Темный сад. Покаяние в наши дни: перемена ума или сон разума?

Сон разума рождает чудовищ.
Когда опустится безгласной ночи мгла
На стены торжествующего града —
Безвестные свершаются дела
Под сению немотствующего сада.

Все в жизни нам приходится делать в первый раз. В первый раз мы любим, в первый раз определяем свою будущую рабо­ту, в первый раз заключаем брак, в первый раз рождаем ребенка. Но мнение, идущее, видимо, еще от грехопадения, что мы и так все знаем, мешает воспринимать эти значительные, и другие, менее значитель­ные, события открытым сердцем, именно как в первый раз. Получает­ся, что большинство людей за свою жизнь так ничего и не узнали, так как до того, как событие произошло в их жизни, имеет о нем уже пред­взятое понятие. Этот-то идол и не впускает в человеческую душу под­линное знание вещей. Я вот недавно видела свадьбу. Запомнилось лицо невесты. Полная растерянность читалась в ее глазах. Наверное, она так ждала этого дня, вот он наступил, но оказался совсем не таким, как она думала. Мне стало ее жалко: свадьба, праздник встречи двух любящих людей, может быть, они венчались — Бог благословил их союз, но все это происходило как бы мимо нее, и осталось незамеченным. Стояла она на набережной, в красивом белом платье, каком-то нелепом среди серого гранита. Ситуация известная. Но она-то думала, что этот день будет не таким, как все остальные, что он запомнится на всю жизнь — а выяснилось, что запоминать-то нечего. Представления, взятые из теле­сериалов и журнала Cosmopoliten, не соответствующие действитель­ности, так и не впустили реальный праздник в ее душу.

Как правило, чем больше такие люди готовятся к радостным собы­тиям своей жизни — тем более неудовлетворенными остаются. Ду­ша-то уже занята идолом, и возможности радоваться действительно­сти — ведь праздник есть выход из нашего профанного бытия в иное, более высокое измерение, праздник приоткрывает завесу Божествен­ной тайны, — и возможности радоваться этому не остается. Так можно прожить всю свою жизнь, не впуская в себя живительный воздух Божьего мира, — в окружении идолов. Ведь ты и так уже прекрасно знаешь цену всему, пусть этого раньше с тобой никогда и не было.

Вот эти ложные представления ограниченного человеческого ум­ствования и образуют «темный сад». Можно прожить в нем всю жизнь, пугаясь собственной тени. Тогда и к старости неоткуда будет набраться мудрости. А можно подняться над тенями, и будут гораздо виднее истинные события и их связь. Это возвышение ума по-грече­ски называется μετάνοια, перемена ума. Или покаяние.

Идолы, которых мы пускаем в душу, и которые мешают видеть мир таким, каков он есть, в простоте душевной, — идолов этих называют еще страстями. Страсть искажает наше сознание, и без Божьей помо­щи из этого темного сада не выбраться. Ведь еще наши предки захоте­ли стать «как Боги», познав добро и зло, и змея ложного мнения про­никла в их души. А мы-то теперь уж так далеки от Райского сада, нас окружает сад темный. Зато Господь видит все, используя нашу услов­ную терминологию, с неба. В этом — тайна Божественного всеведе­ния, Он знает все, что творится в сотворенном Им мире. И люди, спо­добившиеся перемены ума, становясь святыми, приобщаются Боже­ственному всеведению по безграничной любви Бога к нам.

Но в наше время ходить на исповедь и переменить свой ум — явле­ния, далеко не всегда совпадающие. Конечно, в Церковь ходить надо, но очень часто человек, добросовестно приходя на исповедь, внутрен­не не меняется. И у меня есть подозрение, что он боится внутри себя любой перемены.

Образ ночного сада пригодится нам и здесь. Идолы прочно вросли в душу человека, и своими усилиями ум не переменить — эти усилия подобны попытке барона Мюнхгаузена вытащить себя за волосы из болота. То же самое, что заглянуть себе в глаза (без помощи зеркала). Ведь наш ум — это мы сами. Поэтому, прежде всего надо стать самим собой, чтоб было, что менять. Не тем, каким человек себе кажется, не тем, что, как ему кажется, о нем думают другие, а приобрести самосоз­нание, что ты — это именно ты, а не кто-то другой. Это — сложнейшая задача. Господь путем всей жизни подводит нас к ее решению, но, как говорится, Бог дает нам орехи, но колоть их для нас Он не станет.

Путем ошибок и заблуждений идем мы к покаянию, и рано или поздно идолы должны отпасть, как шелуха. Тогда-то и появится под­линное наше «я», во всей красоте и безобразии. Прекрасное, как Бо­жье творение, как Образ Божий — и безобразное, как следствие наших грехов.

Но это далеко не сразу, а многие думают в неофитском пылу, что те­перь вся жизнь пойдет по-другому, стоит только напрячься и пере­черкнуть греховное прошлое. Однако время идет, ничего особого не меняется, а идолы в душе не дремлют. Сколько я видела в церкви лю­дей со стеклянными глазами, которые ежедневно придумывают себе различные благодатные дары! У кого-то смирения день ото дня стано­вится больше и больше, ну а когда такое «смирение» вдруг взрывает­ся, как сжатый газ, — значит, лукавый позавидовал и спихнул с дос­тигнутой высоты.

Кто-то с приклеенной улыбкой благодарит за несправедливые об­винения, хотя честней с его стороны было бы высказать, что он при этом думает. А у кого-то уже и лампадка на молитве сама зажигается. Но при всем при том люди начинают ощущать свою внутреннюю несдвинутость.

Тогда они ищут причину и возможности разрешения этого состоя­ния. Естественно, не в себе, т.к. сами от себя они закрыты железными воротами. Человек может счесть, что не все христианское учение ему открыто, и пуститься на поиски «тайной доктрины», либо искать бо­лее серьезного креста для себя, дополнительных скорбей. Как первый путь — прямая дорога в ересь и сектантство, так второй — в духовную прелесть. Отличительная черта гностических сект — им надо ка­ких-то скрытых знаний. Я знала одну женщину, которой мало было Писания, ибо оно для профанов. Она с пылом меня убеждала, что свя­щенников в Духовной Академии учат секретному от нас, недостой­ных, а именно — апокрифам. Но ведь ничего «тайного» в христианст­ве они не открывают. Если же учесть, что происхождения они сомни­тельного, часто гностического, то непонятно, как вообще искать там высшей православной мудрости. Кстати, то, что можно взять из апок­рифов, уже взято, и используется в Православной Церкви. Первая часть апокрифического Евангелия от Иакова (второе название «Ис­тория Иакова о рождении Марии») породила два двунадесятых праздника, и праздник Зачатия Богородицы. Только в этом Еванге­лии упоминаются имена родителей Пресвятой Богородицы, называ­ется количество избиенных при Ироде младенцев, только там гово­рится, что братья Иисуса Христа были сводные.

