Сын

 

Серым пасмурным днем мы небольшой группой во главе с отцом Иоанном, прогуливались по окрестностям Дивеевского монастыря. После чудовищных экскурсий местных экскурсоводов-женщин, озабоченных гендерными вопросами, он взял на себя долг восполнить недосказанное ими. Подвиги, святость, история – земля казалась пропитанной всем тем, о чем повествовал он нам. Вглядываясь во все природные и культурные произрастания окрестностей, я искал подтверждения всему им сказанному. Поглощенный этим занятием, я не заметил, как отстал, а мои знакомые ушли далеко вперед. Хотел было нагнать их, но выглянуло солнце, и окрестности преобразились. Небо начало проясняться, и становилось все более очевидным, что, невзирая на пасмурное утро, дождя сегодня не будет. Как не было его уже довольно давно…

— Простите, молодой человек, – услышал я обращение в свой адрес. – Могу ли я попросить вас о маленькой услуге?

Я обернулся. Передо мною стояла высокая, худощавая женщина средних лет, с покрытой местами сединою головой и истощенным лицом. В тонких пальцах рук она держала сумку, как если бы была таким же путником или просто любознательным прохожим, как и я. Она неподвижно стояла на месте, пристально вглядываясь в мое лицо, и вдруг ее серое лицо ожило. Она засуетилась, а глаза загорелись в нетерпении.

— Здравствуйте, – как можно спокойнее старался ответить я, ибо меня испугала ее столь разительная перемена. – Чем я могу вам помочь?

— Их нужно полить, они умирают, – торопливо ответила она и скорым шагом направилась к высокому дереву на возвышенности, под которым ровными грядами выращивалась то ли капуста, то ли некие другие растения, которые я не сумел распознать.

— Но чем же я могу вам помочь? – Не скрывая удивления от такой просьбы, повторил я.

— Их нужно полить, молодой человек.

— Я понимаю, но при чем здесь я? – Недоумевая, развел я руками. – Что я могу сделать?

— Вам ничего не нужно делать, — в некой растерянности и с едва уловимыми нотами отчаяния в голосе ответила она, опуская свой взор на растения. — Я все сама сделаю. Мне только нужна поливалка.

— Простите, но я не местный житель, я турист, как и многие здесь присутствующие…

— Я понимаю, — перебила она меня, — но они умирают… Их нужно полить. Неважно что: лейка, тазик, кружка, что-нибудь… Я все сама сделаю…

Ситуация становилась патовой. Мы явно то ли не понимали, то ли не слышали друг друга, хотя и говорили на одном языке. Чаще всего, оказавшись в такой ситуации, мы разводим руками и расходимся в разные стороны, каждый оставаясь при своем мнении. Своем, но одном и том же – меня не услышали, меня не поняли. Так, вероятно, должен был поступить и я, сочтя эту женщину странной, если не сказать безумной. Но своим поведением она пробудила во мне воспоминания из давно минувшего. Да и этот тон отчаяния и беспомощности, которые я улавливал в ее голосе, все это не позволяло мне махнуть рукой на ее более чем странную просьбу о помощи.

— Ну, хорошо. Тогда скажите мне, где я могу взять то, о чем вы меня просите?

— Там.

Она указала рукой в сторону, где неподалеку от грядок стоял скит. Судя по всему, этот участок возделываемой земли относился к скиту и служил источником пропитания для его насельников.

— Но почему вы сами не возьмете то, что вам нужно? – удивленно спросил я. – Зачем вам нужна моя помощь?

— Они мне не дадут. – Смутившись и опустив глаза в землю, тихо ответила она.

— Почему?

— У них время молитвы.

— Тогда как же я, – начал было возражать я, но меня уже никто не слушал.

Женщина аккуратно поставила свою сумку у дерева и склонилась над растениями, поглаживая их молодые листы, вглядываясь в их цвет и едва слышно что-то нашептывая им. Мое же положение оказалось гораздо более сложным. Я медленно направился в сторону скита, постоянно напоминая самому себе, что негоже прерывать молитву. Не спешил еще и потому, что надеялся на скорое разрешение возникшей ситуации. Я думал, что эта странная женщина более походит на больную. А значит, она скоро забудет о просьбе и сама уйдет, позволив мне не вмешиваться в уставную жизнь местного монашества. Украдкой, дабы не привлекать к себе внимания с ее стороны, я продолжал наблюдать за женщиной, медленно шагая в сторону скита. Но чем дольше я всматривался в нее, чем дольше наблюдал за ее поведением, тем меньше находил в ней признаков безумия, которое готов был ранее приписать ей, и тем сильнее она напоминала мне одну женщину, которая жила на окраине русских земель, в глубинах Полесья, где я был взращен и воспитан.

Женщина, о которой я вспомнил, была профессиональным ученым, химиком-биологом и членом ученого совета Института мелиорации, основной задачей которого было проведение работ по осушению Полесья. Эта молодая тогда еще женщина работала в самом «ненужном», по мнению того же ученого совета советских биологов, отделе, который занимался исследованием экологических последствий, вызванных осушением болот. В ходе своих исследований и наблюдений она обнаружила, что лимит плодородия высвобождаемой почвы ограничен и что очень скоро все осушенные земли превратятся в прах – в мертвую, безжизненную пустыню, но не из песка, а из пыли. Все ее действия были направлены на то, чтобы донести это открытие до сознания ученых и найти способ предотвратить будущую катастрофу, куда большего масштаба, чем та, которая уже совершилась к этому моменту.

«Сама земля говорит вам об этом! – увещевала она своих сотрудников и коллег. – Неужели вы не видите? Эту надвигающуюся катастрофу еще можно предотвратить!». Но ни ее требования, ни ее доказательства московским ученым советом (массово представленным непосредственно на месте, в Институте, для личного наблюдения и контроля за планом осушения, т.е. сбросом подземных пресных вод в Черное море) не были признаны научными, а наоборот, даже бездоказательными. «Она разговаривает с землей! Растения шепчут ей…», — было ответом ее коллег и сотрудников. Упорство и настойчивость, выказываемое этой женщиной в требованиях осуществления разработанных ею мер предотвращения «невидимой, гипотетически возможной катастрофы», расценивались ими как маниакальные. Все чаще коллеги стали просить именно ее выступать с критическими материалами в прессе и перед ученым советом из Москвы. И вскоре ей стало понятно, кем они ее воспринимают и хотят представить, – безумной. И она отошла от всякой публичной деятельности. Публикации ее трудов и исследования блокировались, защита диссертации откладывалась. Не прекращалось только одно – насмешки.

