От Тибра до Свири

Одной из особенностей нынешней жизни в России является ее дискретность, смысловая несовместимость эпизодов. Едешь по Ленинградской (до сих пор Ленинградская) или Псковской области и боишься взглянуть в окно автобуса. И совсем не потому, что «эти бедные селенья, эта скудная природа…» Там, где возможна поэзия, да еще такая, как поэзия Ф.И.Тютчева, есть жизнь; поэзия всегда свидетельствует жизнь. Здесь другое — какой-то жуткий провал во всем: в жилых (если эти убогие, полусгнившие вигвамы можно назвать жильем) или промышленных, от которых тоже веет унылой бессмыслицей, строениях, в запущенности сельскохозяйственных полей.

Въезжаем в Псков. Грандиозный по размерам и немыслимый по бездарности памятник красной армии — победительнице врагов революции, памятники Ленину, здания, где располагались «руководящие органы КПСС», а теперь заседает городская администрация, непонятно чем отличающаяся от руководящих органов КПСС. Названия улиц: Маркса, Ленина, Урицкого (может быть, и не Урицкого, а Подвойского, или Дзержинского, или Свердлова, какая разница). Здесь же огромные рекламные щиты западных автомобильных фирм, доносящаяся из включенных на полную мощь динамиков в предприятиях нынешнего общепита, жуткая отупляющая долботня, именуемая почему-то здесь (и не только здесь) музыкой, кучки людей с бессмысленными лицами и вялыми беспорядочными движениями, грязь, пыль. Какой-то унылый бедлам. Кроме того, над самым ухом экскурсовод рассказывает о тех же славных победах рабочих и крестьянских отрядов над белогвардейщиной. Руководитель поездки смущен — кто же знал, что нанятый вместе с автобусом за хорошую плату экскурсовод будет озвучивать в 2004 году текст, написанный по всей видимости в 1977.

Река Свирь

И вдруг как мощный удар колокола, как вспышка света во мгле, — Псковский Кремль, Троицкий кафедральный собор, другие прекрасные храмы; потом через короткое время пути новое чудо — белые башни Изборска на высоком холме, потом реставрированные деревянные барские усадьбы Михайловского, Тригорского, Петровского в парках, по своему особенному настроению именно русских. Таких поворотов дорожек, таких цветников, так расположенных деревянных скамеек, рискну сказать, нет нигде. По крайней мере, таких огромных, вольно цветущих пионов я не видел в Люксембургском саду. А что такое деревянный античный портал, пристроенный почти к избе! И снова огромный прыжок через пустоту и приземление на относительно твердую почву — возвращение в Санкт-Петербург. Такая чересполосица не есть свойство нормальной жизни, чередование будней и праздников или радостных и грустных ее моментов. Когда едешь из Рима в Тиволи мимо пыльных каменных карьеров, то эти карьеры не перечеркивают ни Рима, ни Тиволи. Это просто другая жизненная функция, проза той же нормальной человеческой жизни. Карьер в Италии, с его пылью, механизмами, производственными помещениями вполне можно терпеть в относительной близости от виллы Траяна или другими историческими памятниками. Здесь многое решает простое понимание того, что без добычи мрамора невозможна их реставрация. Но памятник Ленину, или сгнивший вигвам, или улица Свердлова с пионами в Михайловском не совместимы никак или совместимы лишь как обрыв твердой почвы в трясину. И то же повсюду: вежливое извинение за причиненное неудобство со стороны одного пассажира в вагоне метро и звериный рык другого в ответ на просьбу чуть прикрыть окно в рейсовом автобусе. Простужен — твои проблемы, а мне жарко (все «случаи из жизни»). Обилие настоящей, в отличие от советских времен, литературы на полках книжных магазинов, — и одновременно все усиливающаяся из-за отсутствия системы настоящего образования умственная деградация населения России, и ничтожное ее настоящее в сравнении с великим прошлым, и портрет Жукова в «православном» журнале, и советский гимн в одном перечне с двуглавым орлом и многое, многое другое, — пальцев не хватит загибать. Это не противоречивая природа русской души, не лед и пламень в одном сердце. Ведь лед и пламень — истинные, хотя и противоположные вещи. Это чересполосица жизни и нежити, из которой не может сложиться целостного национального существования. Это то, из-за чего мы по-прежнему «живем под собою не чуя страны», надежда плохого знатока химии наилучшим образом сохранить щелочь, заливая ее в кислоту, и всякий раз удивление, почему, кроме пены, ничего не осталось.

