Верность как тема русской культуры и истории
Тема верности и предательства не только очень значима для русской истории. Она еще и очень опасна, в том смысле, что толкает к поспешным и легковесным выводам, которые плохо согласуются с реальностью. Начну с самого простого и опасного.
В 1917 году рухнуло грандиозное и величественное здание Российской империи. С тех пор «третий Рим» лежит во прахе и уж «четвертому не быть». Во всяком случае, в российских пределах. С концом империи закончилась русская история и культура. После происшедшей катастрофы наступило длящееся по сей день историческое и культурное безвременье. Когда происходит такое, когда вчера страна еще есть, а сегодня уже одни обломки, из которых тщетно пытаются создать нечто новое, тогда невольно провоцируется заключение такого рода: «ну, не может быть, чтобы за такой стремительной и необратимой катастрофой не стояло какого-то немыслимого злодейства; заговора, предательства или того и другого вместе»! Великое множество тех, кто обращался или обращается к происшедшему, не способны удержаться от душераздирающего и надрывного: «Россию предали. Предали Россию!» Мы ли сами совершили его, предательство ли это мнимых друзей — такого рода конкретизации нас непосредственно не касаются, потому как тема верности и предательства в дальнейшем будет рассматриваться совсем в другом ключе. Как именно, на этот счет лучше раскрыть карты сразу и только затем перейти к демонстрациям и аргументам.
Для начала отмечу, что прямая соотнесенность и оппозиция верности и предательства совершенно неизбежна на словесном уровне. Сказал «верность», тем самым указал и на ее противоположность — антиверность предательства (измены), так же как и наоборот, предательству обязательно противостоит верность. Когда же мы обращаемся к реалиям, как принято говорить, «жизненным», дело оказывается не таким простым и однозначным. Оказывается, например, что не быть верным — это вовсе не обязательно предавать, предательству же может противостоять вовсе не верность, а, скажем, послушание, покорность, следование устойчивой данности традиции. То, что мои рассуждения не чистая схема и отвлеченность, в русской истории легко подтверждается множеством фактов и событий. Одно из них, несомненно, это заговор и убийство императора Павла I.
Павел I был убит в результате действий заговорщиков, среди которых числились не только те, кто испытал на себе гнев и немилость государя, но и лица, входившие в его ближайшее окружение, сделавшие при нем блестящую карьеру. Хорошо известно, что душой и движущей силой заговора и цареубийства был граф Пален. За кратковременный период царствования Павла I он, что тогда было едва ли не правилом, успел подвергнуться опале, но он же стал одним из самых приближенных к государю сановников государства, удостоенным самых высоких почестей и наград, обладавшим огромной властью в качестве генерал-губернатора Санкт-Петербурга. Павел Петрович, несмотря на свою маниакальную подозрительность, доверял графу Палену как никому другому. И вдруг такое — именно Пален искусно, с редким хладнокровием расставил сети, в которые попался Павел I. По любым меркам, даже самым снисходительным, действия Палена не могут быть признаны вовсе чуждыми тому, что называется предать доверившегося. В лучшем случае в порядке «оправдания» страшного поступка можно, наверное, указать на то, что благополучие и сама жизнь Санкт-Петербургского генерал-губернатора были гарантированы не более чем любого другого из подданных российского императора. Пожалуй, его положение было еще и опасней, потому как практически всякое вознесение главы при Павле Петровиче практически гарантировало последующую опалу. Исключения здесь были чрезвычайно редки. Да и они, скорее всего, имели место лишь ввиду кратковременности павловского царствования. Так что почему бы и не признать, что действия Палена были не более чем упреждающими неизбежный со стороны императора удар. Но это если начисто исключить то обстоятельство, что Павел I был государем, помазанником Божиим, кому его подданный — курляндский дворянин и русский генерал — присягал на верность, что убийство государя — это не просто личные счеты, а событие едва ли не всемирно-исторического масштаба.
