О. Александр Шмеман и вл. Антоний (Сурожский). Два пути

В нашем разговоре об Александре Шмемане мне представилось очень важным и интересным рядом с его именем поставить еще одно — владыки Антония (Сурожского). Для того чтобы подчеркнуть и, подчеркнув, радостно почувствовать: он не один. К сожалению, часто это чувство — его одиночества — возникает. Оно сквозит и в его сетованиях самому себе, в «Дневниках», на то, что он не может полностью принять и разделить взгляды ни одного из близких ему кругов. И в том тоне, настороженности, а то и агрессии, который распространен относительно его трудов и имени в широких (или узких?) церковных кругах сейчас.

Я часто удивляюсь, какое стройное, богатое, точное созвучие образуют слово о. Александра и вл. Антония. Они как будто две самые главные ноты одной гаммы, с той, правда, разницей, что в настоящей, музыкальной гамме основу образуют три звука. Здесь же, в соответствии со сложившейся традицией христианской церкви, два — два пути, не просто пересекающихся, а постоянно присутствующих друг в друге: монашество и брак. Но мало ли церковных деятелей у нас, и, разумеется, они выбирают брак или монашество, ну, могут еще предпочесть целибат. Конечно, каждый человек и, тем более, каждый церковный деятель (тут уж безусловно), так или иначе, что-то выбирает. Вопрос в том, как выбрать. А еще в том, чтобы этот выбор не помешал, а помог тебе быть или стать христианином. И, на мой взгляд, два названных мной человека потому и несут в своем слове и в своей жизни с такой полнотой дух христианства, что совершили свой выбор с редкой точностью. Причем, дело не в том, что им повезло и они «не промахнулись». Эта точность связана не только с большой одаренностью обоих (избранностью и призванностью), что, вроде бы не их заслуга, но и с их готовностью откликнуться на призыв, с той честностью и ответственностью, с которой они проживали жизнь, совершали поступки. Жизнь обоих была на виду, так что не требуется особых изысканий, чтобы узнать о значимых фактах их биографии, тех или иных поступках. Более всего поражает в этих фактах и поступках деятельное и органичное воплощение того, что звучит в их слове. Это и привлекло мое внимание, побудив поставить их рядом.

Вл. Антоний — монах, и монах настоящий. О. Александр — женатый священник, и все названное — и его семья, и его священство — тоже на редкость настоящее. Интересно, что монашество вл. Антония сложилось так, как единственно честным и возможным представляет себе вообще монашество в современном мире о. Александр: монашество в миру. И это только один из многочисленных примеров, когда некие точки — будь то высказанная мысль или совершенный поступок — оказываются у них общими. Примечателен такой — даже не знаю, трогательности или патетики в нем больше — момент: на ступенях храма о. Александр встретил свою будущую жену; так же, спускаясь в маленькую церковь, находившуюся в подвальчике, встретил вл. Антоний о. Афанасия Нечаева, которого тут же и попросил: «Будьте моим духовным отцом». Удивительно то, что этот порыв совсем еще юного человека не скоропалителен и необдуман, это не столь распространенное в раннем возрасте желание поскорее к кому-нибудь прилепиться и в кого-нибудь влюбиться. Ведь в данном случае выбор совершен безошибочно, раз и навсегда. Такое возможно, видимо, только в случае тонкой, но крепкой, здоровой души. Сам вл. Антоний объясняет все очень просто: сияние вечной жизни, которое, чтобы спастись, надо увидеть на лице хотя бы одного человека (так пишут святые отцы), ему открылось именно в этой встрече. Видимо, что-то подобное просияло и для о. Александра, раз вечером того же дня, когда, в возрасте 19 лет, он встретил Ульяну Сергеевну Осоргину, сказал товарищу: «Сегодня я встретил свою будущую жену». Хочу еще раз подчеркнуть, дело не в том, что «эх, повезло людям». А в их достоинстве, готовности к такому событию. В том достоинстве, которого, по словам Бердяева, так не хватает нам, христианам.^[1] И в данном случае с Бердяевым трудно не согласиться.