Тот, кому в России удается прожить на территории настоящей жизни несколько часов и не встретиться с ее отрицанием, может считать себя счастливым человеком. Наверное, еще более оптимистично смотрят на будущее нашей страны те ее гости, кого, согласно их статусу, провозят по «жизненосным точкам», тщательно оберегая от ненужных впечатлений противоположного свойства или дозируя их и квалифицируя как «пока не решенные проблемы». Мне же хочется рассказать еще об одной собственной поездке, — на этот раз в северные монастыри Петербургской и Тихвинской Епархии, Свято-Троицкий Александро-Свирский мужской и Введенно-Оятский женский монастыри, — организованной Центром православных программ «София».

Необычной она была с самого начала, благодаря сопровождающему, не без гордости замечу, студенту вечернего отделения нашего института Сергею. В начале пути молитва, короткая, честная, каким и должно быть приличествующее случаю обращение к Богу. Потом, по выезде из города, рассказ, придавший смысл самому нашему довольно долгому движению. К монастырю нельзя приближаться слишком быстро; необходимо ощутить пространство, которое освящает своим присутствием святыня — покоящиеся в монастыре честные мощи преподобного Александра Свирского. Рассказ был для паломнической поездки, как я ее себе до того представлял, необычный: никакой болтовни, имитирующей благочестивую речь, никаких «лобызаний», «трапезничеств», «ой, батюшка», «анадысь» и т.д. Пробрезживал рассвет, и за окном открывался вид, в контексте рассказа воспринимаемый, как какая-то мистическая картина. Впервые нечто сходное я ощутил, когда во время путешествия по Красному морю на горизонте появились горы Синая. Не только потому, что тогда тут же вспомнились иллюстрации к тексту Ветхого завета Гюстава Доре. Просто и без того начинаешь понимать, что это не «просто» земля и не «просто» горы, что здесь являет себя нечто бесконечно превосходящее наши человеческие представления. Так и вид нескончаемой, покрытой лесами, заснеженной равнины в предрассветной мгле сейчас. По сравнению с Псковской областью (хотя и там безлюдье), край малонаселен, и «вигвамы» почти не появляются на глаза, а если и появляются, то уже ничего не в силах перечеркнуть. Господствует черно-белая бесконечность, и звучит рассказ о том, как здесь десятки миллионов лет назад прошел многокилометровый по высоте ледник, принесший с собой со Скандинавского полуострова бесчисленные, как звезды на небе, гранитные скалы и валуны, и образовал тоже почти бесчисленные озера с чистейшей водой, а потом здесь поднялся лес.

Что это, лекция по геологии, способная оскорбить своей сухой фактографией слух благочестивых паломников? Да нет, это рассказ о Земле первых дней Творения, это по ней мы сейчас едем, это свидетельство всемогущества Бога, запечатленное в нынешнем ландшафте. Это еще задолго до Адама, до Рая земного, это нечто само по себе немыслимое и непредставимое. Справа на горизонте открывается крутой и высокий берег древнего моря, по дну которого мы теперь передвигаемся. Опять нечто казалось бы понятное, но немыслимое; и так около трех сотен километров. Потом город Лодейное поле: «вигвамы» и каменные бараки, занесенные снегом, счастливо незаметные в сплошной белизне, мост через покрытую льдом Свирь, опять лес и Монастырь. Я был здесь первый раз лет десять назад. «Архитектурный памятник», надо понимать, вместе с областной психиатрической больницей, до сих пор расположенной в Троицкой части разоренного после октябрьского переворота монастыря, тогда находился «под охраной государства». Охрана, видимо, заключалась в том, чтобы не мешать под видом попыток реставрации разрушению зданий, степень которого явно достигла опасной черты. Тогда Спасо-Преображенскую часть монастыря, кое-где уже ставшую руинами, «возвратили» Церкви. Прошу прощения за жутковатую аналогию, но великодушные акты возращения со стороны постсоветской власти церковных зданий бывшему владельцу (не на правах, естественно, собственности) чем-то напоминают гуманный поступок убийцы, приславшего по почте голову свой жертвы ее родственникам. Ведь те уже и не надеялись обрести хотя бы какие-то ее останки. Вправе ли убийца рассчитывать на благодарность? «Власть» на этот вопрос, наверное, ответила бы положительно, так как сама ведет себя подобным образом.