Сам Пален искал себе некоторое оправдание в том, что он противостоял не государю, а тирану и действовал во имя блага государства и Отечества. Этому, впрочем, противоречит отмечавшийся современниками событий горделивый и победительный вид Палена в те дни, когда цареубийство было совершено, а новый император еще не счел за благо выслать успешного заговорщика в его курляндское имение, где ему и пришлось доживать свои дни. В общем-то, вряд ли можно усомниться, что чести Пален удостоился вполне по заслугам. Его предательство не было чистопородным, и все же он предавал. Но так ли в точности обстояло дело со всеми другими заговорщиками и заговором в целом — вопрос этот «делом Палена», как я это понимаю, вовсе не закрывается. У него есть еще одна существенная грань, которая сводится к вопрошанию: «А можно ли было вообще оставаться верным Павлу Петровичу, позволяли это вся его повадка, обыкновения, то, как он правил Россией и царствовал над своими подданными?»
Как минимум, такое недоумение можно и нужно себе позволить, уж очень красноречивы и вопиющи действия и жесты императора, события и обстоятельства его царствования.
Один из таких жестов Павел Петрович позволил себе во время смотра батальона гвардии в отношении генерал-фельдмаршала князя Н. В. Репнина. Князь был видным вельможей предшествующего царствования. Уступая А.В. Суворову в дарованиях полководца, он, тем не менее, отличился на военном поприще и особенно на дипломатическом. В своем продвижении по служебной лестнице Репнин длительное время был одним из соперников Суворова. В отличие от очень многих других сановников, умный, дальновидный и не чуждый сервильности, он сумел сохранить свое положение при дворе и даже был произведен Павлом I в фельдмаршалы. И что же мы читаем по поводу отношений императора и фельдмаршала у одного из свидетелей эпохи? «Однажды, когда князь Репнин во время смотра хотел выразить свое мнение о чем-то, император сказал ему: «Фельдмаршал, вы видите эту выстраивающуюся гвардию? В ее составе 400 человек, а мне стоит сказать одно только слово, и все они будут фельдмаршалами». Ему же император как-то раз во время приема, находя, что он становится слишком впереди, сказал: «Знайте, что в России вельможи только те, с которыми я разговариваю и только пока я с ними разговариваю»[1].
Цитированные словоизлияния императора, надо в этом отдать ему должное, афористически законченны. Эффект их, однако, еще и тот, на который сам Павел I вряд ли рассчитывал. Так, первое из его высказываний не только о всемогуществе императора, но и о том, что в действительности у него нет, точнее, ему не нужны фельдмаршалы в качестве наиболее отличившихся и доблестных слуг государя и Отечества, служащие ему верой и правдой, не за страх, а за совесть. С Павла Петровича на воинской службе довольно бессловесных и безропотных рабов, всем обязанных исключительно своему господину и самих по себе ничего не значащих. Второй павловский афоризм эту смысловую линию усиливает. Теперь оказывается, ему чуждо не только отдать должное доблести и заслугам, для него вообще нетерпима никакая выделенность из общего ряда даже среди первых лиц империи. Чтобы соответствовать такому настроению государя, достаточно покорности и преданности. Верность в этом случае особенно ни при чем и верным слугам государя и Отечества при дворе и государе не место. Это подтвердили сполна события 11 марта 1801 года.
Буквально накануне цареубийства государь, чья подозрительность и опасение заговора к этому времени достигли состояния истерической взвинченности и судороги, еще раз привел к присяге наследника престола Александра и его брата Константина. Последний в заговоре не участвовал, Александр же, как это хорошо известно, был в числе заговорщиков, хотя к цареубийству, как это единодушно признается, не причастен. Дополнительная присяга на верность этой самой верности очевидным образом ему не прибавила. Отца он отчаянно боялся, служить ему верой и правдой не мог и не хотел. Ничего из этого у него не получилось бы, имей он к этому или нет добрую волю. В итоге Александр решился на пассивное соучастие в свержении императора.
Совсем иным было положение полковника Н.А. Саблукова, командира одного из эскадронов конногвардейского полка. Ни прямого, ни косвенного участия в заговоре он не принимал. И можно не сомневаться в том, что, знай Саблуков о заговоре, он, как верный слуга царя и Отечества, ему воспрепятствовал. Но давайте посмотрим, на каком фоне могла бы проявиться его верность.