Мы так привыкли к праздникам Рождества Введения во храм Пресв. Богородицы, именам Богоотец Иоакима и Анны, что для мно­гих будет открытием, что происходят эти факты из апокрифа. Но это — не секретная информация. Христианство потому и является безус­ловной Истиной, что онтологически не может иметь тайную доктри­ну. Все же тайные доктрины, выросшие на этой почве, не являются христианскими. Христианство — религия любви и спасения, любовь не имеет секретов. Тайна любви — в открытом каждому человеку Та­инстве. Впрочем, если кто не до конца выяснил для себя этот вопрос — пусть читает Евангелие и Катехизис.

Тот разряд жаждущих святости, которые отправляются на поиски дополнительных скорбей, напоминает наркоманов, которым обыч­ной дозы скорбей уже не хватает. Есть сведения из жизни первых хри­стиан, что, когда у них в миру дела шли благополучно, они начинали тревожиться за спасение своей души. Но надо знать, на каком подъеме жили первые христиане, если можно так выразиться, на острие Божь­ей Воли, в любой момент готовые к мученичеству. Ведь Бог не всегда действует согласно человеческому естеству, иногда Он, как врач, при­чиняет мучительную боль (легко ли было Аврааму решиться принес- тив жертву Исаака?).

Если первые христиане жили в апокалиптическом измерении, то атмосфера, в которой живем мы, совершенно другая. И в наше время одна вполне благополучная женщина, прочитав о жизни первохри­стиан и обнаружив, что живет с мужем и детьми слишком хорошо, стала слезно просить Бога послать ей тяжкие испытания, причем об этом почему-то узнали знакомые и заговорили о ее святости. Что в этом? Экзальтация или даже симптомы истерии.

Христос в Гефсиманском саду молился: «Отче Мой, если возмож­но, да минует Меня чаша сия, впрочем, не как Я хочу, но как Ты» (Мф. 26:39). Значит, вышеозначенная дама хотела явиться праведней Са­мого Христа, впрочем, не ведая, что творит. Кстати, и во времена первохристианские Церковь придерживалась трезвого подхода в оценке такого рода мыслей. Во II веке папа Виктор I написал два обличитель­ных послания против монтанизма. Последователи этой секты пропо­ведовали апокалиптический «экспрессионизм», эмоционально при­зывая к аскезе, безбрачию, отказу от всего и мученичеству в ожидании Пришествия Христова.

Как легко заметить, ложные пути покаяния простираются в гори­зонтальном измерении, первый — расшириться за счет приобретения тайных знаний, второй — пуститься в странствие на поиски более тя­желого креста. В конце концов, это должно плохо кончится, как и под­виг одной девочки, с которой вместе я работала в одном из храмов на­шего города много лет назад. Она училась в институте на вечернем, усердно трудилась в храме, постилась ежедневно очень строго, не пропускала ни одной службы, и ее домашнее правило занимало пол­ночи. Ее мать приходила к настоятелю, тот пытался беседовать с этой молодой особой, пытались и другие священники. Но она только «сми­ренно» улыбалась, кивала головой. И продолжала делать то же самое, под одобрительное кивание прочих «молитвенниц». Когда ее, прямо из Собора, забрала «скорая» из психиатрической больницы, «молитвенницы» недоумевали. Впрочем, две из них, я это точно знаю, уже тоже там.

Идущий в сторону часто полагает, что устремляется «прямо вверх». Это когда человек уже настолько впал в прелесть, что полно­стью не видит себя. Потому что глаза у него голубые-голубые от смот­рения прямо в небо. Их очень много среди околомонастырских жите­лей. Они говорят: «Когда причащаешься — ничего в тот день не давай никому. Бесы сразу пришлют к тебе просителей, кому — хлеба, кому — соли. А дашь — сразу вся благодать и уйдет». Я слышала это из уст од­ной достаточно молодой жительницы Печор. И что к Причастию надо подходить не иначе, как с зажженной свечой в руках, только так все твои грехи действительно попалятся. В общем, нет такого грубого суеверия, которое не нашло бы места в их сердцах. Нет там места толь­ко одному: «Любите друг друга, и так исполните закон Христов». Спорить с ними бесполезно, они все возражения воспринимают как бесовскую напасть. Слава Богу, в нашем городе таких почти нет. Этот тип людей можно назвать «религиозными экстремистами».

По учению св. Отцов, с Богом можно общаться через глубину своего ума и сердца. Но только покаяние очищает сердце и просветляет ум.

Для того, чтобы двигаться по этому пути вперед не надо прилагать нечеловеческих усилий. Надо просто быть честным человеком — пе­ред Богом, людьми и самим собой. Это просто, но это же и сложно. Идолы, ночные деревья и тени не дают глянуть за пределы темного сада и увидеть бессмыслицу лжи. Ведь действительно нет ничего тай­ного, что со временем не сделалось бы явным. Не осознать это можно лишь сидя на дне темного колодца. Идолы — это еще и маски, личины, которые диктуют нам, что говорить и как вести себя, чтоб всем казать­ся лучше, чем ты есть на самом деле. Это и есть лицемерие, когда при­меряется чужое лицо. Честность же, как сказал один мудрый наш со­временник, — это способность не изменить своему духовному началу.

Никуда не деться, лицемерим мы слишком часто. Особенно отвра­тительно, когда это прорывается в молитве и на исповеди. Но это — личное дело каждого, следить за собой и избегать личин.

Если мы говорим о покаянии, я не могу не обратить внимания еще на один поистине страшный факт нашей действительности. Покая­ние как перемена ума вытесняется ныне другим понятием, я не могу ему дать иного названия, как комплекс вины. Ранее мы уже говорили, что переменить свой ум самому невозможно так же, как заглянуть себе в глаза. Но, не разобравшись в чем дело, многие изо всех сил ста­раются это совершить. И получается из этого уныние беспробудное или ложное самоутешение. Нечто совершенно неправославное, а близкое к классическому протестантизму. Когда человек не видит в себе ничего хорошего, ничего, кроме безвылазной греховности. Неко­торым православным родными покажутся следующие мысли: «Все дела человека, какими бы они ни казались добрыми — грешны, все дела Божии, какими бы они ни казались, святы». Но это сказал Лю­тер. Или: «Вследствие грехопадения Адама весь род человеческий был проклят. Иисус Христос искупил проклятия, но и после искупле­ния испорченная человеческая природа не производит ничего хоро­шего», — Кальвин. Это мысли основоположников протестантизма. То, что они становятся близки православным — печально, ибо право­славие зиждется на усыновлении падшего человека Богу через Хри­ста, ведь Христос через кенозис, страшную крестную смерть, искупил грехи и усыновил человечество Богу.

