Власть. Свобода и насилие

Власть находится в ряду таких реалий, которые на протяжении многих столетий неизменно привлекали к себе внимание философов и ученых. Однако вплоть до второй половины ХIХ века ее осмысление оставалось «физикой» и менее всего «метафизикой» власти. Когда начиналась первофилософия, уместно еще было говорить о воле и разуме, уме и душе, но уж никак не о власти. Ф. Ницше впервые попытался утвердить за властью метафизический статус. Однако как его, так и последующие попытки в этом направлении из власти нечто очевидно и неколебимо метафизическое не сделали. Власть остается некоторой промежуточной и перекрестной между «физикой» (прежде всего социальной) и метафизической реальностью. Причем реальностью или рассматриваемой в своей исторической конкретности, в разнообразии своих модификаций, или же выступающей в роли эффектного объяснительного принципа, нечто объясняющего из своей самоочевидности. Между тем во власть самое по себе, не уточняя предварительно, идет ли речь о ее «физике» (феноменологии, психологии, социологии) или же «метафизике» (онтологии, гносеологии, антропологии), нужно еще вглядываться и вглядываться.
Исходным пунктом в последующем рассмотрении власти будет констатация того, что власть — это отношение. Его наличие требует как минимум двух субъектов, один из которых господствует, другой — подчиняется, один — властвующий, другой — подвластный. Но что значит властвовать и быть подвластным, образуя нечто третье — властное отношение? Отношением власть делает то, что в ней властвование разрешается в подвластности, трансформируется в нее и в свою очередь вызывает новый импульс властвования, опять разрешающегося подвластностью и так далее. Короче, властвование и подвластность равно необходимы друг для друга во властном отношении, по сути и делая его реальным. Однако при всей их взаимной необходимости властвование, очевидным образом, первично по сравнению с подвластностью, так как во власти первичен властвующий, а не подвластный. Первенствует он и по критерию свободы, причем в двояком смысле. Во-первых, властвующий оставаясь свободным, своей властью отрицает и снимает свободу подвластного. И, во-вторых, сам подвластный своим подчинением так же отрицает и снимает свою свободу. И все-таки власть в той мере, в какой она остается властью, то есть отношением содержит в себе момент свободы. В ней, свободно заявляя себя, не только властвующей относится к подвластному, но и наоборот, подвластный к властвующему. В качестве свободы власть не есть «отношение к» (властвующего к подвластному), а в гораздо большей степени «отношение между» (властвующим к подвластным). В рамках власти властвующий, с одной стороны, отрицая и снимая подвластного не устраняет его без остатка в качестве субъекта властного отношения, он только его ограничивает, с другой же стороны, повинуясь, подвластный принимает господство властелина. И в требовании повиновения и в его принятии неизбывно присутствует момент свободы ввиду того, что оба они суть свобода в несвободе, тот нерастворимый остаток, с которым власть ничего поделать не в состоянии, если хочет остаться властью.

Неустранимость во властном отношении момента свободы свидетельствует о том, что оно не только снятие властвующим подвластного и не только принятие подвластным этого снятия, но и утверждение его радикальной неустранимости и «неснимаемости». Властное отношение так и остается отношением, то есть соприсутствием не менее чем двух субъектов. Само наличие власти по сути своей является признанием бытийственности не только властелина, но и подвластного. Что же тогда их разводит, делает одного «выше», а другого «ниже», по какому принципу происходит размежевание бытийствующих реальностей на властителей и подвластных? В первую очередь на ум, естественно, приходит принцип силы. Очевидно, что сильный или более сильный властвует, а слабый или менее сильный подчиняется силе. Но если во власти торжествует принцип силы, власть же в свою очередь представляет собой отношение, то придется признать, что отношение, где господствует сила, так сказать, силовое отношение — это насилие. Насилие же есть ничто иное как прямая противоположность свободе, оно совпадает с несвободой. Оттолкнувшись от силы, как видим, нельзя избежать противоречия. Так что остается или выбирать между трактовкой власти как свободы и власти как насилия или же попытаться примирить свободу и насилие, найти какое-то подобие «свободного насилия» или «насильственной свободы», тот момент, когда насилие требует свободы, а свобода насилия, когда они переходят друг в друга.