Отцу Николая Александровича, тайному советнику Саблукову, только по счастливой случайности удалось избежать чреватой очень тяжелыми последствиями опалы. Сам Николай Александрович весь четырехлетний период царствования Павла I неизменно прослужил офицером конногвардейского полка. Но что это была за служба? «Из числа ста тридцати двух офицеров, бывших в Конном полку в 1796 году, всего двое (я и еще один) остались в нем до кончины Павла Петровича»[2], — отмечает Саблуков в своих «Записках». Большая часть офицеров-конногвардейцев поспешили сами подать в отставку ввиду быстро ставшей невыносимой службы. Но немалое число из них было уволено за прегрешения, как правило, ничтожные или мнимые. Ожидать неколебимой верности от тех офицеров, кто сменил прежних, было бы странно, тем более что находились они в положении ничуть не лучшем, чем их предшественники. Такая странность, тем не менее, была присуща полковнику Саблукову. Но вот какой разговор состоялся между императором и Саблуковым вечером накануне убийства Павла I заговорщиками: «Император подошел ко мне (я стоял шагах в двух от караула) и сказал по-французски: «Vous etes des Jacobins»[3]. Несколько озадаченный этими словами, я ответил: «Oui, Sire»[4]. Он возразил: «Pas Vous, mais le regiment»[5]. На это я возразил: Passe encore pour moi, mais vous trompez, Sire, pour le regiment»[6]. Он ответил по русски: «А я лучше знаю, сводите караул»[7].
Тотчас после разговора с Саблуковым последовало действие не только гротескно-абсурдное, но и окончательно погибельное для Павла I: он распорядился выслать в полном составе конногвардейский полк из Петербурга, тот полк, который был не замешан в заговоре, чей караул мог бы предотвратить цареубийство. И вот, я еще раз задаюсь вопросом, теперь применительно к Саблукову: «Можно ли было ему и его сослуживцам быть верными своему государю?». Мне представляется, и да, и нет. «Да», поскольку для того же Николая Александровича раз и навсегда заповедано какое-либо участие в заговоре с целью свержения и тем более убийства законного государя. «Нет» же вступает в свои права, потому что тем, кто верен своему государю, по существу, никак не защитить его от заговорщиков. Самый главный заговорщик на самом деле это сам Павел Петрович, и худшего врага для него не существует. Разорвать этот заколдованный круг, пожалуй, можно было бы одним — какими-то героическими сверхдеяниями во спасение государя, сверхусилиями, которые предполагают действия вопреки судорожной и мятущейся воле того, кто все более и более обрекает себя на погибель. Но в таком случае, от кого мы в праве потребовать такого рода верности Павлу I? Понятно, что имеет смысл вести речь не более чем о требованиях, которые верный предъявляет к самому себе, со стороны никто ему не судия.
В итоге относительно сюжета с Павлом I остается констатировать, что он не поддается рассмотрению через призму верности предательства. Во всяком случае, самое существенное в нем эта призма не отражает. Гораздо больше к существу заговора и цареубийства 11 марта 1801 года мы приблизимся, если будем учитывать безудержное и безответственное самовластие (не путать с самодержавием) одной стороны и негодование, озлобление, неготовность с рабской покорностью сносить павловские конвульсии с другой стороны. Тема верности и предательства по отношению к интересующим нас событиям — это нечто слишком однозначное, определенное и оформленное. Это то, что легче искать и обнаружить на Западе, чем в Российских пределах.
Уже на уровне высших культурных и мировоззренческих ориентиров Запада и Руси-России сказанное обнаруживается во всей своей очевидности. Так, мотивом верности пронизаны множество текстов Средневековья: эпос, роман, лирика, исторические сочинения, жития святых. Очень показательными примерами могут здесь служить такие разнородные поэтические сочинения, как анонимная «Песнь о Роланде» и «Божественная комедия» Данте Алигьери. Первое из них все выстроено на противопоставлении рыцаря без страха и упрека бретонского графа Роланда и его родственника Гвенелона. Главное достоинство первого из них не просто в бесстрашии, доблести и великодушии. Прежде всего он безупречно верный вассал своего сюзерена Карла Великого. Тогда как Гвенелон — это предатель по преимуществу. Он предает и своего соратника Роланда, и, в не меньшей степени, того, кому приносил вассальную присягу. Не менее внятно и откровенно тема верности и предательства заявлена в «Божественной комедии».