Живущему в мире идолов человеку невнятен ни догмат о Боговоплощении, ни перемена ума, открывающая дверь в Отчий дом. Он ви­дит перед собой только свою греховность, неизбывную и безнадеж­ную, возникает потребность каяться, чтоб избежать наказания. Чем больше ты расскажешь на исповеди — тем меньше получишь обвине­ний на воздушных мытарствах. Бог является немилосердным судьей, и от сознания этой нависшей грозной силы у человека возникает ком­плекс вины. Рассуждения становятся такого типа: «Вот, я разбила лю­бимую кружку, это Бог покарал: про соседку плохо подумала». Чело­век сам «играет в свои ворота», складывается впечатление, что Бог только тем и занят, чтоб посылать «искушения» на его голову. Так воз­никает комплекс вины, который, как и остальные комплексы, не жи­вотворит душу. Я помню, как один священник рассказывал: пришла к нему на исповедь совсем юная девушка. И с надрывающими душу вздохами заявила: «Грешна я, батюшка. Всеми грехами». И совсем надрывно: «Нет ни одного греха, который я не совершила». Священ­ник удивился: «Убивала? Воровала? Святотатствовала?» — спраши­вает. И так грехов десять, самых страшных. Девица ресницами похло­пала: «Нет», — говорит. Ну и досталось же ей от здравомыслящего священника! Он ей объяснил, что не все покаянные слова святых сле­дует примерять к себе. Я тоже уверена, что читала она «Жития свя­тых», очень ей понравились содержащиеся там фразы и она начала лгать о себе по недомыслию. Как человек, лишась ощущения боли, что бывает от злоупотребления наркотическими веществами, начинает резать себя в поисках боли, чтоб до нее добраться… Так, не чувствуя покаяния, громоздят на себя мыслимое и немыслимое, чтоб хоть что-то почувствовать, ввести себя в сокрушенное состояние, своего рода транс, по его мнению, необходимое для Причастия.

Великие Отцы говорили: помни о смерти, и не согрешишь никогда. Но, глухой к своей подлинной греховности, человек оказывается так же глух и к своей смерти. Им подавай — чтоб сразу Страшный Суд. Почему-то о смерти как суде частном думают не очень. Зато конец света, Страшный Суд тревожит многие умы. В самом деле, куда как проще думать о глобальной катастрофе!

Большинство брошюрок о покаянии (XIX век и стилизации под это время) ввергнут в уныние кого угодно. Там нет живой веры, толь­ко долбежка под указку: ты должен, должен, должен… Если ты хочешь спастись, то ты должен… и т.д. Но в том-то и дело, что долг — неоплат­ный! И что сделал бы кредитор, если бы его прощенный должник не­отступно ходил сзади, не веря, что его простили, и считая, что посту­пает правильно, твердил бессмысленные речи о своем огромном дол­ге. Митрополит Антоний Сурожский в своей книге «О встрече» пи­шет следующее: «Если бы нам подарили древнюю картину или икону, поврежденную временем, обстоятельствами, небрежностью или злой волей людей, мы могли бы отнестись к ней двояко. Либо, разглядев все, что в ней испорчено, плакаться об этом; и тогда это единственное, что мы можем сделать. Либо мы можем всмотреться в то, что осталось от первоначальной красоты изображения, и вглядевшись очень дол­го, очень внимательно, вобрав в себя всю красоту, какую мы можем в ней прозреть, если только мы способны на такой труд, отождествив­шись с этой красотой, мы могли бы начать восстанавливать то, что разрушено, как бы распространяя на поврежденные части ту красоту, которая все еще есть».

Мне кажется, что это очень положительный способ обходиться с тем неладным, что в нас е с т ь, — а именно, начав с той красоты, кото­рая все еще е с т ь в нас. Потому что не может христианину прий­ти на ум, чтобы образ Божий, запечатленный в нас в акте сотворения, мог бы быть до конца искоренен или уничтожен: он есть. Мы — как иконы поврежденные, но все же иконы; мы все равно дороги Богу, мы все равно для Него значительны, и, в сотрудничестве с Ним, мы можем сделать что-то ради этой красоты»^[1].

Многим нашим «законникам», якобы от лица Закона обличающих себя, а заодно и ближних, следовало бы вспомнить слова св. Апостола Павла: «Итак, закон противен обетованиям Божиим? Никак. Ибо если бы дан был закон, могущий животворить, то подлинно правед­ность была бы от закона. Но Писание всех заключило под грехом, дабы обетование верующим дано было по вере в Иисуса Христа. А до пришествия веры мы заключены были под стражею закона, до того времени, как надлежало открыться вере. Итак, закон был для нас детоводителем ко Христу, дабы нам оправдаться верою. По пришествии же веры мы уже не под руководством детоводителя. Ибо все вы — Сыны Божии, по вере в Иисуса Христа; все вы, во Христе крестив­шиеся, во Христа облеклись. Нет уже ни Иудея, ни язычника, ни раба, ни свободного, нет ни мужского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе» (Гал. 3,21—28).

Заметьте, не сказано: во Христа облекаетесь, но глагол дан принци­пиально в совершенном виде: облеклись. Уже облеклись во Христа через крещение. И спрос уже — не как с имеющего получить, а как с уже получившего. Попытка не заметить этого, жить, будто ничего не произошло: дескать, недостойные мы рабы Божии, — сейчас является лицемерием. Отказом от сыновства является такая попытка унасле­довать таковое в дальнейшем, все равно как: по милости Божьей или по своим заслугам.

«Послание» написано к Галатской Церкви, когда там появились люди, пользующиеся тем, что восприятие Ветхого завета как предте­чи нового еще не устоялось, зато была явна Ветхозаветная правед­ность — праведность Закона. О том пишет ап. Павел, что люди эти не изобретают ничего нового, они превратно истолковывают Благовестие в пользу закона относительно благодати. Нам сейчас должно быть известно, что закон и благодать не противоречат друг другу, как писал о. Валентин Свенцицкий: «Взаимодействие закона и благодати тако­во же, как и взаимодействие человеческой воли и воли Божественной. Человек для своего спасения должен привести к некоему единству свою волю и с Божественной волей. И исполнение закона должно быть в полном единстве с действом благодати. Благодать не отменяет закон, восполняет его. И Господь не упраздняет свободной воли чело­веческой, а восполняет и объемлет ее Своей Божественной волей. Иногда воля Божия может на время приостанавливать действие сво­бодной воли человека. И благодать выше закона, и потому в отдельных случаях может приостанавливать действие закона»^[2].

