Конечно, здесь напрашивается возражение, не следует ли в таком случае обратиться к Ветхому Завету, где о творении мира говорится в первоисточнике, а не искать аналогий в языческой культуре. Но дело в том, что для нынешнего восприятия смысл слова «сотворил» сам по себе остается сокрытым и как раз требует аналогий в человеческой деятельности, которые бы не скрывали, а напротив, проясняли значение божественного деяния.

Само по себе слово Священного Писания остается непоколебимым авторитетом и не заключает в себе никакого недостатка, недостаток — в человеке, который не может удержаться на высоте смысла без проясняющего образа Творения, образа, которого в собственно ветхозаветном географическом и культурном арсенале мы не находим. Но мы вполне можем найти его в границах не иудейского, а т.н. языческого мира, ведь Бог творит все и всюду. И нам важно здесь именно универсальное соответствие смысла слова Священного Писания проясняющему его образу.

Но почему хотя и грандиозное, но все же человеком воздвигнутое сооружение представляет из себя образ именно божественного деяния? Прежде всего в силу своей сверхчеловечности. Путь к божественному открывается через сверхчеловеческое. Пирамида во всем превышает меру человека. Она невместима в сознание именно по образным границам, меркам зрительного восприятия. Прежде всего, вследствие удивительной целостности ее, невозможно воспринять в каком-то одном измерении. Если смотреть вдоль основания пирамиды, то, казалось бы, вполне можно увидеть пределы этого основания в длину, не столь уж последняя циклопически велика. Но «досмотреть» до завершения основания не удается, т.к. взгляд из-за наклонной поверхности пирамиды все время удаляется вверх. Даже если сделать над собой усилие и преодолеть эту тягу, то путь вверх все равно, что называется, «в уме» будет присутствовать и отрезвлять на счет того, что мы «все уже увидели». Если же уступить естественному устремлению и переместить взгляд с горизонтального направления в вертикальное, то горизонтальная сторона уже самым натуральным образом перестает быть обозримой, до ее завершения взгляд не дотягивает. Здесь возникает ощущение, сравнимое с возникающим внутри храма св. Софии Константинопольской, когда свод ее купола всегда оказывается «выше» предела устремленного на нее взгляда, т.о. человек видит то, чего не может увидеть, когда видимое всегда превышает меру самого видящего. То же происходит, если сосредоточить внимание на вертикали и попытаться «объять» Великую Пирамиду в высоту. Мощные диагонали сторон тут же заставляют взгляд захватывать растущие по мере движения к основанию горизонтальные величины и сосредоточение на вертикали станет пустой затеей. Это явление несовместимости и невместимости, невозможности аналитически созерцать пирамиду (сначала одно, а потом все остальное) осложняется и тем, что творение великого зодчего Хуфу-онеха одновременно навязывает нам восприятие не в двух, а в трех измерениях, т.е. в длину, высоту и глубину. Взгляд увлекается не только вверх и в стороны, но и вдаль, давая нам интуицию великого целого, но лишая возможности воспринимать его как законченный зрительный образ.

Пирамида в той точке, где открывается ее существо, бесспорно, сверхчеловечна, божественна, но стоит удалиться от нее на достаточное расстояние и явление вновь укладывается в меру человеческого, становится обозримым. Невместимая в человеческую душу пирамида вдруг легко умещается на цветной почтовой открытке или сокращает ее до размеров карманного сувенира. Что же тогда описанное выше воздействие на зрителя, задуманная архитектором или случайно возникшая иллюзия. Ведь удаление от пирамиды все, казалось бы, расставляет на свои места. Но иллюзия как раз в этом удалении. Оно означает выход из пространства связи, когда мы оказываемся по существу наедине с собой. Ведь когда мы настолько удаляемся от собеседника, что перестаем его слышать, разве не исчезает сам собеседник и не возникает просто фигура человека, ничего сама по себе нам не говорящая. Удаление от божественного есть удаление и от Бога, так или иначе связанное с тем, как скрывались от лица Бога Адам и жена его.