Начали сотрудникам Института выдавать земли под дачные участки, не обошли вниманием и эту женщину. Но когда она приехала, чтобы увидеть свой клочок земли,  ее недоумению и даже возмущению не было предела. «Типичная реакция для таких людей», — перешептывались интеллектуалы и знатоки медицины. «Вы можете отказаться от земли», — говорили они ей. Отказаться от земли… «А вы, биолог, это называете землей?» — спрашивала она.

Среди всех размеченных под наделы участков был один, который выделялся на их общем фоне. Маленький, серый островок на обширном поле чернозема. Небольшой квадрат в шесть соток серой, безжизненной массы, покрытый слоем земного праха, пыли, которая клубами вздымалась вверх при каждом шаге, а во время летнего зноя нагревалась так, что оставляла ожег на ногах, если ступить на нее босым. В округе ни участки, ни даже дорога улицы, вдоль которой тянулись все эти участки, не имели на себе следов такой гибели. Только он один – этот маленький клочок земли.

«Ну, ты же слышишь землю! Знаешь, что она говорит тебе и что ей нужно. Справишься, ведь ты же биолог», — насмехались ее коллеги, ставшие теперь еще и соседями. «А нет, так откажись от земли!» — настойчиво твердили они ей. Только один человек не отвернулся от нее – ее муж. «Я помогу тебе, — успокаивая горькие слёзы молодой жены, говорил он ей. – Ты только скажи мне, чего хочет эта земля? Что нужно ей? Я ведь тоже крестьянин».

Никому не подсчитать числа тех камней, которые они перенесли на своих руках, которые они собирали не только в окрестностях, но и везли на своих плечах в рюкзаках из разных мест. Никому не взвесить, сколько из них они перемололи до состояния мелкой крошки собственными руками. Нет такой емкости, чтобы вместить в себя пролитые ими слезы, возвращающие соль земле. Не подсчитать количества труда и бессонных ночей, вложенных в прах земной. Трудно описать то смирение, с каким они воспринимали насмешки над собой, когда их видели с тачками полными продуктов жизнедеятельности животных и скота, которые они собирали в полях, на другом берегу реки и везли на свой участок. Не назвать всех видов растений, корений и водорослей, которые были высушены и вкопаны в землю ту. Никто и никогда не узнает, что именно и в каких пропорциях настаивалось и бродило в тех стальных кубах, которые стояли посреди участка, сработанные и выкрашенные в черный цвет специально ее мужем. Никому не сказать, сколько раз в течение одного сезона вспахивалась эта земля. Казалось, что ее заново начинали перекапывать, как только заканчивали. Никто не припомнит, сколько раз эта женщина срывалась с работы посреди будней, сколько раз срывала она с работы своего мужа, ибо нужно было делать на земле нечто «именно сейчас, потому что в выходные будет поздно». И никому не передать той радости, которая воспламенила их сердца. Когда уставшие дачники радовались своему урожаю, эти двое не могли вместить в себя радость и счастье от того, что на их земле впервые за годы вырос сорняк. Земля откликнулась на любовь и заботу о ней. И очень скоро там появился дом, и наполнился детским смехом.

«Недостаточно изучать землю, — говорила она, высаживая новое растение на своей земле. – Недостаточно знать, из чего она состоит и чем питается, как дышит. Она, как малое дитя, у которого все есть, которому все дано, но которое ничего само не может. И возлюбить ее должно, как малое дитя, иначе само оно погибнет. Как малое дитя, она не может сказать тебе ни чего именно она хочет, ни что у нее болит. И когда случается, что твое дитя заболело, то как узнаешь ты об этом? Как узнаешь, чем именно оно больно? Недостаточно знать, из чего оно состоит и как оно устроено. Нужно научиться слышать и понимать его, пока твое собственное сердце не истекло кровью от горя. Но и знать, что болит, как вылечить боль, недостаточно — нужно все сделать точно и вовремя. Ибо больше – губительно, а меньше – недостаточно. Раньше – вредно, а позже – бесполезно. И не бывает одинаковых земель, как не бывает одинаковых детей. Все разные, но любви всем потребно одинаково. Земля тоже живая, и она реагирует на любое наше прикосновение к ней. И нуждается в любви и заботе также, как и мы».

И участок преобразился. Прах никуда не делся с его поверхности, он все так же серым слоем пыли покрывал землю. Но за прошедшие годы он не разросся, оставаясь заключенным во все те же шесть соток надела. Отличало его от прежнего лишь то, что теперь сквозь этот слой к солнцу тянулись многочисленные цветы, травы, кустарники и даже деревья. Некоторых такое преображение земли восхищало и удивляло. Они начинали верить этой женщине, приходили за советом, и не находили в ней следов того безумия, которое сами же приписывали ей ранее. Нашлись даже сочувствующие. сотрудники Института теперь хотели помочь ей в реализации ее программы. Но пришли иные времена. Наступил 91 год, московская профессура покинула Полесье, программы свернули, Институт закрыли, а люди на годы оказались предоставлены самим себе. И доверие тех немногих женщине превратилось в угрызение совести за неверие. А пыльный двор продолжал оставаться объектом зависти для одних и соблазном для других.

«Из всего многообразия, растущего на этой земле, только он один для меня загадка – виноградник. – Продолжала говорить она, когда на людей обрушился голод, а телевиденье предлагало «Сникерс» для его утоления. – И муж меня удивляет. Он знает на этом винограднике каждую гроздь, знает, чего каждой не хватает. А я этого не вижу. Но я изучу технологию, муж заготовит дубовые бочки, и вместе мы приготовим царя всех напитков земных — коньяк! Я точно знаю, что нам и нашей земле это под силу. Это будет наш дар Богу за Его дар нам. Я знаю, — говорила она мне, — что ты не видишь и не слышишь того, что вижу и слышу я. Быть может, никогда не увидишь этого. Никто и не требует от тебя этого. Мне хотелось, чтобы у тебя была другая участь, нежели та, с которой вынужденно столкнулась я. Только хочу я, чтобы ты знал: в сотворенном Богом мире нет ничего лишнего и ненужного. В нем все взаимосвязано, и человек здесь не исключение. Он часть этого творения. Пусть особая, но часть. И любое его действие всегда находит себе отражение: видимое или не замечаемое. Земля не может быть инициатором или источником жизни, словно мать. Наоборот – это человек источник ее жизни. Но не как творец, ибо творит нас Бог, а как возделыватель. В этом и состоит наша разница. Бог творит, дабы человек возделывал, ибо возделывая, он творит. Помни, что Бог не агроном, в противном случае человеку не нужно было бы ничего делать. Поэтому человек не царь земли и не ее хозяин. А возомнивший себя таковым – дьявол. Царь – это Бог, а человек с Ним со-царствует, со-творяя творение Божье.