В том-то и беда, что исполнению закона мы уделяем глобальное внимание, будто вся духовная жизнь в нем и заключается. А исполнив закон, привыкнув жить в его рамках, отправляемся на поиски иного, более тяжелого «креста» для себя, т.к. благодати нет, а хочется. И бла­го, если бы мы несли этот крест сами, но часть груза перекладывается и на ближних, страдающих от соседства с таким «праведником».

«Христос искупил нас от клятвы закона, сделавшись за нас клят­вою, ибо написано: «проклят всяк, висящий на древе» (Втор. 21:23, Гал.3:13).

Христос искупил нас страшной смертью на Кресте, это было на са­мом деле: Сын Божий, нарушив древние религиозные и этические представления, умер позорно на Кресте. Он спас нас такой ценой, и это страшно. Так почему мы отменяем это Событие? По сути, мы отка­зываемся от Него, отказавшись от сыновства. Жизнь под законом — спокойней и приятней, как у египетских котлов с мясом. Иудеи роп­тали: зачем Моисей вывел их из рабства египетского, в пустыню, на поиски Земли Обетованной? Мы тоже находимся в этой пустыне, Земля Обетованная — впереди. Темный сад ложных мнений окружа­ет нас, не давая увидеть райский Сад за своими пределами. Темный сад уже был один раз Гефсиманским садом, давайте же «поднимемся на крышу дома», увидим, что главное уже произошло и в Гефсиманском саду основан Новый Завет, Сын Божий умер за нас и воскрес, Он на самом деле усыновил нас отцу, ответственность осознания этого раз и навсегда отменяет лицемерное «недостоинство».

«Еще скажу, — пишет ап. Павел, — наследник, доколе в детстве, ни­чем не отличается от раба, хотя и господин всего: он подчинен попечи­телям и домоправителям, до срока, Отцом назначенного. Так и мы; до­коле были в детстве, были порабощены вещественным началам мира. Но когда пришла полнота времени, Бог послал Сына Своего (Едино­родного), Который родился от жены, подчинился закону, чтобы иску­пить подзаконных, дабы нам получить усыновление. А как вы — сыны, то Бог послал в сердца ваши Духа Сына Своего, вопиющего: «Авва Отче!» Посему ты уже не раб, но сын, а если сын, то и наследник Божий через Иисуса Христа» (Гал.4:1—7).

«Ибо весь закон в одном заключается: люби ближнего твоего, как самого себя (Лев. 19:18). Если же друг друга угрызаете, берегитесь, чтобы вы не были истреблены друг другом» (Гал.5:14—15).

Страшно сказать, но у некоторых православных братий слово «лю­бовь» ассоциируется с чем-то неприличным. В лучшем случае ска­жут, что любовь, о которой в Евангелии — это для совершенных, так же как и сыновство — где-то на верхней ступени лестницы, которая начинается со смирения. Вопрос: как же может быть смирение без любви? Это неправильно понятое святоотеческое учение о восхожде­нии в добродетели отдает завоевательством и накопительством: сего­дня я стану отрешенным от мира, где-то через месяц — смиренным, че­рез два — кротким, потом слезный дар должен появиться, потом — це­ломудрие, ну, а к концу пути — любовь, «если Господь сподобит». Вот и «смиряется» человек. Неудобно ему, колко и неестественно в таком положении, но он считает это «скорбями по плоти», происходящими от разнузданности этой плоти. Действительно, естество наше далеко от святости, но смирением себя не изнасилуешь! Смирение — лишь проявление разносторонней любви к Богу, к Божьему Творению. Если любишь — смиришься, без насилия над собой. Одно лишь уси­лие — но какое! — вспомнить в нужный момент, что и этого человека Бог возлюбил так же сильно, как и тебя.

Так что, пока мы не научимся любить себя так, как надо, об отвер­жении себя ради Бога или ближнего думать преждевременно. Опять же, в горизонтальном измерении без горнего ориентира мы не можем двигаться верно. Только помня о Боге и помня о смерти мы познаем истинную цену мирским неурядицам. Тогда и возникает истинное смирение.

Но идолы в нашей душе сильны, и о Боге представление часто сформировано ими. В ночном же саду все видится не так, как при сол­нечном свете. Часто человек творит себе кумира, думая, что это-то и есть Единый Бог Троица. Из этих темных зарослей своими усилиями не выбраться вообще, всю жизнь будешь хватать руками лунные бли­ки. Бог открывается Сам. И вовсе не из-за заслуг человека. Митропо­лит Антоний Сурожский очень метко заметил, что Бог — «хитрый» ловец человеков. Бог может открыться и в момент совершения греха. Такими примерами пестрят «Жития святых». Бог открывается, когда человек неожиданно становится способен принять Его. И у каждого человека в жизни были такие моменты Богоявления. Но идол Бога за­нял место в душе — и истинный Бог остался неузнанным. Ведь мы свободны и не принятьЕго. Наша свобода не отменима ничем.

Как не лишне напомнить об этом сегодня, во время нашего церков­ного возрождения, когда ищущим часто дается в руки нечто подобное сборнику «Что посоветуете, батюшка?», при составлении которого были использованы некоторые вопросы, поступающие в газету «Тро­ицкая книга». Вопросы, например, такие: «Есть ли работы грехов­ные?». Ответ: «Да, есть работы греховные, или с грехом пополам: тор­говля водкой, сигаретами, быть актрисой, делать аборты, писать или печатать греховную литературу, спекулировать, постоянно нарушать воскресный день и т.п. есть работа, которая на первый взгляд безобид­на, но тем не менее греховна. Например, хорошо ли работать библио­текарем? Это смотря при каких книгах состоять. Если при св. книгах, то и дело святое и доброе, да и для своей души полезное. А если страст­ные романы, или, еще того хуже, — антирелигиозная литература, то такая работа греховна, ее надо переменить на другую. К сожалению, многие мирские работы в наше время связаны с грехами, и в этих гре­хах надо каяться на исповеди».

С тем, что делать аборты грешно — никто спорить не станет. Но при чем здесь, например, работа в библиотеке? Получается, что я, работая в институтской библиотеке, совершаю грех, т.к. книги там содержатся совершенно разные. И как вообще провести черту между греховными и не греховными книгами? Автор «страстных» романов Достоевский попадает ли под запрет? Другое дело, что всякая книга может быть использована и во благо, и во зло — в зависимости от воли читающего. Вообще же, от этого ханжеского совета недалеко до книжных костров. Неужели доживем? Но как бы то ни было, каяться в библиотечной ра­боте на исповеди я не собираюсь. ^[3]

Или такой характерный вопрос: «Что посоветовать, если моего ре­бенка заставляют учить в школе произведения еретиков, например, Толстого, или романы о любви, читать которые грешно, или совершать иные антихристианские поступки?»