Принадлежность Пирамиды к божественному подчеркивает и собственно по существу выявляет, как это ни парадоксально звучит, именно ее человеческая сделанность, принадлежность человеческому, а не природному миру! Действительно, когда воспринимается творение Бога в природе, например, сходная в чем-то с пирамидой высокая скала, то само действие здесь настолько совпадает с результатом, что божественное неотличимо от природного. Слово Бога стало делом, поэтому оно непосредственно нераспознаваемо в результате. Природная скала непосредственно открыта нам в своей природности, результате, а не в истоке ее существования — творческом действии Бога. Мы воспринимаем ее как нечто само собой разумеющееся, как то, что должно быть, не различая чуда возникновения бытия из ничего, явленности в скале. В самом слове «естественно» присутствует момент оценки. Так мы говорим, например, что человек ведет себя естественно, т.е. в соответствии с тем, как надо себя вести, по некоему изначальному образцу. Но в то же время само происхождение образца, его природы, не становится для нас проблемой в момент оценки. Все так, как «есть» и «как должно быть». О том, какова онтология этой этики мы непосредственно не вопрошаем. Вопрос может возникнуть или не возникнуть, но поведение или явление останутся естественными. Никто не станет отрицать естественности, принадлежности природе той же скалы, было бы полнейшим абсурдом, но когда речь зайдет об источнике бытия скалы в творческом действии Бога — у «образованной публики» тут же возникнет голос протеста.

Но все дело в том, что естественным оказывается сам акт творения, который принимается человеком как должное. Мы принимаем божественную волю, когда утверждаем о естественности того или иного явления, а принимая «природно» природу, мы бессознательно принимаем и исток ее бытия. Божественное Творение просто «повернуто» нам стороной результата, а не началом своего осуществления. Но начало неотменимо присутствует в результате, его надо просто распознать. Не примыслить к результату как объектив ному факту некое субъективное пристрастие, а распознать природу самого факта.

Отрицающие Творение мира Богом несколько заблуждаются по поводу принципиальности и завершенности своего атеизма, т.к. они принимают мир, созданный Богом. Настоящим, если можно вообще применить это прилагательное к атеизму, он был бы в случае отрицания мира, чистого нигилизма, до которого не сумели дорасти даже действительные мироразрушители-большевики, не говоря уже об ученых скептиках, пользующихся всеми удобствами благополучной буржуазной среды. Такого рода ленивое богоборчество процветает лишь в условиях незнания, не распознанности божественной воли в вещах мира. Великие Творения как раз выполняют эту «гносеологическую функцию», позволяя высветить присутствие воли Бога в естественном мире. Выполняют потому, что естественные, выполненные по законам мира сего вещи вдруг начинают существовать сверхъестественным образом. Потерянное в скале сверхъестественное, проявляет себя в пирамиде, выполненной из материала скалы. Проявляет себя потому, что гороподобная Пирамида сооружена человеком — образом и подобием Божием и поступающим в силу этого сверхприродным, сверхъестественным способом.

Здесь мы имеем дело не с обычным разделением природной и общественной реальностей, которое известно нам еще по учебникам марксистско-ленинской философии, а с выходом за пределы человеческого вообще, включая и эту так называемую общественную реальность, которая так же может быть с полным правом в данном контексте отнесена к области естественного. Присутствие человеческого, естественного (природного и общественного вместе) явно ощущается, и в этом как раз проявляет себя «результативная» сторона Творения. Действует человек, и действует с природным, естественным материалом, как если бы он строил жилище или общественные здания. Но в то же время обращение с этим материалом осуществляет совершенно сверхъестественным образом, приводящим к появлению уже описанных выше эффектов. И здесь обнаруживает себя именно сущностная, субъектная сторона Творения, неотменимо присутствующая божественная воля. Воля, проявляющаяся именно в человеческом деянии и нераспознаваемая в так называемом «естественном» положении дел.