Если исходить из свободы в ее переходе в насилие, то обратиться тем самым следует к властвующему. Он олицетворяет собой свободу, выступает субъектом свободного действия, совершающего вместе с тем насилие над подвластным. Почему же у властвующего возникает насильственное действие? Будь он изначально и окончательно свободен, свободен и только, тогда в нем неоткуда взяться насильственному действию, направленному на другого. Свободе, поскольку она остается свободой, не нужно ничего помимо ее самой. Остается предположить, что властвующий в своем насильственном действии обнаруживает и очерчивает пределы своей свободы. Скажем, он вынужден через посредство насилия защитить свою свободу от посягательств извне или, напротив, свободно устанавливать свою власть над изнутри себя не способными к свободе. Наконец, можно представить себе ситуацию, когда насилие служит конституирующим, внутренне и внешне необходимым моментом свободы властвующего.

Наиболее проста и очевидна ситуация защиты собственной свободы. Она возникает тогда, когда помимо субъекта свободы существуют и соприкасаются с ним субъекты, чье существование несамодостаточно, кто стремится утвердить и довершить себя в ином: ассимилировать (уничтожить) или же адаптировать (ограничить) его. Иначе говоря, тот, кто исходно свободен властвует над теми, кто в противном случае угрожает ему уничтожением или ограничением его свободы. В результате же действий властвующего, направленных на подвластных сохраняется свобода не только его, но и стремившихся этой свободой овладеть, сделать ее подчинением. Подвластные сами приобщаются к свободе. Теперь они признают свободу в том, кто над ними господствует, обеспечивают ее и тем самым распространяют на себя. Уже одно то, что властвующий свободен и остается таковым, влечет за собой отношение к подвластным как по своей природе свободным существам. Другое дело, что их свобода не довершена, она нуждается во внешних гарантиях и остается свободой, обрамленной насилием. Но это не насилие над свободой, а именно длящееся насилие над насилием, создающее и ограждающее пространство для свободы подвластных. Подвластные потому и остаются подвластными, что они признают власть властвующего, то есть его насилие. Имеет место своего рода делегирование своей свободы подвластными властвующему. Оно совершается post factum, после того как насильственное действие над ними произведено, так как они достаточно свободны, чтобы признать власть властелина, но им же недостает свободы для свободного существования вне всякой подчиненности.

Случай власти как освобождения подвластных властвующим, на которого они не посягают, отличается от предыдущего по существу только позицией властвующего. Теперь он не реактивен, а активно действующая сила. Источник и импульс его активности заключен в самой свободе властелина. Властвующий потому и становится властвующим, что свобода имеет в нем внутренний, обращенный на себя, и внешний, направленный на другого, освободительный аспект. Освобождающее действие свободного властелина в этом случае происходит не по нужде и необходимости как в первом случае, а по свободе же. Это действие свободы вширь. Оно объяснимо, а точнее не объяснимо, а называемо и обозначаемо только из таких понятий как милосердие и любовь. Конечно же освобождение подвластных через их подчинение, если это не софизм, возможно и оправдано только тогда, когда они исходно предельно несвободны и сами не способны к изнутри порождаемой свободе. Для них остается в пределе властного отношения свобода как насилие и насилие как свобода. Для властвующего же власть — это бремя, предполагающее самоограничение и самоумаление. Оно имеет место потому, что во внутрь свободы властелина свободно вмещается несвобода как необходимость подавлять и принуждать другого. Ведь эти подавление и принуждение, подавляя и принуждая подвластного, одновременно не могут не быть насилием над собой. По своему они являются свободой в насилии или насилием в свободе не только для подданных, но и для властелина.