Ботичелли. Ад (фрагмент)
Правда, на этот раз с преимущественным акцентом на предательстве. Я имею в виду обстоятельство само по себе хорошо известное. Дантовский ад выстроен таким образом, что в самом его центре (он же одновременно представляет собой последний, девятый круг ада) находятся Люцифер, Брут и Кассий. Они помещены туда, исходя из «антииерархии» грехов, в качестве тех, кто совершил грех самый страшный из всех возможных — предательство. Люцифер стал предателем величия Божия, Брут и Кассий, убийцы Цезаря, — величия человеческого. Согласимся, что при непосредственном восприятии такого ранжирования грехов недоумения неизбежны. Скажем, в таком роде: и почему это Данте решил, что предательство — самый страшный грех? Оно, действительно, безусловный грех из числа худших, кто с этим будет спорить. Но вот почему-то по Данте предательство оказывается страшнее прямого убийства, безудержной гордыни, мстительной злобы и многого другого, по поводу чего любому не трудно возбудить свое воображение. Такие исключительные «почести» предательству, между тем, имеют своим основанием не столько христианское, и в частности католическое, вероучение, сколько культурные ориентации Запада. Там не только в рыцарской, но и средневековой культуре в ее целом неизменно культивировалась верность. Откуда и радикальное неприятие предательства, сосредоточенность на нем как антиверности.
Наша культура времен Киевской и Московской Руси, то есть времен типологически сходных с западным Средневековьем, такой же отчетливой выявленности и акцентированности темы верности предательства не предъявляет. В том числе и в текстах, где можно было ожидать чего-либо подобного. Так, знаменитое «Слово о полку Игореве» — текст с явно выраженным воински героическим духом. Но он об удали и беззаботности новгород-северского князя Игоря Святославовича, о его стремлении постоять за землю Русскую. Поход князя на половцев не удался. Он не только не защитил Русь от кочевников, но и усугубил ее положение. Автор «Слова» сочувствует своему герою и вместе с тем для него неприемлем тот дух вольницы, в соответствии с которым действует князь Игорь. Он сокрушается о княжеском разделении и междоусобицах. Но во всем этом и намека нет на дух верности и служения, в соответствии с которым должен был действовать князь. Скорее, в «Слове» подразумевается и дает о себе знать другое: стремление к любви и согласию между русскими князьями. Они одна семья, все они «внуки Ярославовы и Всеславовы», поэтому негоже им сводить между собой кровавые счеты. Когда же таковые все-таки сводятся, то нарушается этим вовсе не верность, а любовь и согласие. К собственно верности и, соответственно, предательству, у автора «Слова о полку Игореве» чувствительности, кажется, нет.
С особой резкостью эта нечувствительность выражена в древнерусском тексте, повествующем о событиях, которые, казалось бы, только и могут быть осмыслены как крайний случай предательства. Я имею в виду «Сказание о Борисе и Глебе», первых русских святых князьях страстотерпцах, предательски — а как еще скажешь — убитых своим братом Святополком. Ведь они погибли даже и не в уже самой по себе прискорбной и недопустимой битве с братом, а стали жертвами братнего коварства и жестокости. Разумеется, ему нет никакого оправдания с позиций составителя «Сказания о Борисе и Глебе», у него оно вызывает ужас и отвращение. И тем не менее о предательстве одного из князей и верности двух других в «Сказании» ни слова. Оно выстроено таким образом, что в нем противопоставлены попечение о мирском и небесном, разрыв семейных связей и почитание старшего брата, одержимость и кротость, ненависть и любовь, и т. д. Что угодно, только не предательство и верность.