Ничего удивительного в самом общем, понятно, приближении идеально обработанная глыба известняка весом в 2,5 т. сама по себе не представляет. Можно, наверное, примириться и с цифрой 2 3000 000, составляющей число таких блоков в пирамиде Хеопса, хотя и при самом упоминании подобного числа, невольно рождается мысль о превышающем человеческие силы. Возможно, чуть закружится голова и при мысли о том, что все это каким-то способом обрабатывалось, доставлялось, поднималось на огромную даже для современных технических возможностей высоту и укладывалось с такой точностью, что пирамида составляет как бы единый монолит.

Но пока это только цифры, абстрактные описания того целого, что представляет из себя пирамида. Окончательно выводит нас за пределы повседневности и вообще человеческого мира ее видимый образ, когда гора вдруг обнаруживает свою сделанность, когда немыслимо огромная масса камня вдруг распадается во взгляде на мириады крохотных точек, чем стали те самые двух с половиной тонные известняковые блоки. И ты отчетливо видишь, что перед тобой не гора, а творение, человеческое деяние, но такое, которое человек сам по себе только своими силами не может сделать.

В определенной степени это отмечают все, в том числе и секулярные, судя по исходным оценкам, авторы, например, Брестед.

«Должно быть, существовало лишь немного каменщиков, немного людей, разбиравшихся в технике строительства из камня, когда Хуфу-онех впервые пришел на пустынную равнину Гизы и разгородил участок земли для Великой Пирамиды. Вообразите себе бесстрашие и отвагу человека, приказавшего своим землемерам выложить квадратное основание с длиной каждой стороны 755 футов!.. (Он знал, что) потребуется около двух с половиной миллионов каменных глыб весом в две с половиной тонны каждая, чтобы покрыть эту площадь в 13 акров горой каменной кладки высотой в 481 фут… Поэтому Великая Пирамида Гизы — важнейший документ в истории человеческого разума. Она явственно раскрывает ощущение человеком верховной власти в его триумфе над материальными силами. Повелевая материальными силами, инженер фараона добился бессмертия для себя и своего государя»[3].

Мы видим, что отвечающему требованиям западной ученой этики человеку все же невозможно отказаться от некоего внутреннего эмоционального отклика, который выдает скрытое, неосознанное признание присутствия сверхъестественного в Великой Пирамиде Гизы. Добропорядочному позитивному исследователю, который обязан видеть всюду лишь материальные причины и сторониться все возможной мистики, такие слова произносить запрещено, ибо в них слишком легко найти противоречие, перечеркивающее его позицию. Действительно, откуда получает человек исток триумфа над материальными силами, если он сам согласно секулярной точке зрения представляет из себя разновидность материи? Ведь триумф над материальным как таковым, а именно о нем идет речь в цитате, означает выход в сферу Духа, в лице которого только и может быть помыслен триумф. Но дух заменен здесь более неопределенным словом «разум». Неопределенным потому, что для секулярного ученого сообщества оно всегда было метафорой «чего-то» высшего, вроде бы естественного, а вроде и нет. И прояснять природу его для представителя позитивной науки дело весьма рискованное. На что дерзает только радикальный позитивизм, стремящийся истолковать разум как продолжение «материи», но получается уж нечто слишком скудное и мало что объясняющее. Иные дороги чреваты срывом в религию, поэтому от них желательно держаться подальше. Нам же ясно, что только человеческая деятельность тем приходит к собственному пониманию, что может прояснить очевидность божественности Творения. И первый ключ к тому — сущностный и исторический — Великая Пирамида Гизы.