Я вижу это, глядя в землю, и слышу это, слушая ее. Это же слышали наши предки, и все еще слышат те, кого еще можно назвать «крестьянами». Именно поэтому у нас хотят отнять землю, а если не получится, то отнять нас от земли. Многие из тех, кто соблазнился, утратил это зрение. Сегодня такие именуются по-разному. Соблазнившиеся же из числа крестьян — «колхозниками». Для них земля всего лишь средство пропитания, порождающее после насилия над ним лоно. И когда умирает одна земля, они ищут себе другую. А то, что вкладывают они в землю, чтобы повысить ее плодовитость – это не то, что нужно земле, а то, что нужно им от нее, дабы удовлетворить свои растущие потребности. Они те, кто считает себя царями земли. Их науки о земле не знают земли. Это их вера, оторванная от объекта своего изучения, вера, которой они отуманивают разум, оправдывая тем самым свою тиранию.

Но я слишком поздно это поняла…».

И в этот самый момент уже из моих уст вырвалось:

— Молитвами святых Отец наших, Господи, Иисусе Христе, Сыне, Боже наш, помилуй нас!

И через несколько секунд, далекий, едва слышный женский голос из-за двери ответил:

— Аминь!

Келья напоминала собой не старую крестьянскую избу, как того следовало бы ожидать от более чем векового монастыря, а типичный деревянный дом из числа тех, которые повсеместно можно встретить в провинциальных маленьких городах земли русской. С той лишь разницей, что в таких постройках внутреннее пространство дома открывается как единое целое, пусть и с многочисленными коридорами и закутками, как в соборе Василия Блаженного в Москве.  Здесь в каждую комнату вела отдельная дверь. Я постучал в одну из них, в ту, из-за которой мне ответили. Ждать пришлось довольно долго. Настолько долго, что я начал подозревать себя в ошибке. Однако за дверью послышался едва уловимый шорох. Я не обратил внимания на дверные петли, а потому не мог быть уверенным в том, куда именно откроется дверь. По логике быта – для удобства выхода и трудности проникновения — из помещения наружу. Но строительные нормы и требования советского периода предписывали противоположную логику. Чтобы распахнувшаяся дверь не ударила меня (а я ожидал именно такого размаха), я отступил назад. И в этот миг дверь едва приоткрылась… вовнутрь. Мне пришлось изрядно отклониться в сторону, чтобы взглянуть на обитательницу кельи, от чего я сам себе показался карикатурным, застыв в такой неестественной, скрюченной позе. Однако, заглянув, я вздрогнул и тотчас выпрямился. У монашества иное измерение красоты, посему детально описывать внешность невысокой, худой женщины лет сорока, а может пятидесяти, нет ни малейшего смысла. Но ее взгляд…

В Дивееве очень трудно уловить на себе взгляд монахинь. Они почти всегда отводят его в сторону, когда на их пути возникает представитель мужского пола, если только это не представитель клира. Разве что по необходимости послушания их взгляд остановится на мужчине. Да и то они чаще всего будут смотреть куда-нибудь в сторону, разговаривая с ним. Конечно же, в таком факте легко усмотреть логику борьбы со страстями, которые могут пробудить в женских сердцах такого рода встречи. Одним словом, соблазн и искушение.

Но если их взгляд все-таки откроется вам… Холодный, отрешенный и бесконечно далекий, словно отделенный непреодолимой пропастью. В нем «смерть для мира» тождественна «умервщлению жизни». Увидеть меня, постороннего мужчину, окликнувшим и прервавшим ее молитвенное правило, явно стало для монахини неожиданностью. На какое-то мгновение она растерялась, и отголосок жизни смущением озарил ее удивление. Но нужно отдать должное ее собранности. Она довольно быстро преодолела свою растерянность и тотчас отвела взгляд в сторону. Я понял, что дверь сейчас закроется, а я окажусь в еще более глупой ситуации, нежели и без того пребывал в данную минуту. Узнавать глубины такого погружения никак не входило в мои планы. Посему без представлений и вежливости я прямо задал свой вопрос, надеясь, что от отголосков возникшего в ней смущения она еще не успела избавиться.

— Простите, могу ли я попросить у вас лейку?

— Возьмите, – с некоторым раздражением ответила она и закрыла передо мною дверь.

Минуту я приходил в себя, опустошенно пялясь на темную закрытую дверь кельи. Собравшись с мыслями и переведя дух, я обернулся и осмотрелся. Это была довольно большая «передняя» (не холл, и даже не сени). Напоминала она собою скорее остекленную веранду, нежели часть внутреннего пространства дома. Невзирая на большие окна, здесь было довольно темно и сыро. Типичная и довольно распространенная ошибка позиционирования дома относительно суточного движения солнца. Если вы не знаете, с какой стороны света должен располагаться вход в дом и при его возведении вы этого не угадаете, то что бы вы ни делали и как бы ни старались исправить ситуацию, дом всегда будет сырым. Строители кельи точно не знали об этом и возвели ее так, как обычно располагают погреба, а не жилые дома. Поэтому сколь бы ни заливало солнце внутренние комнаты своими лучами, сколь бы большими ни были окна, это место все равно будет гнить и плесневеть. Правда, нужно отметить, что здесь было очень чисто и все аккуратно собрано и разложено по своим местам. Лейки среди всей здешней утвари я, к сожалению, не заметил. Вместо этого у входа я обнаружил пластиковый таз, доверху наполненный разной мелочью и пакетами. Мучаясь сомнениями (дескать, мне разрешили взять лейку, а беру таз), я аккуратно выложил его содержимое, стараясь сделать это как можно тише, дабы не мешать молитве (как будто постучав, я ей не помешал, а теперь об этом беспокоюсь!), и вышел.

Завидев меня с тазом в руках, женщина отложила в сторону пучки трав и сорняков (за время моего отсутствия она успела немало прополоть келейные грядки) и быстрым шагом направилась ко мне на встречу. В ее торопливой походке и радостно улыбающемся лице явственно читалась благодарность. Поэтому она могла бы не утруждать себя выражением этого вслух, я и так уже это понял, но все же:

— Спасибо вам большое, молодой человек, – быстро проговорила она и, взяв таз из моих рук, так же торопливо удалилась вместе с ним. Я решил более не задерживаться здесь. Мне казалось, что весь этот эпизод с поисками лейки отнял у меня не более нескольких минут. Однако нагнать или просто отыскать свою группу мне не удалось. Посему я прекратил поиски, чтобы мы напрасно не бегали в поисках друг друга и вернулся к тому месту, где видел своих спутников в последний раз, надеясь, что они встретят меня обратном пути.