Обретение свободы в насильственном действии властвующего — последний случай властного отношения в качестве «свободного насилия», также может быть рассмотрен как насилие над насилием. Прежде всего он представляет собой феномен самообладания, когда субъект власти властвует над самим собой. Он подчиняет произвольные и самопротиворечивые импульсы своей воли тому, что считает своим долгом, требованиям к самому себе. Без такого подчинения свобода останется неактуализируемым замыслом человека о самом себе. Самообладание предполагает, таким образом, свободу по ту сторону насилия над самим собой. И насилие и свобода в пределах самообладания как власти сохраняют свою реальность, существуют, предполагая друг друга. Однако первична и завершающа здесь именно свобода. За ней и исходный импульс насилия и выход за его пределы. Насилию остается место средства, обрамленного целью и результатом свободных действий властвующего. Оно загоняется внутрь, принципиально не устранимо и, разумеется, служит существенным ограничением свободы. Свобода, осуществляемая через насилие, более того лишь в насилии приходящая к самой себе, всегда предполагает самоотчуждение, вражду, направленную на самого себя. Она не устранима и не завершима. Победа над собой — это, казалось бы, победа над насилием. Но в не меньшей степени она представляет собой насильственную победу. И в ней нужно непрерывно удостоверяться. Ее необходимо возобновлять уже потому, что насилуя себя не уничтожаешь, а только удерживаешь в определенных рамках. Самообладание — не самоубийство, пускай даже меня «низшего», мной «высшим». Если же самообладание есть самоудержание, то оно не может быть одними только бесконечными счетами с самим собой. Владеющий собой неминуемо стремится владеть другим. Владея им, он прежде всего удостоверяется в самообладании.

Обыкновенно, еще со времен Аристотеля, принято считать, что над другим по праву властвуют те, кто властвует над собой. Однако, в этом случае дело не только в том, что одни способны владеть собой, другие же не способны. Дело еще в том, что владеющий собой неизбежно в это свое самообладание включает власть над другими. Скажем, в уединенном существовании человек добивается полной власти над собой. Но как ему тогда разрешить вопрос о полном самообладании, а что, если он способен владеть собой, лишь избегая других? Вот почему ему внутренне необходимо проверить на них свое самообладание. Включить в него власть над другими, сделать их воление моментом собственной властной воли. Тогда владеющий собою в праве сказать, что ему всецело присуще самообладание. В том и дело, что самообладание разомкнуто к миру как целому. Кому-либо обладать собой, не значит ли владеть всем, в чем он актуально разворачивает себя или может развернуть когда-либо. Полностью и окончательно человек владеет собой тогда, когда он владеет всем миром.

Сказанное до сих пор о связи свободы и насилия было разговором о «свободном насилии», насилии в качестве момента свободы, но его необходимо дополнить рассмотрением «насильственной свободы», иначе говоря того, как исходный импульс насилия в пределах властного отношения связан со свободой, не способен устранить или даже стимулирует ее проявление, как бы свобода не обрамлялась насилием.

Если во властном отношении первичное действие его установления не только представляет собой насилие, но и исходит от субъекта, чьей целью вовсе не служит свобода, то в этом случае и сам он не может быть признан свободным, и властвующим является в особом смысле. В первую очередь как властвующий над кем угодно, только не над самим собой, более того он находится в подчинении у самого себя. Конечно, можно заметить, что тот, кто властвует над собой, тот уже в силу этого властвования и подчиняется себе. Вопрос, однако в том, что здесь доминирует: властвование или подчинение. За властвующим началом в человеке первенствование остается тогда, когда оно не обращено всецело на подчинение, не поглощено своим господством. Когда же подчинение и поглощенность им имеет место быть, тогда власть властвующего начала иллюзорна, она обслуживает подчиненное себе начало, хотя и особым образом. Последнее с одной стороны, всецело зависимо и определено властвующим началом, но поскольку властвующее начало лишено самобытия, оно остается лишь моментом целого власти. В конце концов все сводится к одному насилию, в рамках которого можно выделить «насильника» и «насилуемого» и только. Власть над собой как чистое насилие — это бесконечное и всеобъемлющее подчинение. «Насильник» подчиняет себя себе в качестве «насилуемого» и одновременно подчиняется своему насилию. Для свободы не остается никакого просвета еще и потому, что в насилии  происходит отказ властвующего от самого себя. У него исчезает то, что не подлежит снятию, овнешнению и отчуждению. Обращенный на себя «насильник» — это властвующий, и только. Тот у кого власть обслуживает самое себя и ничего другого. Власть же обращенная на самое себя ничем не отличается от подчинения. Она есть подчинение — оставляющая властвующему в нем самом одну подчиненность. Точнее же будет сказать, что у властвующего ничего не остается вне подчиненности кроме самой неустанной работы овладения собой. Она — эта работа — до известного предела содержит в себе момент свободы. Все-таки первоначально ничто не заставляет «насильника» насиловать себя, становиться всецело подчиненным себе. Однако, в итоге дело не может не свестись к тому, что цель и результат насилия сделают свободу собственным моментом. Свобода неустанно разрешающаяся в насилии над собой рано или поздно превращается в предзаданную, инерционную устремленность. И дело не сводится к привычке, а скорее к тому, что свобода, изначально избирающая насилие — это ее самоизживание. Человек не может отказаться от свободы в пользу насилия иначе, чем своим свободным решением. Но поскольку оно состоялось, состоялся и переход того, что было свободой в свою противоположность.