Помимо невозможности вообще собрать такое количество двух с половиной тонных блоков в единое целое, поражает идеальная точность ее геометрии. Невозможно так долго и бесповоротно выдерживать линию, чтобы не дрогнула рука, эта единая, воистину космическая рука создателя, чтобы в течение двадцати лет, которые строилась пирамида, ничего не изменилось в человеке, не возникло провокации «округлить», изменить. Идеальная диагональ длится и длится, символизируя собой некоторую правильную, построенную жизнь, до того правильную, что рукой геометра не мог не руководить Бог. Сам человек не может не оглянуться, не задержаться, не отойти. Его экзистенция центростремительна, она сокращает расстояния, стремится вместить внутри себя как можно больше, что никогда не осуществится на прямых путях. Продолжение прямой линии всегда жертва, расставание с иллюзией возвращения, скругления, превращения, которые так согревают душу маленького, но вследствие именно этой малости самоуверенного человека. Мечта и сказка не знают прямой линии. На картинах Марка Шагала мир мечты удерживается сложной искривленностью, извращенностью всякой тварью пути своего на земле. В этом теплом, уютном мире все возможно, кроме одного — веры, которую свидетельствует неколебимая, немыслимая по человеческой мере, диагональ пирамиды Хеопса. Так прямо человек может идти только тогда, когда его кто-то ведет. Иначе слишком легко сорваться в душевный хаос, раствориться в мире мифологических превращений, где одно переходит в другое и не способно быть одним и тем же.

Природа тоже достаточно хаотична и мифологически подвижна, романтические пейзажи всегда тревожны из-за неизвестности того, что же кроется в ветвях деревьев, что высвечивается в лунном свете. В силу этого обстоятельства, о чем уже велась речь выше, исчезает узнаваемость божьего Творения, не просматривается его исток. И отсюда этот «кто-то» тревожно загадочен и интригующе неизвестен. Но теперь можно коснуться и причин неузнаваемости Творца, неведения Бога. Она, конечно же, в первородном грехе, который есть именно отклонение от намеченной Богом линии человеческой жизни. Отклонение, которое и вызвало хаотическое состояние природы, сделало скалу загадочно причудливым нагромождением камня, дерево — многообразным сплетением ветвей, небо при ветре — фантастической игрой облаков. Все это влечет нас, отзываясь на безмерно хаотическое в нашей душе. Грех страшен по своим последствиям, но притягателен в осуществлении. Здесь он создает иллюзию полной и настоящей жизни, хотя в природе греха отрицание этой жизни. Таким жизнеутверждающим и радующим душу вдруг становится мир лесных духов, обитающих в лесных чащобах. В «Розе мира» Даниила Андреева читаем описание одного из его путешествий. Во время прогулки по лесу в знойный день он вдруг увидев лесную речку, решил искупаться. «И когда горячее тело погрузилось в эту прохладную влагу, а зыбь теней и солнечного света задрожала на моих плечах и лице, я почувствовал, что какое-то невидимое существо, не знаю из чего сотканное, охватывает мою душу с такой безгрешной радостью, с такой смеющейся веселостью, как будто она давно меня любила и давно ждала. Она была вся как бы тончайшей душой этой реки, — вся струящаяся, вся трепещущая, вся ласкающая, вся состоящая из прохлады и света, беззаботного смеха и нежности, из радости и любви. И когда, после долгого пребывания моего тела в ее теле, а моей души — в ее душе, я лег, закрыв глаза, на берегу под тенью развесистых деревьев, я чувствовал, что сердце мое так освежено, так омыто, так чисто, так блаженно, как могло бы оно быть когда-то в первые дни творения, на заре времен. И я понял, что происшедшее со мной было на этот раз не обыкновенным купанием, а настоящим омовением в самом высшем смысле этого слова.

Быть может, кто-нибудь сказал бы, что и он живал в лесах и купался в реках, и он хаживал по лесам и полям, и он, стоя на тетеревином току, испытывал состояние единения с природой, и, однако же, ничего, схожего со стихиями, не ощутил. Если так скажет охотник, удивляться будет нечему: в этом разрушителе природы стихии видят врага и осквернителя, и нет более верного способа сделать невозможной их близость, как захватить с собой в лес охотничье ружье. Если же это скажет не охотник — пусть он со вниманием припомнит недели своей жизни среди природы и сам обнаружит свои нарушения тех условий, о которых я с самого начала предупреждал. Нельзя, конечно, заранее определить длительность этапов этого познания: сроки зависят от многих обстоятельств, объективных и личных. Но рано или поздно наступит первый день: внезапно ощутишь всю Природу так, как если бы это был первый день творения и земля блаженствовала в райской красоте»[4].