Но только не относительно о. Александра и вл. Антония, — это достойные христиане, и равнодостойные, в том смысле, что каждый достоин себя самого, т. е. того, что о них замыслил Бог. Собственно, понятно, что «достойный христианин» и «христианин» наименования равные. О христианстве о. Александра и вл. Антония яснее всего свидетельствует то, что их жизнь и мысль центрируется Христом. Для обоих очевидно, что вокруг Христа строится христианство и Им держится. О. Александр с особенной радостью фиксирует в «Дневниках» один из отзывов на его лекции — они христоцентричны. Ясно, почему он так радуется: услышали, поняли, удалось! Вл. Антоний, отвечая на вопросы, за точку отсчета всегда принимает Христа. Он не способен просто сказать: «это надо делать так», «не делать этак», «это хорошо», «это плохо». Отнесенность к Христу дает направление ответу, собственно, снимает проблему. Это, кстати, формулирует и о. Александр: в каждом поступке, событии должна быть отнесенность, только тогда они реальны и подлинны. И касательно проблем: «проблемы не решаются, а снимаются», — говорит Шмеман. Именно в таком модусе отвечает на вопросы вл. Антоний. Проблема — результат столкновений человеческих интересов, а значит, она не решится, пока не снимется, чем-то высшим, чем этот интерес.

Да и сам о. Александр промысленное в «Дневниках» переводит в действие. Эта мысль — отнесенности к Христу, являясь, очевидно, главной для Шмемана, становится способом жить, его отличительной чертой. Сошлюсь на свой преподавательский опыт. В одном светском, слишком светском петербургском вузе на мою долю выпадает читать курс «Религиоведение». Понятно, что рано или поздно мы со студентами доходим до христианства. Я не могу рассчитывать, что перечисление и выучивание догматов они воспримут с воодушевлением, — ясно, что еще вполне детские и, конечно, вполне секулярные студенческие души к догматике не готовы и погружаться в нее не расположены. Поэтому я решила попробовать отсылать их (для подготовки докладов или отрабатывания пропущенных тем) к беседам Шмемана. Благо они доступны в интернете, небольшие по объему и очень емкие. Надо сказать, что ни разу во время обсуждения этих бесед аудитория не оставалась отчужденной, равнодушной. Всегда это было обращением к смыслу, к самому духу и основанию христианства. Один же эпизод был для меня особенно радостным. Думаю, что порадовался бы и о. Александр, узнай он о нем. Студентка (сидевшая, кстати, на занятиях не на первой парте) должна была изложить мне содержание нескольких бесед и ответить на мои вопросы. В завершение разговора она сказала: «Особенно мне понравилось то, что Шмеман так ведет свою речь, что сам остается в тени. Все время чувствуешь, что не он в центре разговора и не себя он хочет предъявить». Я была в почти счастливом изумлении. Ведь готовила материал она самостоятельно, ни про какую «отнесенность» ни я, ни Шмеман впрямую ей не рассказывали. Значит, ему удалось воплотить в самом себе то, что он считает главным содержанием христианской жизни — христоцентричность, и так, что впервые прочитавший несколько его бесед человек точно почувствовал это и передал.

Владыка Антоний (Блум), митрополит Сурожский

Надо сказать, что вл. Антоний в своих беседах довольно часто рассказывает о своем детстве или просто какой-либо жизненной коллизии. И удивительно: совсем не возникает досадливого чувства, что вот, опять о себе, и опять, сколько можно. Напротив, хочется слушать еще и еще, а может, снова и снова, как хорошую книгу. Видимо, дело в том, что это его «я учился», «я решил стать врачом», «я шел по мосту под обстрелом» так надежно взято в кавычки, что мы в полной безопасности от этого пресловутого «оборота на себя» — то есть вполне чуждо ситуации, когда, что бы человек ни сказал и ни сделал, все в конце концов имеет в виду себя и свое. К слову сказать, эта забота «о не своем» является, видимо, врожденной интуицией русской литературы XIX века. Один из бесчисленных примеров: князь Андрей из всех выступающих на военном совете посочувствовал немецкому генералу Пфулю, несмотря на то, что, как ему казалось, тот говорил глупые, ненужные вещи, объясняя себе это только одним: хоть он и непроходимо глуп и несет чушь, только он печется не о своем, только его волнует ход дела. В беседах вл. Антония безошибочно можно распознать, что его «я» для него только инструмент сказать «о не своем». Таким образом, относя свою жизнь и себя самих к безмерно большему, вл. Антоний и о. Александр отменяют одиночество друг друга, и оба противостоят столь широко распространенному христианству без Христа.