Момент свободы в насильственном действии властелина если и возникает, то не иначе как со стороны подвергающегося насилию другого. Свобода здесь результат неизбывной самопротиворечивости позиции «насильника». «Насильник» в своих действиях добивается или уничтожения «подвластного», тем разрушая властное отношение, или же его абсолютной преданности и безоглядной верности. Но абсолютная преданность и безоглядная верность предполагают полноту свободы в подчинении. На одном полюсе властвующий — «насильник» требует и ожидает от подвластного полного и окончательного растворения в подчинении, не оставляя ему ни малейшего места для свободы. На другом же полюсе для «насильника» совершенно необходимо, чтобы подвластный сам осуществлял полноту своей несвободы, чтобы для него ничего кроме абсолютного подчинения было немыслимо, но в нем он обретал полноту исполнения желаний и всяческого смысла. Куда ни кинь, получается, что одной стороной своей души «насильник» ждет от подвластного внутренне определенного, а значит независимого решения подчиниться ему. Поскольку же принять такое решение может только свободный и в этом равный властелину человек, оно ему неприемлемо. По сути — «насильник» обращается к подвластному с требованием: «Поди туда не знаю куда, принеси то не знаю что». Не случайно, в русской сказке эти слова звучат из царских (властительных) уст, как приказ служивому человеку, слуге, подвластному царским повелениям стрельцу. В очень существенном смысле «насильник» действительно сам не знает, чего он хочет и чего ему следует захотеть от подвластного. Он то «насильник» целиком несвободен, беспрерывно подавляет в себе свободу, отрекается от нее. Но насилуя себя и требуя от другого свободного принятия насилия со своей стороны, властвующий не способен остановиться ни на собственной свободе, ни на несвободе подвластного. Подвластный должен быть постоянно отрицаем в насилии и восстанавливать свое бытие как готовность быть отрицаемым. Бытие в отрицании и небытии, присущее подвластному все-таки по критерию свободы имеет преимущество перед бытием в небытии властвующего. Последний свободно зачеркивает свою и чужую свободу насилием. Тогда как первый свободно восстанавливает свое отрицаемое бытие, пускай это восстановление и будет свободой в насилии, извне направленном на него, но оно противостоит насилию в свободе властвующего. И не только противостоит, но и одаривает своей свободой того, кто ее всячески подавляет. Ведь подвластный свободно принимает насилие не просто от силы «насильника» как таковой. Силой можно быть уничтоженным, в силе можно раствориться, но принять силу свободно нельзя. Она принимается тогда, когда за силой прозревается ее носитель — личность. Покоряясь силе, подвластный одновременно через встречу с личностью властвующего, свое покорствование отменяет, выходя в совсем другое смысловое пространство, туда, где властвующий, несмотря на все свое безудержное насилие все еще личность. Оказывается, что подвластному дано пробудить или воскресить в «насильнике», им всеми силами подавляемого. Более того, «насильник» в таком пробуждении — воскресении отчаянно нуждается, хотя может об этом не подозревать или этому препятствовать. Нуждается уже потому, что человек сотворен личностью и силой одной только силой стать не в состоянии. «Насильник» реально существует как личность, непрерывно отменяющая ее в себе в пользу силы и тем стремящаяся к невыполнимому. Подвластный же — это своего рода личностная подпитка «насильника», он отдает ему свои личностные ресурсы. Пускай они сразу же идут в топку власти, мгновенно сгорая в очередном акте насилия, все равно властвующий вспыхивает не одним только насилием, но и личностным пламенем свободного отвержения личности в себе.