Но само собой понятно, каких опять-таки немыслимых средств и усилий требовало восстановление обители, расположенной к тому же вдали от производителей строительных материалов. Ведь за каждую доску, за каждый кирпич в России сегодня надо платить какие-то совершенно необоснованно вздутые деньги.

Но Бог прежде, чем послал в обитель преподобного Сергия в голодный год возы с хлебом, послал в мир самого преподобного Сергия. Я говорю здесь не о масштабах личности и не сравниваю совершенные дела. У Бога равны работники как первого, так и последнего часа. Нужный человек посылается в нужное место и в нужное время. В Санкт-Петербурге появился молодой иеромонах Лукиан. Он стал настоятелем церкви во имя св. мучениц Веры, Надежды, Любви и Матери их Софии на окраине Петербурга, в новостройках, где никто никогда ни о каких храмах не слышал, где тогда жил и я. Это первоначальное здание было не церковным. Кирпичная коробка непонятного в прошлом предназначения с бетонным полом, с торчащими из него местами какими-то железяками. Отапливалась она плохо, мерзли ноги. Но отец Лукиан молился так, что трусливая мысль потихоньку уйти, возникнув, тут же исчезала. Здесь же, у отца Лукиана, я причастился, возможно, впервые в жизни, в сорок лет (было ли во младенчестве, не помню). Потом я переехал в другой район, и когда через короткое время вновь оказался в тех местах, что называется, не поверил своим глазам. Коробка преобразилась в настоящий храм, и снаружи и внутри отделанный с любовью и европейской тщательностью, храм, где звонят колокола, вокруг разбиты цветочные клумбы, сделаны дорожки, красивая решетка.

Случилось, казалось бы, невозможное. Самого отца Лукиана я встретил позднее в приемной митрополита, еще не зная тогда, что он назначен настоятелем в Александро-Свирский монастырь. И еще два возрождаемых монастыря нашей епархии находятся под его попечением. Чудны дела Твои, Господи! И вот удивительная вещь, характеризующая этого человека: увидев меня в приемной, хотя народу было очень много, он первый кивнул мне, улыбнувшись, — при том, что весь явно был погружен в заботы. Как не похоже это на священников, не замечающих простых людей, годами посещающих их храмы. В его же храме тогда уже было на службах столько народа, что не все могли войти внутрь, и я никогда не стоял в первых рядах молящихся. Только секундная встреча, когда подходишь к кресту, опять в плотной толпе. Никакого личного знакомства с отцом Лукианом у меня не было. Не знаю, что тогда вызвало большую радость: успешно решенное дело у владыки или эта особенная улыбка. Мне рассказывали, что ему, не очень здоровому человеку, пришлось жить в сорокоградусные морозы в сырой, холодной келье, взвалив при этом на себя совершенно непосильные по человеческим меркам дела. И что же, как и тогда, в случае с петербургским храмом, я стоял сейчас перед монастырскими воротами и не верил глазам своим. Мерзость запустения, охраняемая столь бережно и надежно государством, сгинула, убралась в свои норы. Нет, здесь не вбухивали из бездонного казенного кармана в стройку миллиарды, как в случае с реставрацией Константиновского дворца, который, как оказывается, не так-то уж и нужен «высшему должностному лицу». Здесь каждый кирпич, каждый гвоздик дорого куплены, омыты потом, а то и слезами, потому честны и чисты перед Богом, потому уже навсегда. Надо хотя бы чуть-чуть догадываться о ситуации в постсоветской России, чтобы понять: произошло чудо. По дороге Сергей подробно рассказывал, как пришел в эти края преподобный в поисках пустынножительства, но устремились к нему отовсюду в поисках спасения души люди. Один из любимых учеников его и также будущий устроитель нового монастыря, Макарьевской пустыни, прославленный в лике преподобных Макарий, был родом из Рима! Рим в лице его пришел в эти края и как принцип благоустроения земной жизни проявился в возрожденной ныне обители. Именно о Риме, с его бережным отношением к святыням, вспоминается здесь, настолько старательно украшается монастырь, настолько замечательно убранство Спасо-Преображенского собора. Большие напольные дубовые киоты тонкой художественной резьбы, такая же сень над ракой, где покоятся мощи преподобного Александра. Всюду вкус, такт, понимание того, что святость места не отрицает, а предполагает земное его благоукрашение; что во всем: в оформлении интерьера, в поведении людей — безвкусица, пошлость, глупость, чванливость не окупаются монашеской рясой и есть мерзость перед Господом не меньшая, может быть, чем неусердие в делах молитвы.