В Печорах на моей памяти одна женщина из «околомонастыр­ских», в целях сохранения от греха, запрещала дочери читать все кни­ги, кроме Евангелия: «все это бесовское». Не действовали даже слова игумена Тавриона, в то время духовника братии. На его вразумления ответом было «смиренное» молчание, а за глаза приговор: «Как был ты, батюшка, школьным директором, так в тебе и осталось что-то та­кое неправославное». Исход был печальным: не развив интеллекта, не зная норм человеческих отношений, о которых, как правило, из «гре­ховных» книг и узнают, получая неудовлетворительные оценки в школе, девочка пустилась во все тяжкие. Что с ней сейчас — не знаю. Вот так, из желания сохранить чадо от греха, мать толкнула его во гре­хи серьезнейшие.

Ответ же «Что посоветуете, батюшка?» на указанный вопрос пре­дельно лаконичен: «В школе надо стараться избегать всего греховно­го. Во всем слушаться учителей, всех любить, но не более Бога. В Дея­ниях апостольских читаем: «Должно повиноваться более Богу, нежели человекам» (Деян. 5:29).^[4]

И, наконец, такой «перл»: «Если человек, состоящий в браке граж­данском и имеющий детей, решит стать монахом, надо ли им стать, или все же повенчаться и остаться в семье?» — «Принять монашество по правилам Церкви разрешается по обоюдному согласию супругов. Если они повенчаны, то надо оставаться в семье до достижения всеми детьми совершеннолетия, а гражданский брак для христианина не имеет значения».^[5] Но ведь получается, что, по крайней мере, дети в таком случае уже не в счет, что принимающий монашество избавлен от ответствен­ности за их будущее, если они рождены в гражданском браке.

В книге «Что посоветуете, батюшка?» — 192 страницы! Можно представить, в какие дебри они могут завести человека, пожелавшего все это исполнить! Тут уж не останется времени ни для любви, ни для мыслей, — сплошные вопрошания, типа: «Куда девать найденное? Ко­гда разрешается нарушать пост? Полезна ли частная исповедь? Су­ществует ли молитва против сна? Можно ли носить крестик на цепоч­ке?» и «Куда девать теперь телевизор?» До такой дотошности дошли только нынешние фарисеи и законники!

В.С. Соловьев, личность во многом спорная, во многом далекая от Православия, имел, однако, некоторую интуицию, очень показательную для нас в вопросе о тщательности в исполнении «закона» и борь­бе со своими «грехами», на которую я и хочу сейчас указать.

В «Трех разговорах» Соловьев приводит очень интересный рас­сказ про афонского странника, который говорит с человеком до уны­ния, до болезни озабоченным своими грехами:

Когда мой друг начинал сообщать ему свои нравственные сомне­ния, — прав ли он был в этом, не прегрешил ли в том, — Варсонофий тот час перебивал его: «Э-э, насчет грехов своих сокрушаться — брось, пустое! Вот как я тебе скажу: в день 539 раз греши, да, главное, не кай­ся, потому согрешить и покаяться — это всякий может, а ты греши по­стоянно, и не кайся никогда, потому ежели грех — зло, то ведь зло пом­нить — значит быть злопамятным, и этого никто не похвалит. И самое, что ни на есть худшее злопамятство — свои грехи помнить. Уж лучше ты помни то зло, которое тебе другие сделают — в этом есть своя поль­за: вперед таких людей остерегаться будешь, а свое зло — забудь о нем и думать, чтоб вовсе его не было. Грех один только и есть смертный — уныние, потому что из него рождается отчаяние, а отчаяние — это уже, собственно, и не грех, а сама смерть духовная…. А чтоб, значит, преж­нее все вспоминать да сокрушаться: зачем себя прямо-таки дьяволу в путы отдавать. Ему, конечно, лестно, чтоб твоя душа вперед и вверх не шла, а все бы на одном грязном месте топталась…

А хочешь от меня непременно правила, так вот тебе и правило: в вере будь тверд не по страху грехов, а потому, что уж очень приятно умному человеку с Богом жить, а без Бога-то довольно пакостно…

Генерал: Ведь, я думаю, не всем же он это говорит. Какого-нибудь душегубца или пакостника, наверно, в другом тоне поучает.

Г-н Z: Ну конечно. Но как только заметит нравственную мнитель­ность, сейчас философом становится и даже фаталистом. Одну очень умную, образованную старушку он привел в восхищение… он ей не дал много говорить о своих духовных затруднениях. «Да из-за чего ты этакою дрянью себя беспокоишь! Кому это нужно? Вот и мне, просто­му мужику, скучно тебя слушать, а неужто ты думаешь, что Богу-то интересно! И о чем тут толковать: ты стара, ты слаба и никогда лучше не будешь.^[6]

Конечно же, это крайность. Но не является ли противоположной крайностью распространенная книга «Что посоветуете, батюшка?» Соловьевский генерал правильно замечает выборочность такого от­ношения странника и совершающих грех: душегубцев и пакостников странник поучал в ином тоне. Так почему же новоявленные «учите­ля» позволяют себе поучать всех нас как «душегубцев и пакостни­ков»? Несомненно, все это следствие советского одичания: подозревать в каждом шпиона и врага. Нас не учили уважать человеческую личность: ни в себе, ни в других. Это-то и надо изжить в себе в первую очередь, иначе какое покаяние, какая любовь, какое смирение, нако­нец? И большинство людей вовсе не надо бить по голове, чтобы они поняли, что делать можно, а что — нельзя.

Но, обращаясь опять к «Что посоветуете, батюшка?», читаем во­прос: «Что значит «смирение»?» Ответ: «Смирение мыслится как добродетель: страх Божий, глубокое познание своего ничтожества, изменение взора на ближних (причем они, без всякого принуждения, кажутся так смирившемуся превосходнее его по всем отношениям); ненависть к похвале человеческой; постоянное обвинение и укорение себя, правота и прямота, беспристрастие, желание распять себя миру и страстям, стремление к этому распятию. Отвержение и забвение льстивых обычаев и слов (скромных по принуждению, или умыслу и навыку притворяться); отвержение мудрости земной, как непотреб­ной для неба; презрение всего, что в человеках высоко и мерзость пе­ред Богом; оставление словооправдания, молчание перед обижаю­щим, отложение всех собственных умствований и отвержение собственного разума»^[7].