Выглянувшее из-за туч после пасмурного утра солнце разительно преобразило виды Дивеевского монастыря. Засверкало золото куполов соборов, и их могучие белые стены, казалось, напрягают все свои силы, дабы не позволить им взойти на небеса. Словно земля удерживает в своих руках солнце, а оно, возвращаясь обратно на небо, вытягивает из земли собор. Я невольно залюбовался этим потрясающим зрелищем, пытаясь найти в нем архитектурное воплощение христологического догмата – доказательство истины христианства и высшей формы вероисповедания Церкви. И вот они – эти две мощи, две противоположные силы: к небу и к земле, вдруг застывают в монументальности Троицкого собора. Момент и воплощение любви. Но сколь бы грандиозным и эпическим ни представлялось мне это зрелище, оно не было совершенным, подлинно христианским. То была скорее своего рода теомахия, от которой кружит голову. Воплощение предела мифологического познания в мире, прекращенного чьей-то более властной, еще более могучей, нежели земля и небо, силой. Неведомой, непостижимой… Теомахия еще и потому, что в этой застывшей мощи борьбы между небом и землей, солнце куполов не вытягивало (как бы странно это ни показалось) за собой пространство этой самой земли. Как если бы земля – это некая сущность, не имеющая вокруг себя пространства, а сама являющаяся им. Словно в этой борьбе застыли верх и низ, а между ними бытие. Собор и есть бытие, столп! Но только не ось, ибо он ничего не вращает вокруг себя, да и вращаться нечему. Будто нет ничего за пределами этого собора. Я со слезами на глазах стоял и смотрел на это явление, понимая, что меня нет для него… что ему никто не нужен… что мы далеки друг от друга…

— Ты что, плачешь? – услышал я насмешливый тон своего приятеля, хлопнувшего меня по плечу.

— Купола яркие! Видимо, глаза заслезились! – Моя группа возвращалась, а солнце снова начало прятаться за тучку.

…Он мнит себя Христом! Христос не входит в собор, напротив, он заменяет Его собой, — продолжая осмыслять увиденное, думал я, молча и угрюмо следуя за своей группой. Какое-то время мой приятель пытался ободрить меня и поделиться со мною радостью «полноты жизни», которую он испытывал, пребывая на этой святой земле. Но вскоре и он оставил меня одного, примкнув к остальным, так и не дождавшись моего ответа на свой вопрос: «Что случилось и почему я такой угрюмый?». Но я не в силах был выразить ему ту бездну отчаяния, беспомощности, которые одолевают, если некто любимый и почитаемый вдруг сообщает тебе, что тебя нет. Что ничего нет. А то, что есть, существует само по себе и не нуждается ни в твоем присутствии, ни в твоем существовании.

Конечно, если ты образован и подготовлен, если сам в состоянии сказать себе, что ты никто, что ты есть воплощение ничтожествующего бытия, то такое заявление в твой адрес не сломит тебя, ибо в таком случае ты знаешь, что нет бытия только для себя. Ты просто обнаружишь ложность такого воззрения. Но ведь это только в случае «если…».

Нет, святость не разливается по этой земле, не освящает ее собою. А подвиги святых остаются только их собственными подвигами. Личным прорывом к Богу из недр этого ничтожного мира. Принять такое положение дела за христианство в его подлинном смысле я не мог. Христос пришел в мир не для того, чтобы бросить его на произвол ничто и оставить прежним. Нет, Он пришел дабы указать путь ко спасению, Сам став этим путем. И путь этот лежит в факте его Воскресения – в пространстве Воскресшего и пребывающего в мире с человеком Христа. Но именно опыта соприсутствия Бога с миром Дивеевский монастырь в себе не отражает, думал я.

Под грузом этих мыслей я брел позади своей группы, стараясь не глядеть по сторонам. И без того утро выдалось довольно трудным и требовало осмысления. Мы повернули за угол и снова оказались у знакомой кельи. К этому моменту та странная женщина закончила ухаживать за монашескими грядками, и сорняки более не грозили заглушить собою созревание в них овощей. Но, невзирая на окончание работ, женщина не ушла. С тазиком в одной руке и своей сумочкой в другой, она молча стояла у дороги, вглядываясь то в одну, то в другую сторону. Заметив мое появление, она быстрым шагом направилась в мою сторону, минуя любопытные взгляды группы.

— Спасибо вам, молодой человек, – тихо проговорила она, протягивая мне таз. Ее спокойный тон словно прощал мне тот укор, который я выговаривал самому себе за то, что оставил ее, не дождавшись окончания работы.

Забирая таз, я обратил внимание на чистоту ее рук, несмотря на работы в земле. Тонкие, длинные пальцы, под стать ее высокой, худой фигуре, аккуратные и чистые ногти – все это говорило о том, что она не живет собственным хозяйством. Скорее она городской житель, нежели выросла в селе.

— Но почему вы полили не все растения? – Удивленно спросил я, заметив, что большая часть грядок осталась сухой. – Почему только у дерева?

— Потому что дерево заслоняет их собой и отбирает у них те малые крохи, которые достаются им после дождя. Все остальные его дождутся, – проговорила она после короткой паузы, глядя на небо.

— Понятно, – ответил я, тоном указывая на то, что наш разговор окончен.

Женщина едва заметно улыбнулась, и хотела было уже уйти, но остановилась и еще раз пристально посмотрела на меня.

— Для них на все воля Божья. Но не каждый говорящий «Господи, Господи» войдет в Царствие Небесное, – тихо заговорила она. – Бог не должен следить за твоим огородом, пока ты Ему молишься. Это кощунство. Бог не агроном!

Последнюю фразу она произнесла с особым акцентом, как если бы специально хотела выделить ее. Я проводил взглядом уходящую женщину и отнес таз обратно в келью. Тихо, без лишнего шума  поставил его на место и сложил в него все то, что ранее в нем хранилось. Только сейчас, возвращаясь обратно к дороге, я заметил, что моя группа во главе с отцом Иоанном пристально и молча наблюдала за всем происходящим. «Сейчас начнется…», — мелькнуло у меня в голове.

Моя дерзость — вмешательство в уставную жизнь монастыря — вызвала у отца Иоанна … негодование. Это, в свою очередь, вылилось в затяжную лекцию по эсхатологии, истории и патрологии, значительно расширившей кругозор собравшихся и пробудило новую волну восхищения и уважения к представителю духовенства, ведающего тайны грешной души. Дополнялась его речь обилием цитат из «Домостроя» с особым акцентом на незыблемости канона. Следовательно, заключал он, мой поступок есть действие, направленное против самой Церкви. Его речь была столь мощна и убедительна, что к ее окончанию меня оставалось только анафематствовать.