Интересно, кстати, и здесь, в движении к Христу, несовпадение путей (как с выбором брака и монашества) и в то же время их одинаковая направленность, пользуясь выражением Шмемана, «отнесенность» идущих. О. Александр с детства любил само церковное пространство, вл. Антоний, напротив, будучи подростком, очень обрадовался, обнаружив, что, войдя в церковь и вдохнув поглубже, он падает в обморок. Это освободило его от ежегодных посещений церкви в Страстную Пятницу. Только в 15 лет, пережив невероятно яркое, по безусловной уверенности в реальности происходящего, присутствие Христа во время чтения Евангелия, (читал, «чтобы разобраться с этим раз и навсегда и никогда больше не возвращаться»), вл. Антоний становится верующим и затем воцерковляется. Итак, о. Александр через детскую любовь к особому духу церковного пространства пришел ко Христу (здесь важно, что не ошибся, не остановился на умилении благолепием и спокойствием, не ограничился «пространством» и вышел к Личности). Вл. Антоний, пылко полюбив Христа, именно в силу подлинности, глубины, захваченности всего существа этой любовью, не дал ей обернуться мечтательностью и укоренил ее в Церкви. Этот двойной опыт свидетельствует о единстве Церкви и Христа: христианство немыслимо ни вне Христа, ни вне Церкви.

Есть еще один момент, многое собой определяющий: оба — люди, получившие столь необходимую русской душе прививку западной выделки — собранности, ответственности. За их плечами чувствуются те русские европейцы, эмигранты первой волны, которые знают цену и образованию, и данному слову, и личностному выбору, и усилию. Читая их книги, чувствуешь в них русских людей. Они, в свою очередь, тоже считают себя таковыми и мыслят себя призванными служить России. Меня удивило и даже позабавило замечание К.С. Льюиса в одном из его эссе: о том, что неплохо бы поучиться у русских православных тому, как вести себя в церкви. Кто-то сидит, кто-то стоит, пишет Льюис, другой опустился на колени. Еще один распростерся ниц. Я читала и недоумевала: да разве это о нас. Позволить себе сидеть, не опасаясь гнева церковных активисток, могут в нашем храме не просто «немощные», а те, чья немощность видна невооруженным глазом, причем желательно, чтобы она сразу обращала на себя внимание. Лучше, чтобы это был инвалид не ниже второй группы. Критерий непригодности к стоянию, пожалуй, столь же строгий, сколь и для срочной службы в нынешней армии. Пригодны, в общем, все, кроме тех, кто уж совсем не может ходить, ну или сразу задохнется от запаха рыбы, например. Так вот я и дивилась написанному, пока не опомнилась: ведь в России Льюис, кажется, и не был совсем. И уж не единственному ли лондонскому православному приходу послевоенных лет обязаны мы этим его впечатлением? По крайней мере, несомненно, что этот опыт получен не в России. Уточню, на всякий случай, почему для меня важно это замечание Льюиса. Оно свидетельствует уникальность той линии, которую держали «в путь узкий шедшие» вл. Антоний и о. Александр (у них, кстати, был опыт совместного служения литургии, о чем упоминает Шмеман в своих «Дневниках» как о значительном для него событии). Это тот «узкий путь», который не способен вполне уловить ни современный европеец, слишком доверяющий рацио, ни русский неофит с его истовостью. Каким, однако, удачным оказывается опыт соединения этой европейской выделанности с русской «национальной отзывчивостью» и интуицией!

Надо сказать, этот прием — поиска «узкого пути» — часто используется в беседах о. Александра: он обозначает две крайности в подходе к предмету (например, к теме смерти) и демонстрирует, как между этими крайностями намечает «узкий путь» христианство. Неудивительно, конечно, в таком случае (случае узкого пути), что часто христианство отождествляют с одной из крайностей. Неудивительно и то, что сами христиане в эти крайности впадают. Необходимость устоять на «узком пути» исключительно чутко улавливали и воплощали вл. Антоний и о. Александр.

И, конечно, они тосковали по России, ждали с ней встречи. Однако ту ли Россию, которой служил, обретал у нас здесь митрополит Антоний во время своих кратких визитов, для меня, к сожалению, вопрос. Что нашел бы о. Александр, если бы дождался все-таки этой встречи. Не ужаснулся ли бы, не загрустил бы? И я ни в коем случае не хочу сказать, что их любовь к России была мечтательной, а их русскость сомнительной. Наоборот, стоит поблагодарить Запад за то, что он дал им возможность свою русскость сохранить и осуществить, будучи и сам составляющей этой русской души. Речь о том, что мы, живя в нынешней России, утрачиваем или уже утратили не только европейскую выделку, но, вместе с ней, и свою русскость. Эта «иная Россия» дает себя знать в их общении с «нашими», «настоящими» русскими.