Это очень характерный документ псевдо-христианского сознания. Псевдо-христианский хотя бы потому, что свое ничтожество мы и так сознаем очень хорошо. Ничтожество перед советским, а теперь рос­сийским псевдо-государством. Ничтожество перед бандитом, перед льющейся с экранов телевизора ложью в этой жизни мы сознаем так хорошо, как никто другой. Мы это с молоком матери всосали. Зачем же нас, кого Сам Христос искупил Своей Кровью, — опять лицом в грязь? В этом смысле нам подниматься надо, а не уничижаться. Уни­чижение — паче гордости, не надо отказываться от сыновства.

Пророк Исайя, пророчествуя о Христе, говорит так: «Вот Отрок Мой, Которого Я держу за руку, избранный Мой, к Которому благово­лит душа Моя. Положу дух Мой на Него, и возвестит народам суд. Не возопиет и не возвысит голоса Своего, и не даст услышать его на ули­цах. Трости надломанной не переломит, и льна курящегося не угасит…» (Ис. 42:1—3).

Я понимаю это так, что мы-то и есть трости надломленные, и лен курящийся — наша вера. Господь не переламывает нас, и веры не гасит — но ретивые «учителя», не задумываясь, способны сделать и то и другое. Еще Митр. Антоний Сурожский пишет: «Мой духовный отец мне раз сказал: никто не может отвернуться от падшего мира и обра­титься к Богу, если не увидит либо на лице, либо в глазах хоть одного человека сияние вечной жизни».^[8] В глазах «учителей» никакого сия­ния вечной жизни нет.

Далее — по поводу превосходства окружающих над собой. Огром­ное количество современных людей страдает более или менее выра­женным комплексом неполноценности. Христианство как истина, пришедшая в мир, исцеляет человеческие души. А как назвать то, что, наоборот, усиливает душевную болезнь? В любом случае это не хри­стианство.

Остальные слова этого «ответа» говорят сами за себя. «Отверже­ние собственного разума» ведет куда угодно, только не к Богу. Да если бы ум человеку не был нужен, Господь вместо головы поставил бы на плечи не голову, а что-то другое. Вообще же, что касается отказа от собственного ума и ожидания замены этого ума умом небесным, а так же и ожидания прочих благодатных даров и знамений, в самый раз еще раз напомнить старую пословицу: «Господь дает нам орехи, но ко­лоть их для нас не станет». Ум же нужен человеку хотя бы для того, чтоб отличить орехи от мусора, правильно их расколоть и употребить по назначению, а не попрать ногами. Так ли уж невинны сами те, кто призывает к отказу от собственного разума? Под этим отказом ими подразумевается детская простота и открытость Богу, как об этом пи­шется в Евангелии: «Иисус, призвав дитя, поставил его среди них и сказал: Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное. Итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве небесном. И кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает, а кто соблазнит одного из малых сих, ве­рующих в Меня, тому лучше было бы, если б повесили ему мельнич­ный жернов на шею и потопили его во глубине морской» (Мф. 18:2—6). Но если задуматься над смыслом понятия «детская вера», станет ясно, что человек, обладающий ею, прежде всего не судит дру­гих. В его понимании все равны пред Богом, а люди, совершающие грехи, ошибаются, но скоро поймут свои заблуждения и устремятся дальше к Богу. Им все равно, какой ум у человека: земной или небес­ный. Те же, что призывают к отказу от собственного ума — сами при­шли же как-то к выводу, что от своего падшего ума лучше отказаться. Значит, сами они не просты, сами они думают свои думы, судят и вы­носят приговоры, пытаясь замаскировать «детскостью» свой собст­венный произвол. Это бы не беда: может, поймут; но сколько людей, обладающих детской верой, они соблазняют вокруг себя. К ним, вы­ходит, относятся не первые слова вышеприведенной цитаты Еванге­лия, а последние. Ибо «Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам, но горе тому человеку, через которого соблазн приходит» (Мф. 18:7).

Таким образом, volens-nolens, мы приходим к выводу: призывают нас к отказу от своего ума те силы, которым выгодно иметь дело с людьми без ума. Такими людьми очень легко управлять. Я повторяю, что говорю вовсе не о Православной Церкви, а о том наросте лжи, ко­торый вырос на ее многострадальном теле. О мировоззрении людей, мыслящих категориями книги «Что посоветуете, батюшка?» и подоб­ных книг. Море брошюрок сомнительного содержания печатается различными издательствами и оседает в церковных лавках. Настоя­щие богословские издания отпугивают людей серьезностью. Но быть христианином — это именно серьезно, это работа ума. Уму же нужна надлежащая пища, а не суррогаты. Суррогаты опасны еще и тем, что при видимой «ортодоксальности» в корне изменяют богословский смысл предмета. Св. Ириней Лионский в книге «Против ересей» рас­суждает так: из драгоценных камней некий художник складывает прекрасное изображение царя. А следом за ним другой художник, ра­зобрав изображение первого, из тех же камней складывает изображе­ние мерзостной лисицы. Окружающим людям, которые не видели первого изображения, царя, он выдает за царя лисицу. И люди верят — ведь камни-то те же! Так же драгоценны, так же подлинны. Но общий смысл уже не тот. Так же и в вопросах вероучения: из отдельных час­тей истины складывают ложь. Вот пресловутая цитата о смирении, например. По отдельности эти слова можно встретить во многих кни­гах — руководствах монашеской жизни. Но собранные вместе и напе­чатанные в книге для неофитов-мирян они являют собой иной, от­личный от Православия, лик. А именно — маску тоталитарной секты. Ведь разбор сущности смирения, очевидно, выбивает у читающего почву из-под ног. Кто бы мог добросовестно выполнить все, что сове­тует «батюшкин» сборник, и не оказаться в больнице для умалишен­ных?