Властвующий — насильник не может не ощущать тайного преимущества подвластного перед ним. Оно снимается прежде всего казнями и другими ослабленными вариантами устранения подвластных. Все эти устранения — замены, дурная бесконечность отрицания и неприятия тех, без кого «насильнику» никак не обойтись. Правда от дурной бесконечности можно попытаться уйти. Наверное единственным средством ухода для властвующего — «насильника» может быть искусственное создание или реальное включение в ситуацию борьбы и противостояния подвластным. Борьбы, так сказать, на равных. Она призвана внутренне оправдать для насильника его бесконечно прогрессирующее и бескомпромиссное насилие над подвластными. Подвластным в этом случае предполагаются правила игры, согласно которым отношения между властелином и подвластным суть отношения насильников, только один из них сильный насильник в сравнении со слабым насильником или более сильный по отношению к менее сильным. Насильнику здесь очень важна иллюзия того, что реально существует только сила и насилие, и он, насильник, властвуя, получает принадлежащее ему по праву. Он делает вид или действительно считает, что самоочевидно то, что таковым вовсе не является.

Во-первых, это еще вопрос — есть ли силы субстанциальные, далее неразложимые основания, помимо которых ничего нет. Во-вторых, совсем необязательно, чтобы действие силы сталкивалось с другой силой, пыталось подчинить ее себе или устранить. Наконец, проблематично, что властвующий — «насильник» поскольку он успешно властвует, обязательно сильнейший в сравнении с подвластными.

Тематическая направленность настоящей работы не позволяет нам углубиться в вопрос об онтологическом статуте силы и сил, сколько-нибудь полно раскрыть их существо и проявления. Однако без всякого специального исследования очевидно, что принцип силы —    это по своей природе динамический принцип. Силой принято называть то, что действует, проявляется и вместе с тем сохраняет свою потенциальность. Она существует одновременно и в измерении возможности и в измерении действительности.

В этом совмещении возможного и действительного, в том, что сила —    это возможность, становящаяся действительностью, обнаруживается причастность силы свободе. Она представляет собой источник самое себя, то, что Кант называл автономной причинностью. Поэтому мир сил по своей природе превосходит мир веществ и вещей над которым, властвует гетерономная причинность. И все же действия сил только причастны свободе, но никак с ней не совпадают. Любая сила, как только сила, свободна в своем исходном импульсе, истоки ее действия, поскольку она эта определенная сила в ней самой. Но уже действие силы, сила как состоявшееся внешне бытие предполагает несвободу для других сил, насилие над ними и пересиливание их, которое с противосилами никак не считается. Достаточно известны философские и научные доктрины, утверждающие реальность сил и энергий как таковых, вне их прикрепленности к своим носителям. Обыкновенная критика с позиций здравого смысла, которая просится на язык при осмыслении доктрины исключительно силовой природы реальности исходит из того, что невозможно помыслить бессубстратного действия. Как это за действием и его возможностью никого и ничего не стоит? Однако для определенного умонастроения и взгляда на мир подобного рода вопросы лишены смысла или легко разрешимы. В самом деле, бессубстратность силы не может служить главным аргументом против сведения реальности к силам как ее последним основаниям. Важнее то, что принцип силы только и открыт для мысли в ситуации преодоления сопротивления. Сила — это возможность преодолеть другую силу, возобладать над ней. Конечно, силы способны действовать в одном направлении, помогая друг другу и усиливая друг друга. Но всегда и обязательно их содружество предполагает борьбу с другими силами. Ничего не меняет и самообращенность силы, ее раздвоение все равно будет борьбой и противостоянием.

Мир, который мыслится исключительно миром сил — это реальность, где всякое индивидуальное существование отчуждено от другого, вступает с ним во внешние отношения, это мир лишенный внутреннего единства. Точнее оно в нем присутствует, но как устремленность одной из сил возобладать над всеми другими, каким-то образом вмесить их в себе, слить их с собой или сделать своими моментами. Всякие попытки помыслить мир, где существуют исключительно силы, внутренне единым, имеющем смысловую сердцевину или субстанциальное тождество непоследовательны и недовершены или же реальность сил оказывается вторичной и мнимой, феноменальной, а не ноуменальной.