Повсюду ощущение встречи небесного и земного. Вот и часовня на месте, где преподобный удостоился явления ему Пресвятой Троицы, посреди первобытной тайги, где сосредоточилось в это время все сущее для встречи со Сверхсущим, и к этому событию каждый может сегодня молитвенно приобщиться. Или монашеское пение во время водосвятного молебна … Буквально чувствуешь силу молитвы, в пении звучит не «тоска по трансцендентному», а уверенность: «С нами Бог». Звучит она и в оптимистическом настроении архитектуры 18-го столетия. Сами ожившие после ремонта белые стены монастыря радостны, и в них тоже очевиден живой синтез мощного, хотя и немного наивного, с точки зрения формы, движения русской души, с четким европейским контуром. Это ли не окно, но не в Европу, из самой Европы распахнутое в новые жизненосные просторы. Ведь надо признать, что в Европе стало, сегодня это видно, при всем ее благолепии, немного душновато. И окно Западу нужно, чтобы самому получить глоток свежего воздуха. Всякие «дранг нах остен», в том числе и под лозунгом насаждения демократии на пустырях тоталитаризма, не полезны прежде всего для самого «дрангирующего». Ведь по-настоящему идти — это значит оказываться впереди себя, обретать то, чего не имеешь, а не навязывать себя, как готовый образец, всем, кого встретишь на пути. Пусть этот образец и хорош, но ведь сам он возник именно в ходе пути, естественного роста. Такова же должна быть его встреча с иными реальностями. Нужно увидеть того, к кому идешь. И тогда состоится именно встреча, закладка основ новой жизни, а не клонирование «демократических институтов», которые на иной почве на деле лишены кровообращения и оказываются лишь пустыми манекенами демократии, прибежищем всякой человеческой дряни, успешно мимикрирующей подо что угодно, в том числе и под демократию. И может быть, прежде чем начать массовое изготовление оранжевых шапочек, следует проехать по дну древнего моря и увидеть те ключи, которыми только и способна питаться жизнь на постсоветском пространстве, случись ей возродиться. Ведь к такому восприятию «гордый взор иноплеменный» сегодня на самом деле уже готов, в лице, разумеется, не правительств, но определенных научных и церковных кругов Надо лишь внимательнее присмотреться друг к другу. Что касается наших соотечественников, то для них как будто главный шаг уже сделан. У ворот монастыря вереницы автобусов, сотни людей даже в зимние месяцы посещают обитель. Всюду кипит жизнь, всюду просветленные лица и уже не сам по себе, но вместе со всеми благоговейно преклоняешь колена пред святыней. Возникает удивительное, уже в моем поколении потерянное ощущение народа, того самого настоящего «русского народа», а не идеологической поделки наших копеечных «государственников» из КПРФ или блока «Родина». Неизъяснимое, потрясающее чувство, когда ты не один среди многих, а все мы — одно целое, и в этом «мы» каждый становится намного большим «я», чем был до сих пор. В городской жизни сходное чувство не достигает такой степени потому, что храмы «наши», но улицы «не наши»; потому, что возле храма постсоветский человек, в отличие от западного, вполне способен на кощунство, и не по комсомольской злокозненности, а по полному безразличию ко всему, порой включая и себя самого. И вот возле самой стены храма гордая собой «дама» с сигаретой в зубах выгуливает здоровенного пса, тут же отправляющего все свои собачьи надобности. Где же «народ»? И ничего ты не скажешь, не возразишь, ведь и здоровенный пес и сама его хозяйка гуляют без намордников. А здесь никаких врагов. Здесь сам лес в огромной чаше древнего моря молится Богу, и к каждому дереву собачку не приставишь, просто не хватит собачек.