«Желание распять себя миру, стремление к этому распятию» све­дет с ума кого угодно. Давайте все же вспомним, что за нас Христос распялся, Он нас искупил, мы теперь усыновлены Богу страшной це­ной, почему же так упорно не замечаем этого? Зачем нам сражаться с ветряными мельницами? Это совсем не так безобидно, как в романе Сервантеса, ведь наше сражение — хула на Христа. Неужели своим ге­роическим порывом мы добавим что-то к Его Жертве? Я вовсе не ут­верждаю что не надо направлять волю к благу, но, по словам нашего современника, игумена Никона, на наш век не осталось уже подвигов, только покаяние. Но и понятие покаяния извращается некоторыми ревнителями веры. Как смирение превращается в клинический слу­чай, так и «покаяние» можно озаглавить психоаналитическим терми­ном «комплекс вины». Св. Отцы говорят, что, совершив грех, после исповеди надо всеми силами стараться не повторять исповеданного греха. И это справедливо, только такое покаяние и приводит к «пере­мене ума». Сейчас же процветает, так сказать, накопительное покая­ние: чем в большем покаюсь, тем чище сделаюсь. Отсюда советы ка­яться в своей «греховной работе» (которую все равно не переменить по причине безработицы), каяться в том, что в неположенные дни произошла супружеская близость, пусть и по желанию другого суп­руга (кстати, такое «покаяние» идет вразрез со словами ап. Павла: «Жена не властна над своим телом, но муж; равно и муж не властен над своим телом, но жена» (1 Кор. 7:4). Митрополит Антоний Сурожский пишет: «Я помню священника во Франции, который мне раз ска­зал, что когда Бог глядит на нас, Он не видит наших несуществующих добродетелей или несуществующих успехов, Он видит в глубине на­шего естества, спрятанный часто мишурой и грязью и потемнением, Свой собственный образ, сияющий, как свет во тьме. И вот этому мы должны научиться».^[9] А вовсе не накопить добродетелей или, докопавшись наконец до самого главного, забытого своего греха, пережить инсайт, в результате которого переменится наш грехопадший ум.

Наставления же «ревнителей» все четче вырисовывают очертания тоталитарной секты. Во «Введении в сектоведение»^[10]  А. Дворкин пи­шет: «Критерием тут может быть наличие контроля над сознанием, подавление личности адепта организацией, информационная блока­да, разрыв родственных и дружественных связей, … наличие секретных вероучений и тайных уровней посвящения». ^[11]

Конечно же, Церковь врата адовы не одолеют никогда, слава Богу, что секретные вероучения в Православии существуют только в пом­раченном сознании ретивых матушек. Но об их сознании сейчас и идет речь. Церковь непогрешима, но она уходит все дальше и дальше, вернее, мы сами отталкиваемся от нее и уходим в сторону. Тоталитар­ная секта ставит условием «отказ от всего прошлого: человек должен признать ошибкой все, что было до того, как он попал в секту. Все, что он считал белым, на самом деле было черным, все, что он считал хоро­шим, на самом деле плохое».^[12] Мы и у себя в церкви, на «неофициаль­ном» уровне, конечно, наблюдаем то же самое; показателем истинно­го воцерковления почему-то считается как раз отречение от собствен­ного «доцерковного» прошлого как безусловно греховного. Между прочим, и автор «Введения в сектоведение» А. Дворкин, видимо, зная об этой тенденции, замечает: «Отказ от прошлого, внушение, что все прошлое — это беспросветный мрак, в корне отличается от православ­ного подхода. Мы знаем, что православный радуется всякому про­блеску истины, где бы он ни появился. Это подход ап. Павла, который пришел в Афины и не стал говорить грекам, что все они идолопоклон­ники и погрязли в грехе. Он сказал так: «вы особенно благочестивы, потому что у вас есть алтарь неведомого Бога, Которому вы, не зная Его, поклоняетесь».^[13]

Ревностные неофиты, которые, как правило, застревают в своем неофитстве надолго, часто воспринимают Евангельские слова «враги человеку домашние его» буквально, в практическом смысле. Они на­чинают смотреть на своих неподдающихся попыткам воцерковления родных как на врагов. Или, в лучшем случае, с сознанием своего пре­восходства. Впрочем, неофитам трудно что-либо объяснить, ведь они «обладают Истиной».

Недавно я общалась со Свидетелями Иеговы. Они, как водится, ос­тановили нас с мужем на улице своими дежурными фразами. Мне стало интересно самой посмотреть, что же это за люди такие, и мы вступили в разговор. Примерно через пять минут «свидетельницам» стало ясно, что в свою веру они нас не обратят, но мы продолжали про­сто беседовать, спорить о вере. Во-первых, мне стало их ужасно жал­ко: это были обычные русские женщины, попавшие в лапы заморской секты от недостатка знаний. Во-вторых, меня несколько напугало, что я, резво начавшая разговор, считая, что моих знаний о секте, почерп­нутых в брошюрах, будет достаточно, вдруг ощутила, что все мои до­воды бьют мимо цели. Ведь сами-то они, что самое главное, свою орга­низацию считают Церковью, и мой негатив, встретившись с их пози­тивом, что называется, не сработал. В-третьих, что меня напугало еще больше, их душевный настрой очень и очень напоминает многих пра­вославных, пожалуй, еще и выгодно отличаясь большей трезвостью.

А. Дворкин пишет еще об одной черте тоталитаризма: непререкае­мом авторитете лидера и фобии ухода из секты. Но не в эту ли сторону движутся и некоторые православные приходы? Такое явление, как младостарчество, становится очень распространенным. Я, например, знаю храм, где настоятель под страхом епитимии запрещает ходить своим духовным детям на исповедь к другим священникам. Беда на­чинается, когда он уходит в отпуск. Его чада не принимают участия в таинствах и исписывают листы бумаги своими грехами, ожидая при­езда батюшки. Когда одна прихожанка решила перейти к другому ду­ховнику, община на нее восстала. Они объявили ее смертельно забо­левшей, в храме никто к ней не подходил, все искренне считали ее свершившей смертельный грех и навеки погибшей. Мне не посчастливилось работать в этом храме почти год. Что там делалось среди ра­ботников, ближайшего окружения настоятеля, и вспоминать не хо­чется. Повальная слежка и доносительство на исповеди под видом раскрытия помыслов. Тем, кто находил силы уйти оттуда, требовался реабилитационный период, как после выхода из тоталитарной секты.

О младостарчестве писал митрополит Антоний Сурожский. В га­зете «Радонеж» напечатали его статью об этом явлении. Напечатали — и забыли. Зато «советчик» из книги «Что посоветуете, батюшка?» на вопрос: «Когда должно отойти от старца?» — отвечает: «Преп. Пи­мен Великий велел немедленно разлучиться со старцем, приносящим душе вред. Иное дело, когда нет душевного вреда, а только помыслы смущающие от беса, которым не надо повиноваться, как действую­щим … именно там, где мы получаем душевную пользу».^[14] И тут же на вопрос: «Как быть, если возникло дурное чувство к духовнику?» — го­ворит: «при окормлении старцем или духовником у тебя могут воз­никнуть к нему дурные чувства: подозрения, осуждения… Не подда­вайся, однако, этим чувствам, борись с ними и не отходи от духовника. Если возникает у тебя дурное чувство к духовнику — знай, что по­следний для тебя полезен, но враг задумал тебя от него отстранить».^[15]

Так как же определить, на самом деле духовник приносит душе вред, или это ваши мысли уклоняются бесом не в ту сторону? Естест­венно, по ложному смиренномудрию человек подумает последнее. Замечая соринку в глазу ближнего, мы и бревна не заметим в глазу того человека, которого возвысили над собой. Тем более, что требует­ся «отложение всех собственных умствований и отвержение собст­венного разума».