По-настоящему индивидуально-конкретное бытие можно помыслить только как личностное. Личность поскольку она существует не может быть растворена в ином бытии. Быть личностью, по определению, значит подлинно существовать индивидуально. Всеобщую и всеобъемлющую личность, как тотальность сущего, помыслить невозможно. Утверждая существование некоторой личности, мы, тем самым, утверждаем существование и других личностей. Именно личности, а не силы образуют мир в качестве реального множества, в котором за индивидуально-конкретным в качестве его основания и подлинно сущего уже не просматривается единое и всеобщее бытие. Но личности как раз несводимы к силам. Силы присутствуют в личностях, но совсем не как их фундаментальные свойства и определения. Совершенно личностное бытие начинается по ту сторону действия и столкновения сил и тем более насилия. Так что нет у властвующего — «насильника» настоящих оснований для сведения своей жизни к силовым отношениям, к тому чтобы рассматривать себя в качестве некоторой силы, радикально отличной от других сил. Если уж «насильник» признает себя силой и только силой, то последовательным с его стороны было бы не только вступать исключительно в силовые отношения, но и признать мнимости своего силового существования. В основе столкновения сил лежит какая-то невнятная неопределенная реальность, какое-то равное небытию бытие в себе и в этом бытии властвующий — «насильник» и подвластный субстанциально тождественны, вот последняя мудрость того, кто хочет быть силой, ничем, кроме силы. Все сводя к силе и насилию, в итоге он сам сводится к чему-то третьему, к тому, чему «в этом мире ни созвучья, ни отзвука нет».

Лишь в мире, где действуют одни только силы и ничего кроме сил, любое действие сил будет борьбой и столкновением. Все меняется, если допустить, что силовое измерение реальности не единственное. Тогда сила может играть подчиненную роль, оставаясь силой служить чему-то иному помимо себя или другой силы. Скажем, сила может обслуживать знание, как внесиловую реальность. Кто не помнит о том, что «знание — сила». Но не нужно забывать и того, что «знание — сила» лишь в том смысле, что оно способно стать силой, но ею и не быть. Более того знание, ставшее силой — это неполное и ущербное знание. Оно знает только то, что ей позволяет сила, что силе нужно. Знание как сила, например, не в состоянии постигнуть самое силу в ее существе. Знание — сила, знание в качестве силы в не меньшей мере представляет собой так же силу как знание, как силовой аспект, но никак не знание как таковое. Стоит силе признать наличие несводимого к ней и не обслуживающего ее знания и она должна будет или отвернуться от него или признать за знанием приоритет и служить ему. Когда же сила служит знанию, она, разумеется, может сколько угодно сталкиваться с другими силами и даже подчинять их себе, но не как высшей и последней, а как в свою очередь служебной реальности. В конечном итоге служа знанию, сила снимает себя в реальности более высокого порядка. То же самое происходит тогда, когда сила служит другим, помимо знания, реальностям: добру, красоте, общению и его высшему проявлению — любви. Во всех этих случаях силе устанавливаются пределы, определяются ее настоящие, а не мнимые возможности. Ничего подобного не признает «насильник», он все повергает в единственно для него реальное силовое поле и знание, и добро, и красоту, и общение. Для него есть сила знания, добра, красоты и общения. Сила и ничего кроме силы, а значит в его действительности ни знание, ни добро, ни красота, ни общение не существуют.

