«Не стреляйте в пианиста…»
Смерть в декабре прошлого года Егора Гайдара вновь привлекла внимание к оценке деятельности ведущих фигур начала девяностых годов. Мнения, конечно же, разделились. Кто-то считает Гайдара «спасителем отечества», кто-то, наподобие Гавриила Попова, напротив, полагает, что гайдаровские реформы осуществлены по наихудшему варианту, что были и другие возможности, не связанные с «шоковой терапией» и «олигархическим капитализмом». После драки, как хорошо известно, многие готовы махать кулаками. К Гавриилу Попову это относится прежде всего. «Теоретику» его типа вообще надо бы меньше и, по крайней мере, с оглядкой ругать «практиков». Ведь практик действует и берёт всю ответственность за эти действия на себя, теоретик, напротив, обсуждает возможные варианты действий, и на бумаге у него всё получается гладко. Практик же всегда встречается с теми самыми «оврагами», о которых забывает теоретик. Вопрос на самом деле не в том, правильно или неправильно действовал Гайдар с точки зрения некоей идеальной модели. Вопрос в другом: сделал ли Гайдар всё, что именно он мог сделать, не уклонился ли в сторону, не испугался ли, не усомнился? Только подобные претензии и можно было бы ему предъявить. Кто-то скажет, что усомниться ему и не помешало бы, тогда и «шоковой терапии», может быть, удалось бы избежать. Но нет, в гайдаровской ситуации нужно было действовать и действовать, не оглядываясь назад, не считаясь с потерями, как в стратегически важном наступлении. Без наступления не было бы потерь, это верно, но что бы тогда было, и не кончилось бы всё ещё большим ужасом — кто рискнёт сейчас с чистой совестью утверждать возможность благополучного исхода из сложившейся тогда ситуации? Идеальных моделей можно построить много, но они теперь уже навсегда окажутся только моделями, безупречно работающими лишь в голове теоретика. Представляется, что Гайдар именно в его, гайдаровской ситуации сделал всё, что мог сделать. Вспомним текст плаката, якобы висевшего когда-то в одном ковбойском салуне: «не стреляйте в пианиста, он играет, как умеет». Чтобы нечто получилось по-иному, на месте Гайдара должен был быть не он, а другой человек, такой, кто имел другую душу и другую голову. Но таковых в среде тогдашних «руководящих кадров» просто не было. Гайдар, возможно, оказался наилучшим из имеющихся. Так что в пианиста стрелять, действительно, не стоит. Тем более, что экономика это как раз такая сфера, где даже очень плохая и фальшивая музыка лучше, нежели полное молчание. Поэтому без всяких претензий к Гайдару попробуем просто помечтать о другой душе и другой голове, которые вкупе могли бы сделать нечто иное, нежели сделал Егор Гайдар.
Но всё же оттолкнёмся в построении образа такого реформатора от фигуры Гайдара, обратив внимание на то, чего он был лишён, дабы действовать по-другому и действительно создать экономические предпосылки для возрождения России. Чего ему не хватало: специальной экономической квалификации, политической воли, таланта руководителя или честности, смелости, бескорыстности, если говорить о чисто человеческих качествах? Да нет, всё это у Гайдара было и даже выгодно отличало его от прочего ельцинского окружения, включая самого «вождя». Всё дело в том, что видел перед собой Гайдар в качестве объекта деятельности и чего он в реальности, которую собирался спасти, не различал. Когда читаешь документы лучших русских государственных деятелей, созданные до катастрофы 1917 г., удивляешься, как часто говорится в них о благе России, о самой России как высшем благе для самих этих государственных деятелей. Служение России было для них чем-то самоочевидным и отнюдь не представляло собой лицемерную маску, удобный идеологический лозунг. Россия была для них предельно значимой реальностью, чем-то едва ли не физически ощущаемым, чему просто нельзя не служить, так как нельзя не любить. «Два чувства дивно близки нам — В них обретает сердце пищу — Любовь к отеческим гробам — Любовь к родному пепелищу…». Такова была Россия для Пушкина, такова для людей XIX — начала XX веков. Они ощущали, что не вместе с ними эта Россия началась, потому она всегда больше всякой частной идеи или даже системы идей, не говоря уже о частном интересе. К этой России надо прислушиваться, в неё надо вглядываться, именно ощущать её как культурно-историческое целое и действовать только тогда, когда связь с ним не потеряна. Как трудно сейчас писать о подобных вещах!