Александр Солженицын и
прот. Александр Шмеман

Так, в общении Шмемана с Солженицыным (понятно, далеко не самым «настоящим» русским, прибывшим «от нас») постепенно нарастает недоумевающая интонация, расхождение по поводу, казалось бы, очевидных вещей. Например, неготовность Шмемана принять тотальность солженицынской русской идеи. Здесь-то (в этой идеологеме) и сказываются столь характерные для несчастного русского, разлученного с Европой, неуравновешенность и бестактность мышления, вредоносность и опасность которых мы, кажется, склонны недооценивать. К сожалению, вл. Антонию с «нашей» Россией приходилось сталкиваться плотнее. Безусловно, приходилось и пострадать от нее, и не только в нашумевшей «сурожской смуте», но и в повседневном общении с прихожанами. Похоже, где-то он, случалось, и не узнавал ее, отчасти, видимо, давая ей аванс, примеряя к ней свою, не «нашу» мерку. Вот, например, владыка говорит о том, что человек к человеку не должен применять слово «чужой». И ссылается на монаха Троицкой Лавры, который как будто бы продемонстрировал преодоление этого нашего повсеместного отчуждения друг от друга. «…Я был на приеме в Троицкой лавре, пришло время обеда, я стал искать свое место. И один из монахов мне сказал: «”Владыко, сядьте, где Вам нравится!” Я тогда ему ответил: “Не могу же я сесть на чужое место!” И он на меня посмотрел с изумлением и с какой-то болью и сказал: “Владыко, здесь чужих нет, здесь только свои!”»^[2]. Вл. Антоний комментирует изумленную реплику монаха так: «Миллионы людей сейчас этого не могут слышать, потому что они в глазах, в сердцах других — чужие; никто не хочет сказать другому: ты свой здесь, ты мне родной потому просто, что ты человек и ты мне ближний, потому просто, что у тебя есть нужда, а у меня есть возможность твою нужду облегчить»^[3].

Владыка Антоний, как часто случается в его рассказах, где он — одно из действующих лиц, себя представляет стоящим ниже другого персонажа. И здесь, с присущим ему тактом, он в какой-то (необходимый, чтобы не возникло нужды в комментариях) момент монаха оставляет в тени, возвращаясь к человеку вообще, к себе и к нам. Но знание обычаев «нашей» России заставляет меня заметить, что реплика монаха демонстрирует как раз наличие той ситуации, о которой говорил владыка, и наличие в острой форме. Представляется очень вероятным, к сожалению, что монах имел в виду то же, что так легко случается прочесть во взгляде какой-нибудь свечницы: «чужие здесь не ходят, посторонись или добейся стать своим». Отсюда и боль и изумление: дескать, не понимает человек простых вещей, а еще владыка. Неужели на официальное мероприятие Троицкой Лавры (недаром ведь все-таки владыка Антоний боялся сесть не туда) допустят пройти не «своего»? Совершенно невозможно. Указал-таки место мудрый монах владыке Антонию, только вот какое? Говоря с аудиторией, выстраивая рассуждение, владыка Антоний обычно ориентируется на два уровня возможных отношений, возможной жизни: человеческий из него следует исходить, и сверхчеловеческий, обращенный к Богу к нему следует что есть сил двигаться. Ища себе место и боясь занять «чужое», владыка исходил из человеческого, подразумевающего память о том, что есть не только ты, но и другой, о котором нужно помнить и считаться с ним. Именно «другого» имел в виду владыка под «чужим». И очень может быть, что получив вразумление от монаха, владыке ничего не оставалось, как объяснить его желанием собеседника выйти на более высокий уровень, напомнив о нищих с перекрестий дорог. Конечно, не по последней наивности, а именно по невозможности предположить понижение уровня. Можно ведь просто удержать общение в пространстве человеческого, не прибегая к делению на своих и чужих. Между тем, — не берусь, конечно, с полной уверенностью судить именно об этом монахе, вдруг действительно совсем особая душа, — то, что он сказал, вполне согласуется со столь известным нам стилем. Свой — проходи, чужой — отойди. Так что и авансы вл. Антония (так же, как некоторые обманутые ожидания Шмемана в общении со Солженицыным) связаны с попыткой европейской России встретиться с «нашей» Россией.