Упаси Бог увидеть в этом обстоятельстве какие-то там недостатки Бориса и Глеба. У меня речь о другом, о том именно, как в русской культуре выстраивается тема верности и предательства, в какой мере она является одной из ее несущих конструкций. Скажу осторожно — похоже, что здесь у нас что-то не совсем ладно, какая-то наша слабина. Как минимум, то, чего хотелось бы поболее и поопределеннее. Согласитесь, в этом есть какое-то противоречие и недовершенность, когда князья Киевской Руси так озабочены крестоцелованием и клятвами в верности друг другу и принятыми на себя обязательствами (московские великие князья, а затем и цари требуют целовать крест на верность им и их наследнику), и в то же время где она, эта верность, в качестве проработанной культурной формы. О ней древнерусская словесность молчит или говорит мельком и не очень внятно.
Но тут давайте не перепутаем. Одно дело — культивирование верности, и другое — верность как событие, как то, что состоялось раз и навсегда. Сказать, что ничего такого по части верности у нас, русских, не было, и здесь нам нечего себе предъявить, нечем восхититься и не перед чем склонить голову — это тоже было бы поклепом и смердяковщиной. Напротив, было, и бывшее должно стать основой культивирования в нашей культуре, в каком бы убогом и плачевном состоянии она сейчас не пребывала, того, чего нам все-таки так недостает именно в качестве культурной формы.
В связи со сказанным я остановлюсь на одном только примере. Но не подумайте, что я стремлюсь им продемонстрировать и доказать вовсе излишнее: да, и мы, русские, не хуже других, и мы можем быть верными себе и своей отчизне. Во-первых, это как раз для меня несомненно. Во-вторых же, у меня речь пойдет о нашем своеобразно русском акценте на верности. Каков он — на это указывают, в частности, обстоятельства покушения и гибели государя императора, на этот раз Александра II. В общем-то, они хорошо известны сколько-нибудь просвещенному читателю. И тем не менее я обращу внимание на некоторые примечательные детали. Они стали нам известны благодаря воспоминаниям обер-полицмейстера Санкт-Петербурга Александра Ивановича Дворницкого, который был непосредственным свидетелем покушения. В частности, в его воспоминаниях читаем следующее: « . . . по набережной канала кучер пустил лошадей полным ходом, но не успел проехать и ста сажен, как раздался оглушительный взрыв, от которого был сильно поврежден экипаж государя и ранены два конвойных казака, мальчик крестьянин и две лошади. Проехав после взрыва еще несколько шагов, экипаж Его величества остановился; я тотчас подбежал к карете государя, помог ему выйти из кареты и доложил, что преступник задержан. Государь был совершенно спокоен. На вопрос мой государю о состоянии его здоровья он ответил: «Слава Богу, я не ранен». Видя, что карета государя повреждена, я решился предложить Его величеству поехать в моих санях во дворец. На это предложение государь сказал: «Хорошо, только покажи мне прежде преступника». Кучер Фрол тоже просил государя сесть в карету и ехать дальше, но Его величество, не сказав ничего на просьбу кучера, повернулся и направился к тротуару . . . Узнав, что преступник мещанин, Его величество не сказал ни слова, повернулся налево . . . и медленно направился в сторону Театрального моста»[8].
Меня немногословное свидетельство обер-полицмейстера привлекло не просто своей первичностью, а в первую очередь своим тоном. Он начисто лишен взвинченности и, казалось бы, непременных в этом случае охов и ахов. Зато тем ценнее доведенное до нашего сведения. Оно же о совершенно необыкновенных выдержке и спокойствии государя. Как будто очередное покушение на него — это так, обыденное происшествие. Государь остался сполна верен себе. Все та же уверенная в себе и властная повадка, та же неотъемлемая от Александра II царственность. Государь, увы, только от первого из двух взрывов практически не пострадал. Тут бы и пересесть немедленно в обер-полицмейстерские сани, крикнув кучеру «гони», поскорее умчаться вдаль от опасного места покушения. Ничуть не бывало, государь, он и на месте покушения продолжает царствовать. Один из подданных императора попытался поднять на него руку и ему нужно видеть, для кого такое стало возможным. Впоследствии с неудавшимся цареубийцей разберется суд. Покамест же со своим подданным разбирается император. В этом его долг, как он им понимается. В общем-то, государю преступнику сказать нечего. Что тут скажешь? Но и бежать от него, всецело предоставив разбирательство должностным лицам, императору тоже как-то не по-царски. В этом сквозила бы какая-то растерянность, уступка заговорщикам, измена и предательство. Нет, разумеется, не кому-либо из своих подданных и не империи в целом, а измена самому себе и предательство самого себя. Скорее даже, только намек на них. Намек, который был бы не в укор и поношение простым смертным. Но государь — не простой смертный. Да, он, как и все мы, раб Божий. При этом, правда, еще и Его помазанник и избранник. Тот, кому Господь доверил царство и царское служение. Изменив себе, государь неминуемо в чем-то обязательно изменил бы и царству, и царскому служению. Ничего подобного не произошло. Чуть не сказал «к счастью». Но оно так, речевая инерция. Потому как на самом деле к несчастью государя и Отечества. Утешает в этом одно — сам государь в своей верности себе и своему предназначению поставил себя по ту сторону, а точнее будет сказать, над несчастьем и счастьем.