Что же касается этой странной женщины, то она в здешних местах оказалась довольно известна. Прославилась она тем, что постоянно приезжает в Дивеево и отвлекает монахинь от послушаний и молитвенных подвигов, одновременно ухаживая за их грядками и прочей растительностью. Местные почитали ее за безумную и привыкли игнорировать ее присутствие. Поэтому она ищет себе помощи среди туристов. Отец Иоанн предпочитал доверять местной молве, я же, напротив, видел в ней то, что в прежние века именовалось юродством. Но поскольку к духовному опыту прошлого мы утратили восприимчивость, сокрушаясь о том, что он утрачен, то этот феномен продолжает оставаться незамеченным. Не приходится говорить и о том, что сегодня ему можно было бы дать несколько иное, более адекватное название. Но это уже относится к невиданной доселе слабости современного языка…

Утро.

Праздничная литургия в Троицком соборе Дивеева. Народу столько, что невозможно даже перекреститься, чтобы не задеть при этом ближнего. Несмотря на огромную кубатуру пространства храма, воздуха не хватает. Пришлось несколько раз покидать службу и выходить на улицу, дабы просто подышать. Как всегда, с глубоким ощущением досады от того, что прекрасное богослужение не транслируется наружу. Сотни православных всех возрастов включая младенцев, как живое море, то сжимались, тесно прильнув друг к другу, то снова наполняли собою все пространство храма всякий раз, когда дьякон обходил его с кадилом.

От самого притвора вглубь храма вытянулась очередь к четверым принимающим исповедь священникам, дабы получить разрешение на причастие. Но, невзирая на то, что свою службу они начали нести за час до начала литургии, было понятно, что и к ее окончанию они не успеют принять всех кающихся. Кстати оказался и приезжий священник: отец Иоанн переоблачился и с благословения стал пятым. Однако на количестве желающих исповедаться это отразилось мало. Разве что очередь стала еще больше. Уже через час несения службы отца Иоанна было не узнать. Молодой, энергичный, общительный и открытый для любого разговора он начал походить на безжизненный механизм конвейера отпущения грехов. Невзирая на все его рекомендации исповедаться, высказанные им мне накануне, я не решился стать тем, кто «добьет» его своим появлением. Более того, я бы расстроил его ожидания. А этого мне теперь совсем не хотелось делать.

Сразу после окончания литургии крещение. Монахини перед амвоном, как дьякониссы, помогают священнику. Среди них одна. На вид не дал бы ей более двадцати пяти, с довольно миловидными чертами лица. Судя по всему – послушница. Предположение это я сделал исходя из той глубокой и выразительной эмоциональности (в отличие от монахини в келье), которая отразилась на ней, когда в ее руки передали младенца. С какой лаской и нежностью она брала его к себе на руки. Как по-матерински прижимала она его к своей груди. Как слезы умиления текли по ее щекам. Как не замечала она недоумения молодых родителей этого малыша и их растерянности. Как не замечала она вообще никого вокруг, всецело оставаясь погруженной в свои отношения с ребенком. Как следила она за каждым его движением и радовалась, когда ребенок улыбался ей.  Она воспринимала его так, как мать воспринимает свое собственное дитя. Так видел я тогда эту сцену.

Нет, — думал я, глядя на это, — что бы ни произошло в ее жизни и что бы ни побудило ее уйти в послушницы – не здесь ее место. Ее место в семье. Только там она сумеет выявить и, быть может, даже преодолеть то, что читалось в ней как «мое». «Мое», такое далекое от «свое» и еще более далекое от «ближний» — вот ее сердце…

Только к концу дня, к моменту нашего отъезда, в Дивееве пошел дождь…

***

Воспоминания о посещении Дивеева сопровождали меня здесь – далеко от русских земель – на Кипре. Тем более, что монастырь, который мне предстояло посетить на сей раз, также был женским. Сей факт настораживал меня, и я внутренне готовился к встрече с чем-то подобным Дивееву. Так было по той причине, что феномен христианского монашества имеет в себе не только единый импульс своего возникновения, но и веками его отличительной чертой оставалась глубокая, непрерывная линия преемственности. Можно сказать и так: какие бы страны ты ни открывал для себя, но за стенами монастыря всегда можно было встретить то, что отстранит от тебя мир культурных различий и окружит пространством человеческого, во Христе хранящем свое Ему подобие. Посему монастыри, если они подлинно христианские, всегда похожи, где бы они ни находились. По крайней мере, так мне это казалось, когда после Дивеево я перешагнул порог кипрского монастыря.

Ожидать от него чего-то столь же грандиозного, массивного, как, скажем, барочные монастыри католического Рима, воплощающие в себе мощь знания и освящающие собою само время, не приходилось. То было небольшое пространство в римском стиле, что типично для здешних мест. По всему периметру монастыря — входные двери в кельи и служебные помещения, и аккуратный внутренний двор. В центре последнего, слегка смещенная в сторону ближе к стене, отделяющей жилую и хозяйственную части комплекса, располагалась небольшая каменная церковь. «Как разумно», — мелькнуло у меня в голове. По мере изменения положения солнца в течение дня, тень, которую создавала эта церковь, покрывала собою жилую часть. Она защищала двор от перегрева и, невзирая на тридцати пятиградусную жару, внутри было находиться достаточно комфортно. Такая благотворная прохлада создавалась еще и тем, что по всему периметру монастыря рос виноградник, и его созревающие гроздья свисали прямо над головой. Замечу, что в целом  я не ощущал себя здесь гостем. Нечто родное, домашнее, близкое ощущал я, медленно прохаживаясь вдоль монастыря, пока туристическая группа «атаковала» его церковь, желая постичь прежде всего не то, что было, а то, что есть, что осталось от той великой истории, от великих имен, от великих деяний человека, воспринимающего свое бытие как бытие перед живым воскресшим Ликом Бога. В том, что величие и святость касались этих мест, у меня сомнений не было. Сомневаться можно было только в том, что от былого величия здесь хоть что-нибудь осталось.