Даниил Андреев описывает здесь встречу с неведомым лесным духом, который уводит его к переживаниям «первого дня творения» и «райской красоты». Каким же образом эта во всем языческая стихия вдруг приняла очертания христианского мира? Почему неведомое, неуловимое вдруг наделяется атрибутами абсолютного блага, относимого лишь к внутритроической жизни Бога, лишь в предстоянии Которому человек обретает «свое бытие»? Но Бог открывает себя не в духах воды, не в кобольдах и саламандрах, а в человеческом слове и человеческом деянии, то есть именно в Своем образе и подобии. В состоянии, которое описывает Даниил Андреев, нет ясности и перспективы, нет линии движения. Той самой линии, в которую выстраивается жизнь христианина, знающего, что главное — всегда впереди, что всякий шаг — лишь момент преодоления греха, исправления жизни. Остановиться, войти в состояние покоя, неподвижности — значит «закруглить линию», замкнуться на самом себе как ставшем, теперешнем всегда повторяющемся в извечном кругу существования.

Перемещение по окружности по определению не только возможно, но способно быть предельно энергичным, как в первобытном ритуальном танце, но у него никогда не будет н а п р а в л е н и я. Такие ситуации схвачены в одном из фрагментов Гераклита, сказавшего, что «путь вверх и путь вниз один и тот же». Стрелки механических часов движутся по окружности отсчитывают время вперед лишь потому, что линейное, т.е. имеющее направление время, наличествует в нашей душе. Само по себе, физически, оно только многократно проходит одни и те же точки. Только в душе круговое движение становится линейным, и для обладателя такой души — христианина — невозможен божественный досуг. Остановка в пути не значит для него обретение истины, истина вообще не может быть ни моментом, ни итогом, вообще каким-либо состоянием, в том числе и состоянием экстаза — вечного выхода, но выхода из одной и той же точки.

Христианин ни на секунду не может удостоверить себя в полноте, т.к. это было бы удостоверением наличного состояния, отказом от направления — исправления, продолжения линии. В каждое мгновение может дрогнуть рука или, поскольку у нас речь идет о линии внутренней, душа. Но если есть вера — она укрепляет душу, и линия не прерывается. В Пирамиде Хеопса немыслимое количество таких идеальных линий продолжающихся по человеческой мерке бесконечно долго и совпадающих в единой точке вершины. Идеальных не в смысле свойств — лишь «в идее» или, если угодно, на бумаге существования. Они как раз предельно материальны, организуя невместимую человеческим сознанием массу камня. Идеальны они в своей правильности и непрерывности, в снятии всякой противоположности между замыслом и реализацией, между материальным и идеальным в первом смысле.

Правильность геометрической фигуры часто ассоциируется с безжизненностью, настоящая жизнь как будто бы бьет ключом в неправильной, неисчислимой и неопределимой природе. Сказать «не укладывается в формулу» — часто знак одобрения в адрес того, что не укладывается. Формула конечна — жизнь в своем неуловимом движении бесконечна. Но вот странная вещь: Великая Пирамида Гизы — конечна и бесконечна одновременно, в ней снято само противоречие конечного и бесконечного, снято как раз из-за отсутствия другого, уже отмеченного противоречия между материальным и идеальным. Формула безжизненна и ограниченна лишь тогда, когда она, что называется, «на бумаге», т.е. отвлечена от непосредственного созерцания, от чувственной реализации, материи. Материя тогда становится как раз иллюзорно жизненной в своих «искривленных неправильностях». Но неправильность есть кривая, в пределе круг, из которого нет выхода к самому истоку жизни, т.к. у окружности нет направления. Но вот формула (иначе форма) соединяется с материей, и жизнь не только не теряет в своей жизненности, но достигает ее именно вследствие приобщения к направлению, правилу в руках кормщика. Посмотрим на игру света в витражах великих готических соборов — здесь все формула и все жизнь. Ведь и рай был Садом, насаженным самим Господом, правильной посадкой, а не густой дикой чащобой, перенаселенной духами и душами. Великая Пирамида Гизы и есть изначально исходный принцип такого разумного мироустройства, свидетельствующий о своем сверхприродном, божественном происхождении.