Казалось бы тот, кто во всем исходит из силы и все сводит к ней — это существо сильное по преимуществу. Оно выделяет в мире сторону как более близкую к нему, стремиться вступать в исключительно силовые и властные отношения потому, что на этой почве у него все преимущества. Историческая реальность, между тем, не подтверждает этого вроде бы естественного и обоснованного предположения. История знает сколько угодно примеров, когда властвующий — «насильник» был кем угодно только не сильным во всех отношениях человеком. Его победы достигались вовсе не за счет преимущества одной силы над другой, превозможение сильнейшим слабейшего. Почему-то ставки исключительно на силу делаются далеко не самыми сильными. Но их преимущество перед многими другими, обладающими силой в том, что в силу ими превращается буквально все, что силой не является. Скажем, познавательная способность со стороны быстроты и точности схватывания смысла конкретной ситуации, сама по себе совсем иное, чем сила. Однако на службе у силы она легко превращается в хитрость, изворотливость, коварство и т.д. Уже на одном этом примере легко увидеть, что сила превращаясь в тотальность жизнедеятельности своего носителя неизбежно разукрупняет личность, становится несовместимой не только с величием, но и просто человеческой значительностью. Бесконечно делающий ставку на силу человек и даже пересиливающий все и вся в самом главном, «слабеет». В том и дело, что сила с наибольшей полнотой и интенсивностью проявляется тогда, когда она направлена не на другую силу и не на самое себя, а на совсем иное чем сама. Познавательные, творческие, нравственные усилия будучи успешными как раз силовую реальность и отменяют. Силы здесь служат более высокому началу, их служение — это своего рода самоотречение сил. Преодолеть же себя всегда труднее, чем выразить. В самопреодолении сила свободна не только как исходный импульс, но и в своем бытии. Она не хочет быть несвободой насилия, которое завершает первоначальную свободу силы. Оставаясь силой, служащей не самой себе, а истине, добру, красоте, сила использует только свои собственные ресурсы и поэтому только она есть сила в собственном смысле слова. Если же ее ресурсы заемны, если для своего пополнения она черпает отовсюду, где у нее есть возможности, тогда это слабая и недостаточная сила. Она уже не осуществляет самое себя, а разрушает все вокруг. Ее роль становится чисто отрицательной. Осуществить себя сила может в ином, в тех же истине, добре, красоте — это и есть то самое самопреодоление силы, без которых ее действия безвыходны и безысходны, представляя собой бессмысленные и разрушительные выбросы внутренне пустой энергии. Эта энергия, в частности, есть энергия власти, власти как таковой, власти замкнутой на самое себя, но использующей для своего осуществления заемные ресурсы.

Поэтому в пределах властного отношения сила хтонически и неустранимо нуждается в свободе. Наверное в итоге рассмотрения темы власти в настоящей статье власть может быть определена как сила становящаяся свободой или свобода становящаяся силой. То, что сила неизбывно нуждается в свободе очевидно, вопрос же со свободой пока остается открытым. Нужна ли свободе сила, порождается ли она изнутри свободы тогда, когда свободе не нужно себя отстаивать от посягательств извне или освобождать несвободу?

Вообще говоря, свободное существо, если оно действительно свободно в силе, не нуждается силой в обращенности на себя не является. Но человек, по меньшей мере — это не только свобода ряда. По меньшей мере он представляет собой индивидуума, отъединенного от других индивидуальных существ. Сам принцип того, что есть свое и иное, есть я и есть другой предполагает силовое отношение между ними. Там, где все во всех, причем актуально присутствуют друг в друге, там, конечно, имеют место совсем не силовые связи и не насилие. Однако, уже факт отъединенности, отсутствие взаимопроницаемости индивидуальных существований свидетельствует об их взаимоупоре, взаимоотталкивании, встрече и противодействии силовых потоков. Принцип силы — это не обязательно вторжение в иное со своим уставом, силовой характер носит индивидуальное существование в той мере в какой оно не личностно. Довершенно личностен только Бог, человек, по известному выражению Л.П.Карсавина — предличность. Оставаясь предличностью, он не может не быть и силой, центром исхождения и центром приложения сил. Недостаточно при этом сказать, что человек и сила и личность. В том и дело, что человек по необходимости не может, оставаясь человеком, не совершать силовых действий. Пускай они совершаются под знаком свободы, ею направляются и в ней завершаются. Одно то, что человеческая свобода опосредованно свидетельствует о нужде свободы в силе; у силы есть свое законное место и своя роль в человеческой реальности. Если сила может с чистой совестью сказать о себе: «И свободе как закону подчинялась я любя», в таком случае власть — это вполне почтенная и возвышенная вещь. Ее не стоит смешивать и отождествлять с той властью, в которой свобода служит силе. Есть два рода власти, которые могут быть на поверхности и не различимы, могут даже причудливо переплетаться между собой, но это обстоятельство не снимает необходимости их различения, разведения и соответствующей оценки.

Журнал «Начало» №5 1996г.