По виноградному коридору «перистиля» я дошел до дальней стены. За массивной многовековой дверью скрывался проход в хозяйственную часть монастыря. Там и был их основной ежедневный труд и заботы. Там протекала их размеренная, неторопливая жизнь бдения каждого дня, начинающаяся и оканчивающаяся общей молитвой в церкви. Все просто! Но как прекрасна была эта простота! Простота, которая отражала в себе и полноту, ибо в ней нет излишеств. Монастырь жил вполне  самодостаточно. Ведь здесь все было: земля, дающая тебе пропитание; твой труд и забота о ней, дающие тебе право на возделывание, а вместе с тем и на любовь; ближний и Бог, все это наполняющий смыслом. Время, как некая изменчивая или переменная в себе реальность, здесь не имело смысла, было пустым лишним понятием. Что угодно могло происходить за пределами этих стен, но на пространство монастыря, на его ритм оно никак не способно было повлиять. Время для монастыря не имело значения, ибо он был над ним.

От мыслей о времени и пространстве, о той едва уловимой умом странности, что пространство может как-то превосходить время, меня отвлекла открывшаяся дверь и вышедшая из нее монахиня. Она явно не ожидала увидеть здесь – в этой части – кого-либо, что мгновенно отразилось в ее замирании и удивленном взгляде. Но не прошло и секунды, как ее лицо озарилось улыбкой и она, не сводя с меня пристального взора, медленно прошла мимо меня ко входу в хозяйственную часть. Я шагнул в сторону, дабы освободить ей проход и приветливо улыбнулся, отвечая на ее кивок. Будучи уже в дверях, она снова посмотрела на меня, тоже улыбнулась и скрылась.

Первой мыслью была неуместность моего нахождения в этой части, и я решил вернуться. Тем более что некоторые члены группы уже начали выходить из церкви после экскурсии. Но улыбка этой монахини не выходила у меня из головы. Должен признать: после посещения Дивеева я был удивлен тем, что монахиня не боится на меня смотреть. Совсем наоборот. Здесь они не только не избегают присутствия посторонних и их взглядов, предпочитая оставаться замкнутыми в самих себе, но наоборот – ищут их. Словно открывают в них мир за пределами монастырских стен. Я был в числе тех, через кого они расширяли границы собственного познания и чье появление нужно им. И вот, снова, уже другая монахиня, проходящая мимо, пристально смотрит на меня и улыбается… такой же странной улыбкой, какую я видел у первой и которую я никак не в состоянии был идентифицировать. Не мог уловить заключенных в ней смыслов. Сочетание отстраненности и открытости, снисхождения,  любознательности… Нет, не то…

И вот я в церкви.

Ни огромного внутреннего пространства, ни скрытого пространства алтаря, образующего таким образом едва ли не другой, параллельный мир, ни возносящегося до небес иконостаса, ни золотых окладов и колонн – все просто и аскетично. Небольшое, полутемное, более похожее на пещерное, пространство из грубого камня, несколько «живых» икон с лампадками и свечи. Но, невзирая на скудость убранства – это был храм. Настоящий храм, который местом молитвы наречется. Это не музей архитектуры с экспонатами примеров живописи разных эпох, как принято именовать сегодня храмы и соборы в России (достаточно упомянуть Новгородские «музеи»). Это настоящий, живой храм. Единственное, что в нем было уместно – это молитвословие. Прочтя Отче наш, я поспешил покинуть его, дабы не превращать в объект изучения.

В передней части храма была боковая дверь. Наряду с входной это был единственный источник света. Несложно догадаться, чем именно освещалось это пространство в вечернее или ночное время суток. На ум сразу пришла мысль о благоразумных девах…

Я вошел в дальнюю дверь.

К несчастью, именно эта часть церкви привлекала особое внимание туристов. Люди столпились в узком помещении перед табличкой с историческими сведениями и стеклянным полом, сквозь который являлся для обозрения древний фундамент ранней постройки, стоявшей на этом самом месте. «Ну, вот тебе и нелепость, обусловленная туристической необходимостью», — мелькнуло у меня в голове, и я вспомнил о своем ощущении вторичности времени в этом пространстве. Этот современный шрам из стекла на теле каменной церкви так сильно уродовал ее, что мне стало грустно находиться здесь. Я проталкивался через спины окунающихся в историю и восхищающихся руинами туристов, в очередной раз отмечая, что мы разучились смотреть и не понимаем, на что смотрим… Но одно меня все же радовало – эти два помещения храма не пересекались друг с другом. Кто угодно и сколь угодно может искать здесь историю и найдет ее для себя. Хотите? Пожалуйста, вот она! Но истинный жемчуг продолжал существовать рядом и в отстраненности от этого. Открытый для зрения, но при этом не разбросанный, как бисер перед… теми, кому он не нужен. Вот они, подлинные любовь и величие, восхитившие меня в этой маленькой церквушке. Группа восторгалась прошлым в поисках настоящего и не успела в полноте насладиться созерцанием руин, я поспешил занять место в очереди к подлинной истории этого монастыря – пещере Павла, в которой Апостол останавливался на своем пути в Рим для суда.

На общем пространстве монастыря вход в пещеру напоминал скорее погреб, небольшую насыпь, которая вела под землю, в глубинах которой люди сберегают для себя самое ценное. В изнуряющий зной в таких местах можно спастись от жары, а в морозы – от лютых морозов. И сейчас пещера, как нельзя более кстати, освежала перегревшиеся тела. Поэтому ожидание спуска было неутомительным, хотя и довольно долгим: находиться в пещере разрешалось по одному по причине «исцеления радикулита» на ее святых камнях. Следила за этим процессом и не позволяла особо разлеживаться в пещере пожилая монахиня. Она молча сидела на маленьком стульчике в дальнем левом углу и утомленно, отстраненно наблюдала за сменой «больных», то встающих и уходящих прочь, то приходящих и ложащихся на голые камни. Изредка показывая жестами, что не нужно раздеваться, когда ложишься, ибо далеко не все были знакомы с «процедурой» исцеления. За века культурный слой земли изрядно увеличился, и спускаться пришлось довольно глубоко. Когда же мои ноги с лестничного марша ступили на ровную поверхность, тогда я смог увидеть то, что поначалу удивило меня, а после…