Известное «сухая теория» по поводу геометрии пирамиды нельзя было произнести по одной простой причине: теории во все время строительства Пирамиды вообще не было. Теоретическая, свободная от материальной нагрузки геометрия появляется лишь в античной Греции, что также связано с особым состоянием души, уже не ощущающей столь ясно Бога в себе и потому ищущей опоры в иной онтологии, о которой уже шла речь выше. Теория создает почву человеческой автономии. Доказательство теоремы подтверждает возможность человеческого разума истинно действовать, доверять самому себе. В теории тоже присутствует прямая линия, но как бы больше в границах человеческих ресурсов, без преодоления границ человеческого в человеческом же. Еще раз подчеркнем, что самоощущение античного человека несекулярно. Бог неотменимо присутствует в его душе. Просто путь к нему оказывается иным, опосредованным и долгим, достаточно сказать, что в Греции истина стала проблемой. Последнее не говорит о «недостатке» греческого духа. В известном смысле отдаленный от Бога человек приобретал способность к преодолению возникшей дистанции. Он развивал собственно человеческие силы не для того, чтобы утвердить свою независимость, а напротив, чтобы именно по своей мере и воле обрести Бога. Для того эти мера и воля и должны были возникнуть. Не непосредственный мощный порыв строителя Пирамиды, содержащий в себе изначально доверие Богу, обнаружит теперь в себе человека, но его собственное, теоретически продуманное решение. Но «сухая теория» в перспективе также обретает жизнь, ибо по-своему связывается с истоком всей жизни.

В этом истоке соединяются творения Хуфу-онеха, Анфилия из Тралла и Исидора из Мелета. Материализовавшееся число Великой Пирамиды Гизы обретает свой смысл в Образе воплотившегося Слова, не теряя собственного значения. Человек зримо представляет теперь путь от Творения к Спасению. И этот путь выводит его из состояния грехопадения, которое он и так по себе знает, ибо сам все совершил. Творит же и спасает Единый Бог. Возможность отнестись к Великой Пирамиде Гизы в данном ключе говорит о безмерной широте христианского мира, но в то же время о его непривычной конфигурации. В чащобах российских лесов чуть ли не под стенами монастырей наша русская душа радуется своему откровенно языческому состоянию, хотя изображение православного храма стало чуть ли не национальным символом. В то же время безмерно далекий Египет вдруг говорит своими пирамидами о Слове неизмеримо сильнее нежели те, кто, казалось бы, связан с христианской церковью самым непосредственным образом. Но в этом нет ничего удивительного, ведь сказано: «Итак, если скажут вам: «вот Он в «пустыне», — не выходите; «вот Он в потаенных комнатах», — не верьте;» (Матф. 24; 26). Конечно, здесь говорится о последних временах, и как будто невольно сославшийся на это место из Писания должен заняться теперь апокалиптической историософией. Но на самом деле такой необходимости нет, остается лишь неотменимый факт соответствия Сказанного происходящему. Русский человек сегодня подобен Каспархаузеру. Из темной пещеры его долгого неведения мир открывается ему впервые в нестерпимом ярком свете, в той новизне, в том первом, что одно временно есть и последнее. И если достоин такой дар распавшемуся, почти уже не существующему народу, то это лишь свидетельствует о Премудрости Божией, где наша естественная логика уже мало что может объяснить, как взгляд наш не мог вместить видимого образа Великой Пирамиды Гизы.

Журнал «Начало» №9, 2000 г.

[1] Гуссерль Эдмонд Начало геометрии, М., 1996, с. 15.

[2] Искусство Древнего Египта. М., 1972, с. 12.

[3] Франкфорт Г., Франкфорт Г.А. и др. В преддверии философии. М. 1984, с. 98.

[4] Андреев Даниил. Роза мира. М., 1992, с. 42.