Позволю себе привести еще один эпизод. Входя в храм, владыка Антоний, тогда еще, кажется, иеромонах, попытался пропустить вперед старушку, но старушка не позволила так с собой обойтись, объяснив свое неповиновение без церемоний: «даю дорогу кресту, который у тебя, а не тебе». Я не предлагаю умиляться этой маленькой заминке и не хочу искать особой торжественности в словах «у тебя крест». Но, без сомнения, священник и старушка поняли друг друга (не так было у владыки с лаврским монахом). И это было понимание на почве соединения самых простых основ обычной человеческой вежливости и христианских смыслов. Явно, вл. Антонию понравилось, что он теперь смиренно, подчинив себя кресту, пройдет вперед, вместо того, чтобы обычно, по-человечески, пропустить пожилую женщину. И вот еще что: признаюсь, мне трудно вообразить себе такое «препирательство» у нас. Мне все представляется, что священик, не дожидаясь назиданий старушки, пройдет вперед с твердой уверенностью, что так должно, потому что «у него крест». Но не слишком ли тверда уверенность, не возникнет ли ввиду этой твердости отождествления себя с крестом? Вот почему дорога эта заминка у дверей. Она демонстрирует: есть человек, есть священник, есть христианин — все есть. «Твердая уверенность» пробуждает сомнение: все ли есть? Что ускользает?

Конечно, когда я говорю «трудно вообразить такое у нас», вовсе не имею в виду вообще всех священников. Речь идет о доминирующем стиле. Кроме того, кажется, сейчас появляются молодые священники, ищущие этот самый «узкий путь». Но в таком случае, не означает ли это, что напряженное делание, неравнодушное слово о. Александра и вл. Антония, пусть робко и медленно, но отзывается и прорастает сквозь «наше» и «свое» в нас?

В заключение хочу вернуться к тому, о чем говорила вначале: столь часто встречающемуся у нас неприятию о. Александра и вл. Антония. В общем, этот феномен легко поддается объяснению, так что особенно не стоит, наверное, и голову ломать, и задерживаться на нем. Но некоторые акценты поставить все-таки не будет лишним. Ясно, что «надо жить косня» — не только основное правило жизни Московской Руси, но артикулированная национальная особенность-склонность. Зачем спешить, зачем гнаться за новизной, зачем отказываться от старого. Казалось бы, возразить на это очень легко: спешить незачем, а двигаться вперед необходимо, гнаться за новизной не менее нелепо, чем за чем-либо другим, но новое приходит, и его надо быть готовым встретить открыто и вменяемо. Открытость новому обоснована не только Новым Заветом Боговоплощения, но и бесконечностью мира Божия, встретиться с которой можно только «выйдя из себя», преодолев свою ограниченность. Тогда услышишь и увидишь то, что раньше от тебя было закрыто. Без этого христианство немыслимо — кажется, очевидно. Но нет, не всем — что, собственно, тоже очевидно, то есть видно это буквально повсюду и в больших количествах, так что в так называемых образованных кругах складывается традиция эти настороженность и ритуальность называть иронически русским православием. Конечно, с радикалами по этой части говорить бессмысленно: им не только не объяснить, но и от них не добиться толку. Они разве что закроются поплотнее, поугрюмеют и переждут. Слишком хорошо понимают, что говорить можно только со «своими».