Сама пещера довольно маленькая, навскидку около десяти квадратных метров, при этом немалую долю этой площади занимает ниша в правой ее части. В ней довольно свободно мог разместиться даже такой рослый человек, как я. Своего рода природное ложе. Как если бы эта пещера именно для этого и была создана, чтобы человек мог найти в ней себе место для ночлега. Но вот что никак не укладывалось в моей голове, так это ее высота. Она была слишком низкой даже для человека среднего роста, чтобы он мог спокойно и безопасно выпрямиться в ней. Людям приходилось стоять, согнувшись или полуприсев, ожидая своего часа, и уже только тогда вытянуться. И чем дольше ты стоишь в ожидании, тем явственнее становится только одна мысль, и только одно желание начинает переполнять тебя. Но поскольку исцеление спины изначально не входило в мои планы, то мысль другого рода беспокоила меня – апостол Павел. Неужели здесь? Неужели здесь: на сером камне в отдалении от городов, а не на мраморных улицах? Неужели здесь, а не в роскошных домах вельмож? Неужели здесь, а не на мягких кроватях? Неужели и жил здесь один из самых известных и самых влиятельных людей в истории? А ведь он именно жил здесь, а не остановился всего лишь на ночь. Нет! Именно здесь он жил и проповедовал. Не потому, что в городе ему было небезопасно находиться, а потому что городу было небезопасно впустить его к себе. Ибо это могло привести к волнениям, смуте и расколу. Поэтому именно сюда приходили те, кто слышал о нем и кто желал услышать его. Именно здесь появлялись его ученики – последовавшие за Христом. Именно здесь и зарождалась христианская церковь на кипрской земле. Здесь – в этой маленькой, неудобной каменной пещерке… Я упал на колени, всеми силами сдерживая свое волнение и напрягаясь, дабы слезы не проступили на моем лице.

Не возьмусь сказать, сколько я так простоял и сколько человек прошло в разных направлениях мимо меня, пока я переводил дух от осознания увиденного. Помню лишь, что шедшие за мной тоже становились на колени и шли вглубь, налево, только когда подзывала их к себе жестами монахиня. Я встретил на себе ее взгляд… И вдруг — она улыбнулась… Улыбнулась той самой улыбкой, которую я встречал у ее сестер… Улыбкой сестры брату… Улыбкой усыновленной к усыновленному…

И на меня она смотрела как на усыновляемого, на брата «ей», на равного в нашем сыновстве. И эта улыбка усыновления меня, как…улыбка матери к своему и не своему одновременно сыну… Богородицы!… Я склонил голову перед этой женщиной и поспешил выйти, ибо если останусь – расплачусь…

Чего я ожидал от посещения монастыря? Не знаю… Я ничего от него не ждал. Я просто хотел увидеть сердце истории этой земли. И что же? Обычный земледельческий уклад без амбиций на лидерство в мировой истории. Но как же он высок! Как велик он в своей простоте…

Я снова осматривал этот маленький монастырь, стоя в тени виноградных лоз и переводя дух от увиденного в пещере. Уже несколько веков все говорят об отсутствии церкви, об ее обмирщении, а то и вовсе об ее исчезновении. Сказать, что я сам себя не могу отнести к такого рода «говорунам», было бы лицемерием. Я рос среди этих разговоров, я учился этим речам и утверждениям. Пустым… Сегодня, здесь, я осознал, что это не так. Церковь была и есть, а суть разговоров об ее отсутствии можно свести к трагедии человеческого взгляда и осознания церкви. Иными словами, мы ищем и не находим в ней то, что сами ей приписываем, сами хотим навязать ей сегодня. Мы хотим видеть ее во времени, хотим втиснуть ее во временные рамки. Но Церковь выше этого – она над временем и потому все-временна. Она неизменна, ибо переменчиво только время.

И снова ко мне вернулась эта мысль о странности несовпадения времени и пространства. Словно обе эти категории имеют в себе схожие формы начала и конца. Но только одна из них переменчива, как хаос, как ничто – время. Пространство же, невзирая на свою «очерченность» – неизменно и «безгранично».

Начав размышлять над этим едва уловимым, покрытым сумраком различием, я краем глаза заметил, что за мною наблюдают. Монахиня, сидящая в той зоне монастыря, которую условно можно было бы назвать «зоной отдыха», не сводила с меня взора с того самого момента, как я вышел из пещеры. По крайней мере, так мне казалось. В этой части периметра монастыря  не было привычных боковых дверей. Здесь была глубокая терраса с мягкой мебелью и цветами, из которой открывался обзор всего внутреннего двора монастыря. Там же стояли и столики с прохладительными напитками, которыми мог воспользоваться любой желающий и чем с радостью пользовались туристы. И потому, что в глубине этой террасы была боковая дверь, и по общему плану, я рассудил, что там находится вход в помещение настоятельницы. А по спокойной, собранной, величавой, но в то же время простой осанке  монахини, смотревшей на меня, понял, что это сама настоятельница.

Она сидела в кресле в центре террасы и тихо вела беседу с нашим гидом. Точнее было бы сказать, что это гид вела с ней беседу, а настоятельница отрешенно отвечала на ее вопросы. В какой-то момент гид обернулась в мою сторону и что-то ответила монахине. Даже не зная языка и того, о чем именно они говорили, мне стало очевидно, что речь каким-то образом шла обо мне. Это меня сильно смутило, и я хотел перейти в другое место, а может и вовсе в автобус, дабы более никого не смущать. Но в этот самый момент гид встала и, что-то отвечая на ходу монахине, направилась в мою сторону.

— Простите, я так понимаю, что вы здесь уже не первый раз? – Тихо спросила она меня.

— Нет, впервые, – также тихо ответил я, искренне не поняв ее вопроса.

— Тогда, наверное, вы некое духовное лицо, священник? Здешние монахини легко узнают таких.

— Простите, но я даже не знаю, как вам на это ответить, — как можно доброжелательнее улыбнулся я, скрывая удивление и смущение. – Боюсь, мне придется разочаровать вас, но к духовенству я не имею прямого отношения.

— Но…, — попыталась что-то сказать гид, хотя явно не знала, как и с чего начать. — Но тогда я ничего не понимаю…

— Поверьте, я понимаю еще меньше!

Мои ответы явно оказались для гида неожиданными и повергли ее в замешательство. Она некоторое время стояла молча, явно собираясь с мыслями.

— Знаете, — нерешительно и робко начала она, все еще не понимая, что происходит, и не зная, с чего начать. — Не знаю, как вам сказать… Но настоятельница просит извиниться перед вами за то, что у них нет коньяка и хочет предложить вам вина… — Словно с облегчением выдохнула она.