Ведь этого-то ощущения как раз почти ни у кого нет, и потому разговор о нём кажется сплошным русофильским романтическим флёром. Но коли действительно так, то у нас никогда ничего не получится, и нам не быть нормальным государством, так как никакое нормальное государство не начинается в двадцатом, по крайней мере, веке с нуля, не существует как объект произвольного конструирования, реализации идеальных моделей. Не имея в себе культурно-исторического образа России и не любя этого образа, никакой России как государства заново не построишь. Что-то должно связывать с истоками, с прошлой жизнью. Ведь и сегодняшний француз в известном отношении всё тот же культурный тип, каким был несколько столетий назад, что и позволяет ему оставаться французом, а не «человеком ниоткуда», как назывался один старый советский фильм.
Егор Гайдар приступил к своим реформам именно как человек ниоткуда, для которого Россия была меньше его идей и действий, она была тем, чему следует возникнуть, родиться от Гайдара, а не благодаря чему должен был родиться в духовном и культурном смысле сам Гайдар как русский человек. Так, как француз рождается французом или китаец китайцем.
Интересная деталь: на одном снимке в газете Егор Гайдар изображён сидящим под портретом его деда, Аркадия Гайдара, снятого в красноармейской форме. Близость, не только родственная, налицо. Ведь и дед его был «человеком ниоткуда», и для его деда России, той самой, настоящей тысячелетней России не существовало. Воевал Аркадий Гайдар не за неё, как, впрочем, и не против неё. Он воевал за то, «чтобы землю в Гренаде крестьянам отдать». Воевал за некий идеал всеобщей справедливости, который при попытке осуществления превращался в собственную противоположность, но в точке самого начала этого осуществления давал чувство блаженства. Страшный, губительный наркотик революции.
И дед, и внук — оба революционеры, каждый по-своему, но связь очевидна по результатам, правда, совершенно противоположного свойства. Первый в итоге рисковал жизнью за то, чтобы собственность была отнята у вполне достойных людей и передана в «никуда». Второй — чтобы, будучи изъятой из «ниоткуда», она оказалась в руках людей недостойных. Но мы опять-таки не виним его в этом. Так получилось потому, что иначе у него, у Гайдара, не могло получиться, а кроме него, Гайдара и его друзей, действовать было, похоже, некому. Дед, отвоевав, благодаря своим литературным способностям создал «тимуровцев» как некую псевдореальность. Внук породил то, что ещё пока не имеет названия, ибо выражение «олигархический капитализм» заимствовано из другого мира. Нет у нас никакого «капитализма» и нет у нас никаких «олигархов». Мутация, которой подвергся человек за годы советской власти, по существу, ещё совершенно не исследована. Но можно с уверенностью сказать, что никакого намёка на Россию в итоге этой мутации не наблюдается. Будучи продуктом произошедшего со страной, трудно выглянуть за его пределы, увидеть себя самого в зеркале, понять, что мешает начаться русской Vita Nova. Гайдар много писал как раз о России, но видел в ней прежде всего безликий объект осуществления экономических и политических реформ, всё ту же пресловутую «страну рабов». Что для реформаторов типа Гайдара очень важно. Она и должна быть накануне таких «реформ» подобной страной, ибо только раб позволяет делать с собой всё что угодно. Но о настоящей России нельзя писать, не чувствуя «любви к отеческим гробам…». Нельзя быть экономистом, политиком и т.д. в России, не будучи русским человеком. Не в этническом смысле, конечно, а в смысле внутренней принадлежности к культуре своей собственной страны. В свете такой принадлежности и могут только освещаться и исследоваться факты из любых жизненных сфер.
То есть пишущий о России в любой области, должен иметь Россию в себе, только тогда он будет понимать, о чём, собственно, пишет. Иначе все выводы окажутся адресованными не реальности, а её фантому. Джон Стюарт Милль ведь всё же был англичанином, Карл Маркс — немцем, они не были «людьми ниоткуда», хотя писали о вещах, выходящих за пределы национальных рамок. Итак, человек с другой головой и другим сердцем — это человек русской культуры, с коррективой девятнадцатого — двадцатого веков, русский европеец. Только он сможет сделать нечто, что будет иметь связь с корнями и стволом русской государственности и общественной жизни, что помогло бы зазеленеть новым ветвям. Такие люди есть и сегодня, просто их никто не слышит. Ведь говорят они о чём-то совершенно неизвестном подавляющему большинству населения «этой страны», — о России.
Журнал «Начало» №21, 2010 г.