Протоиерей Александр Шмеман

Но есть случаи не предельно острые. Один из таких «случаев» дал ответ на мое неотступное вопрошание: «За что?!» То есть за что Шмеману такая немилость со стороны «наших». А за то, сказано было, что он ведет легкомысленные речи: призывает ввести практику причащения без исповеди, отменить индивидуальную исповедь в том виде, в котором она существует сейчас, и вообще… Разъяснявший мне ситуацию, между прочим, будучи вынужден под нажимом прочитать «Дневники» Шмемана, сказал, что это гораздо лучше, чем он думал. А ведь кто знает, может быть, это еще гораздо, гораздо лучше, чем он думает сейчас. Во всяком случае, как, оказывается, продуктивно читать самому, невзирая на уважение к словам авторитетов. Вообще, если непредвзято читать труды о. Александра, то и в голову не придет обвинить его в том, что он «призывает». Идеология, лозунги, призывы чужды и его стилю и его намерениям. Он осмысляет, демонстрирует и свидетельствует — как мыслитель, преподаватель и священник. Шмеман слишком хорошо понимает, что призыв изменить — пустое, что ситуация не только предельно сложна, но и складывалась она издревле, долго и как-то трагически неуклонно, о чем и пишет в своих книгах. Он фиксирует и (самое дерзкое, но и самое нужное) задает ориентир. Так что нет никаких оснований для сетований такого рода: легко ему сидеть и рассуждать, послужил бы на приходе с тысячами прихожан, оглашенных и нехристей, тогда бы говорил. Таким ворчанием, вероятно, обернулся бы перевод пересказанных мной в урезанном и причесанном виде претензий. Последнее я берусь утверждать потому, что, случайно наткнувшись в интернете на форум, где переговаривались по поводу о. Александра Шмемана наши православные разной степени невежества, радикализма и агрессивности, ознакомилась с ситуацией в ее оригинальном, не переведенном варианте. Одна из участниц в своих длинных монологах то и дело ссылалась на духовного отца, приговаривая, что сама судить не может, поскольку знаний у нее немного, зато грехов хоть отбавляй. В частности, она рассказала, как спаслась от большой опасности. Она спросила своего духовника, не почитать ли ей Шмемана, на что он ей внушительно ответил: «Тебе что, Дмитрия Ростовского мало?» Тем она и вразумилась, за что и благодарна. Действительно, не мало — когда еще одолеешь все тома св. Дмитрия Ростовского. Конечно же, не мало, соглашусь и я. Но в том и неуязвимость ответа мудрого наставника, что он ответил в плоскости иной, чем был задан вопрос. Был он не о малости, а о другом. Помнится, он присовокупил еще такое назидание: «Там, где просто, ангелов со сто», — пришедшееся очень по душе его духовной дочери. Мол, нечего умничать вслед за новомодными западными богословами. Но отец Александр как раз то самое «просто»! Он делает не напрасным труд св. Димитрия Ростовского, позволяет словам, далеким от нас, которые сами по себе могут для современного человека звучать, как сказка или как учебник, который обязательно надо прочесть, — позволяет этим словам и для нас быть живыми и к чему-то зовущими.

Самый воинственный и в то же время боязливый участник обсуждения на форуме, зарегистрировавшийся как Многогрешный Василий (вряд ли это исторические ассоциации с братом известного казачьего гетмана, вероятно, простая конгениальность), знает без наставлений духовника, как страшен Шмеман, и никто его не собьет, только еще больше испугает. На Епархиальном съезде молодежи Многогрешный Василий пережил ужасное потрясение, о котором и спешит сообщить участникам форума, предостеречь их. Священник, сидевший рядом с ним, сказал об о. Александре: «Он все правильно пишет. То же и св. Иоанн Златоуст говорил». «Вот это страшно! — восклицает Василий. — Как может священник такое говорить!» Его, конечно, поддержат участники. Частенько в этой среде звучат знакомые слова: «Как это страшно!» И то — ведь еще незабвенная Феклуша-странница из «Грозы» А.Н. Островского извещала жителей Калинова, что «страшные дела творятся на свете, страшные».

А между тем, священник, не пощадивший тогда, на злополучном для Василия съезде его чувств, точно зафиксировал роль, которую играют для современного верующего человека о. Александр и вл. Антоний. Действительно, они говорят то же, что св. Иоанн Златоуст, а еще и св. Афанасий Великий, и даже св. Феофан Затворник (на него часто ссылается вл. Антоний). Но они именно говорят, а не повторяют, говорят, а не растворяются в чужих фразах. Говорят только то, за что могут поручиться своим опытом или мыслью, таким образом делая слова христианского вероучения реальностью для сегодняшнего человека — то есть тем, что вызывает его к жизни, к действию, к настоящему ответу на встающие именно перед ним вопросы, а не проводят общинно-храмовую терапию по созданию душевного комфорта или по уничтожению радости.

Чистое, живое слово всегда было редкостью и всегда требовало сил от того, к кому обращено. Но оно стоит потраченных сил и заслуживает благодарности.

Журнал «Начало» №24, 2011 г.

^[1] См. Н.А. Бердяев. О достоинстве христианства и недостоинстве христиан. Оп.: Париж: YMCA-Press, 1928. 29 с. (Серия «Христианство, атеизм и современность», №1).

^[2] Митрополит Сурожский Антоний. Труды. Москва, «Практика», 2002. С. 459.

^[3] Там же.