— Вина? – Переспросил я, удивившись столь неожиданному и странному предложению. – В такую жару ни о каком вине и уж тем более о коньяке и речи быть не может! Простите, но я вынужден отказаться…

— Как? – Недоумевающе воскликнула гид. Только на сей раз ее недоумение было вызвано моим отказом. – Вы не можете отказаться! – Некая нота досады прозвучала в ее тоне. – Знаете… я уже десять лет работаю здесь гидом и почти каждый день езжу сюда… — Я вдруг явственно ощутил, как она начинает отстраняться от меня. — Я много удивительного слышала об этом монастыре и об этих монахинях. Но еще никогда, слышите, никогда я не видела, чтобы они кому-нибудь предлагали вина! – Теперь я уже отчетливо слышал обиду в ее голосе и, казалось, она на грани, чтобы не заплакать. – Они даже мне ни разу так и не предложили за все эти годы… хотя я почти каждый день бываю у них и знаю их всех. А вы…, — вдруг некое презрение ощутил я в ее взгляде и в том тоне, с которым она произнесла «вы». – Вам сама настоятельница предлагает вина… да еще и за что-то извиняется перед вами, а ведь она впервые вас видит… Я не знаю, кто вы и что вы, но вам оказана великая честь, от которой вы отказываетесь.

Она демонстративно отвернулась от меня, всем своим видом показывая, что не желает более меня видеть и слышать. Сказав нечто настоятельнице – судя по всему, перевела ей мой ответ – она села на свое прежнее место, однако не в силах была скрыть волнения. Настоятельница молча наблюдала за нашим разговором, вглядываясь то в меня, то в женщину-гида. Услышав мой отказ, ее бровь в удивлении приподнялась, но дослушав перевод до конца, только слегка улыбнулась, не сказав ни слова и так же молча продолжала смотреть на меня, не обращая внимания на собеседницу. Как вдруг она медленно встала и спокойно направилась к столу. Но не к тому большому, на котором стояли одноразовые стаканы и бутыли с прохладной водой, а к маленькому стеклянному столику среди цветов, где на подносе стоял графин, несколько стеклянных стаканов и небольшая фруктовница с виноградом. Она медленно наполнила стакан, на секунду замерла, перекрестилась, вбросила в него одну ягодку винограда и так же спокойно и медленно подошла ко мне, протягивая стакан.

Вокруг все замерло.

Замерли удивленные взгляды туристов и звуки их речей, замерло волнение и переживания гида, замерла улыбка на лице настоятельницы и ее протянутая рука, замерло мое сознание, не способное понять происходящего. Только этот наполненный стакан казался живее всех живых, ибо все замерло вокруг него и только он, казалось, был.

Я перекрестился, поклонился настоятельнице и взял протянутый мне стакан. И в этот самый миг на ее лице возникла та самая приветливая улыба, которую я читал на лицах монахинь, но которая теперь уже была понятна мне. Время снова продолжило ход, и настоятельница медленно вернулась на свое место, снова продолжив разговаривать о чем-то с нашим гидом, так же легко и естественно, словно ничего и не произошло. И действительно, а что, собственно говоря, произошло? Всего-то: настоятельница дала мне, обычному туристу, стакан воды, когда на улице стояла сильная жара и духота. Оказалось, что в стакане был виноградный компот.

— Где я могу сполоснуть стакан? – допив, спросил я.

Гид неохотно перевела мой вопрос, на который настоятельница тихо и спокойно что-то ответила.

— Она говорит, что вы можете оставить его себе, на память о монастыре.

— На память о монастыре я оставлю себе нечто куда гораздо более ценное, — не раздумывая быстро ответил я. – Память о монастыре.

На это мне никто ничего не ответил. Единственное, что я получил, была еще одна улыбка настоятельницы. Но это никак не помогало мне в поисках решения вопроса: что делать со стаканом? Я искал взглядом, где его можно сполоснуть, дабы поставить обратно на тот столик, откуда мне его дали. Но все безрезультатно. Ни умывальников, ни кранов, ни шлангов, ни питьевых фонтанчиков – ничего не было видно. А поставить его обратно к графину, после того как им воспользовался, мне было неловко. Ну не уносить же его и в самом деле с собой!..

— Что вы суетитесь, молодой человек? – раздраженно высказалась гид, явно потеряв терпение глядеть на это. – Поставьте вы наконец куда-нибудь этот стакан и идите с миром!

Я понял, что стал для нее соблазном… и что ей тяжело выносить мое присутствие. Я поставил стакан на общий стол, где им сразу же решили воспользоваться туристы. Одноразовая тара вмиг утратила актуальность, словно ее и не было на этом столе. Я поклонился еще раз настоятельнице в знак благодарности и вышел, дабы более никого не смущать.

Стоя за воротами монастыря и глядя на него, я думал об увиденном и пережитом. Думал о том, что различает нас: католицизм и православие? В чем и почему тысячу лет назад мы разошлись? Да, можно искать и находить основания этому в некой политике, даже в догматике, ссылаясь на пневмотологические различия в Символе Веры, прослеживать в них след несторианской или арианской ересей и прочее. Но вот что важно: сколько бы ни шла на уступки в попытке конкретизации вероучения та или иная церковь, это не снимает ощущения чего-то отличного друг от друга. А значит, причина расхождения, окончательно явленного в одиннадцатом веке, лежит где-то гораздо глубже, нежели в этих временных реалиях. А может, дело в самом «времени»? Эта мысль никак не отпускала меня и, более того, здесь, на православной земле, она приобретала вполне осязаемую форму и требовала дальнейшего осмысления.

Но было еще кое-что, некое ощущение родственности. Эта выжженная солнцем земля, вынести которую способны разве что оливковые деревья и виноградники. Но в то же время — любовь человека к ней, которая позволяет презреть зной и выращивать культуры, которые, казалось бы, не свойственны для этих глинистых и песчаных почв. Глядя на сам монастырь и на его окрестности, я невольно вспоминал свой дом… детство… Наш пыльный, казавшийся безжизненным дачный участок…

… Вспоминал тот виноградник, который я так любил объедать на разных стадиях его созревания. Вспомнил, что только отец понимал его, и пока он был жив, тот виноградник разрастался, и с году на год все ожидали от него обилия плодов, для того чтобы мать смогла сделать коньяк…

… Я вспоминал мать. Вспоминал эту ее мечту и слова о том, что поскольку виноградник открылся мужу, то из винограда должен быть произведен мужской напиток. Мечту, которая так и осталась не сбывшейся и уже никогда не сбудется…

… Вспоминал, как виноградник начал умирать со смертью отца, но мать выходила его, как малое дитя. Ухаживала за ним, пока он увядал. И как, в конце концов, он откликнулся на усилия матери и начал снова приносить плоды. Плоды, из которых теперь она делает вино…

Я понял слова настоятельницы и понял, что именно предложила она мне… Мне хотелось вернуться и целовать ее одежды… Но я не мог…

Я побрел под палящим солнцем в сторону автобуса, радуясь случившемуся, радуясь увиденному, радуясь осознанному. Радуясь тому, что приехав сюда чужим, я уезжал сыном.

Санкт-Петербург. Июнь 2020.

Журнал «Начало» №37, 2020 г.