Вы спросите, что же в происшедшем с государем в самый канун гибели такого уж характерно русского по части верности? Ответил бы я на этот вопрос таким образом: в поведении и повадке государя не было ничего от демонстративной патетики, никакой позы или нарочитого жеста. Происходившее происходило спокойно, приглушенно, обыденно. Но во мне оно отзывается от этого только сильнее и глубже. Вот она, наша верность. Только поболее бы ее, а главное, поустойчивее, постояннее, крепче, потому что слишком много в нашей русской истории примеров, обратных только что приведенному. И не о прямом предательстве идет у меня речь. А о том, что по нашему поводу когда-то, в начале XIX века, проговорил очень умный и точный наблюдатель за русской жизнью, к тому же проведший в Санкт-Петербурге целых четырнадцать лет в качестве посла сардинского короля при русском дворе. Конечно, я имею в виду графа Жозефа де Местра. В его письме к князю Б.П. Козловскому содержатся такие знаменательные слова:
«Все доброе у вас лежит на виду», — пишет Ж. де Местр в своем письме к князю П.Б. Козловскому. — Вы человечны, умны, бесстрашны, предприимчивы, умелые подражатели и ничуть не педанты, враги всякого стеснения, предпочитающие регулярную баталию учению на плацу и т.д. Но на прекрасном этом теле мы видим два безобразных нароста: шаткость и неверность. Все у вас переменчиво, любезный князь: законы меняются, как дамские ленты, а мнения — как покрой жилетов; дом продают с такой же легкостью, что и лошадь; постоянно одно лишь непостоянство, и ничто не уважается, поскольку ничто не восходит к старине. Сие есть первое зло. Второе не менее тяжкое: это дух неверности и обмана, который наполняет все кровеносные сосуды государства. Разбой у вас встречается реже, чем в других странах, но неверность постоянна и повсеместна. Чтобы вы здесь ни купили, все с изъяном — в бриллианте оказывается пузырек, а на спичке нет серы. Сей дух, пронизывающий все ветви управления, производит огромные опустошения. Именно противу сих двух врагов и должны быть направлены усилия и мудрость ваших законодателей»[9].
Как видим, совсем не предательство беспокоит графа де Местра, а шаткость, неверность, непостоянство, обман. С такими качествами прямо, может быть, и не предают, самых страшных преступлений не совершают, но радоваться этому все равно не приходится. Непреодоленные шаткость, неверность, непостоянство, обман, с ними ничего устойчивого не построишь. Историческое бытие страны и народа останется проблематичным и чреватым катастрофой. И разве не они привели, например, как самого Павла Петровича, так и заговорщиков к событиям 11 марта 1801 года?
Журнал «Начало» №17, 2008 г.
[1] Головкин Федор. Двор и царствование Павла I. Портреты и воспоминания. М., 2003. С. 139.
[2] Цареубийство 11 марта 1801 года. М., 1990. С. 40.
[3] Вы якобинец.
[4] Да, сир.
[5] Не вы, но полк.
[6] Простите меня, сир, но Вы ошибаетесь по поводу полка.
[7] Там же. С. 79.
[8] Александр II. Воспоминания. Дневники. СПб., 1995. С. 349.