Хотя не следует обольщаться и здесь. Слава Богу, это удивительное чувство народной общности посетило нас в монастыре. Но ведь сохранять его и превращать в основу возрождения страны необходимо нам самим. А где же наша народность, когда, собравшись вместе у мощей преподобного и получив от него, кто что просил, кто исцеление или облегчение недуга, кто помощь в делах на работе или семейных проблемах, мы возвращаемся на своих транспортных средствах в мир, где, снова перейдя черту между жизнью и нежитью, позволяем мерзости запустения, изгнанной за стены монастыря, господствовать в нашем мирском обиталище. Что же, мы — стадо свиней, куда вошли бесы, изгнанные из бесноватого и уже готовые ринуться в море? Мы далеки от политики? Наше дело — молитва? Но ведь политика в нас, ибо человек — «политическое животное». Значит, мы далеки от самих себя; кого же тогда спасает наша молитва? Не может православный человек ходить спокойно по улице Урицкого. Такого рода спокойствие есть равнодушие и попустительство, не имеющие ничего общего с христианским смирением. Мы все пришли к святому и сказали ему: «Дай!» Но что дадим ему мы сами, чем ответим на дар, чем поможем ему? И не нужно изумляться, ведь сам Спаситель говорил, что просит помощи и получает ее, когда одеваем нагого или насыщаем голодного. Иначе о каком соработничестве Бога и человека можно говорить? И разве наша собственная нагота и бессилие перед очевидным злом богоугодны? Разве не оскорбляем мы и небесной покровительницы нашего города тем, что место разрушенной большевиками Введенской церкви, где отпевали Блаженную Ксению Петербургскую, до сих пор расположено (опять о топонимике) на улице Ленина. Что тогда наши слезливые вопли «Ксенюшка, Ксенюшка», если, избавившись по молитвам святой от частных зол, мы спокойно продолжаем терпеть зло в масштабах города и целой страны?

А как отнестись к тому, что огромный памятник Ленину у Варшавского вокзала стоит на месте православной часовни, завершая собой Измайловский проспект? Конечно, не только в памятниках или названиях дело; зло «прописалось» всюду, и для перечисления мест, где оно устроилось, не хватит никаких страниц. На обратном пути мы посетили так же радостно возрождающийся Введено-Оятский монастырь. Все его монахи, не имевшие никакого отношения к «контрреволюции», были расстреляны отрядом чекистов, просто так, для увеселения хлопцев с оружием. И что же нам делать, если слово «чекист» все так же в почете у нынешних журналистов? Вправе ли мы не обращать внимания на подобные веши? Задавать себе такие вопросы, конечно, неприятно, гораздо интереснее рассказывать о наших бесконечных преимуществах перед католиками или протестантами. Кроме того, противостоять общему злу трудно, да и надежды на успех мало. По человеческим меркам — так и есть. Но если бы в ту пору игумен, а ныне митрофорный архимандрит Лукиан действовал исключительно по человеческим меркам, то рассчитывать ему было бы совершенно не на что. Помощь свыше дается тому, кто сам хочет совершить благое дело и приступает к его исполнению, не уступая, казалось бы, непреодолимым препятствиям. Ведь это и есть вера. И мы видели ее плоды сами. Видели, что монастыря не было, а теперь он е с т ь! Так не пора ли нам, православным, последовать примеру святого апостола Фомы — стать верующими?

Журнал «Начало» №14, 2005 г.