И еще. Отвержение своего разума можно охарактеризовать как тягу к иррациональному, жажду чудес: вот, я сделаю над собой то, что мне кажется отказом от ума, а там сразу это место заступит ум божест­венный. Но этого не происходит, потому что самостоятельно свой ум не переменить, не отказаться от него (повторюсь, что это будет отказ ума от самого себя — нечто в высшей степени неестественное). И то­гда место иррационализма заменяет сугубый рационализм, точнее, сухая рассудочность, религиозную значимость приобретают сначала вопросы типа: «Прихожу в церковь, стою, до службы и во время служ­бы вижу красивое, золото, свечение икон, врат и т.д. Что это?» А по­том: «Будут ли иметь силу освященные Церковью предметы, если иконку вставить в рамку, купленную в магазине, или ранее освящен­ной книге сделать переплет и т.д. Теряет ли силу освященность пред­метов стечением времени, или небрежного хранения их?»^[16]

Как говорилось ранее, искупленная и усыновленная, восстанов­ленная воплощением Христа человеческая природа не может оста­ваться такой же, как во времена дохристианские. Как бы некоторым ни хотелось жить под прикрытием собственной греховности, будто ничего не произошло, после Христовой Жертвы это уже не смирение, а отказ от сыновства, отречение от Православия, т.к. при этом попира­ется догмат о Боговоплощении. Как нельзя закрыть глаза на свою гре­ховность, ибо в таком подходе — основа лжи, духовная прелесть, так для подлинного познания греха в себе надо принять Жертву Христа, почувствовав в себе зачатки святости — основу христианства.

Но, копаясь в помойке человеческой грехопадшести, не устремля­ясь к небу, ложное покаяние и смирение имеет больше общего с пси­хоанализом, чем с обожением. Исследуя механизмы грехопадшей че­ловеческой природы, психоанализ не выходит за пределы этой самой природы греха в человеке. Топчась на одном грязном месте, принуди­тельное покаяние вместо духовной жизни являет глазу лишь ком­плекс психоаналитических проблем. Как уже говорилось, вместо пе­ремены ума возникает комплекс вины. Когда человеку постоянно на­поминают: «Что главное на пути спасения? — Чтобы укорять себя во всем, даже и при всяком добром деле: не знаю, угодно ли оно Богу?»^[17] «Что должно делать христианину, возвратясь домой с дороги? — Воз­вратясь домой, должно каяться во всех своих оплошностях, случив­шихся в дороге; когда или глазом поползнулся увидеть что недоброе, или слухом услышать, или языком изречь лишнее».^[18] «К сожалению, многие мирские работы в наше время связаны с грехами, и в этих грехах надо каяться на исповеди». ^[19]

«Желание распять себя миру, стремление к этому распятию» за­частую является замаскированным высокими фразами комплексом самоубийства. Приведу пример. Я очень хорошо знаю женщину, с дет­ства страдающую этим комплексом. Имея достаточно здравого смыс­ла, чтобы противиться физическому суициду, она в юности соверши­ла моральное самоубийство, по своему желанию надругаться над со­бой, вступив в связь с опустившимся инвалидом, просто негодяем, к которому испытывала разве что отвращение. Причем, насколько я это знаю, она полностью сознавала, на что идет. Чудом выйдя из этой си­туации и, благодаря своему обращению в православие, обретя силы к дальнейшей жизни, по прошествии двух лет напряженных духовных упражнений, молитв и покаяния она загорелась мыслью «распять себя миру» и вышла замуж. Причем, это было почти полное повторе­ние ее первого «подвига», только названное гораздо красивее. По­следствия же во втором случае были более плачевны, чем в первом. Название только стало «христианским», деяние же полностью сохра­нило свой суицидальный смысл.

Всем хорошо известна вторая заповедь Декалога: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на зем­ле внизу, и что в воде ниже земли. Не поклоняйся им и не служи им; ибо Я Господь, Бог твой…» (Исх.20:4—5).

Давно прошли времена, когда народы, ныне являющиеся христи­анскими, ставили себе золотых и деревянных истуканов и поклоня­лись им, как Богу. Буквальная трактовка этой заповеди, следователь­но, невозможна. Трактовка в переносном смысле, когда человек по­клоняется своим деньгам, земному могуществу, как Богу, мне кажет­ся, тоже теряет актуальность в современном мире: по достижении мнимого могущества люди отнюдь не начинают поклоняться ему, а с тоской ищут чего-то большего. Но есть более страшное идолопоклон­ство, более неуловимое, человеческими силами неустранимое; наибо­лее актуальное в современном индивидуалистическом мире: сотворе­ние себе Бога «по образу и подобию своему». Причем в православных кругах эта тенденция отнюдь не меньше, а может и больше, чем в кру­гах секулярных.

Здесь мне вспоминается выдвигаемая некоторыми психоаналити­ками схема, которая объясняет возникновение авторитета политиче­ского лидера: люди переносят идеальные качества своего Я на внеш­ний объект (в данном случае — политика), каждый видит в нем «отца родного», или «своего парня», или «гения всех времен и народов» именно потому, что эти понятия соответствуют запросам их собственного Я.

Я подумала, не является ли эта схема универсальной, действуя во многих, далеких от политики аспектах нашей жизни? Результат меня удивил: оказалось, что и духовная жизнь очень часто не выходит из рамок этой схемы. Что если слова «внешний объект» заменить словом «Бог»? В принципе, это возможно, ибо в христианстве Бог — Лич­ность. Неофит, воспитанный в советском обществе, склонный к тота­литаризму и чуждый христианской духовности, придя в Церковь, часто начинает действовать по этой, родной ему схеме. Он, естествен­но, стремится к Богу и святости. Не ориентируясь в духовной жизни, он первым делом силится впитать в себя всю внешнюю сторону, чтоб не отличаться от окружающих, на это уходит много сил. Он стремится к конкретной цели, которая всегда есть в конце пути. И, сам того не ве­дая, творит себе Бога «по образу и подобию своему», проецируя на Него качества своего Я.

Потому что в реальном своем душевном состоянии самое большое, на что мы способны — это либо наделить неведомый, но вожделенный объект чертами, присущими нам самим, либо теми, которых, как мы считаем, у нас нет (вожделенными чертами своего Я). Но когда Бог — отражение наших мыслей о том, каков Он должен быть — никакого объективного Богопознания не получится. Таким образом, это путь тупиковый. Кстати, он вовсе не безобиден. В пророчествах св. Отцов, где говорится об Антихристе, упоминается, что он будет близок каж­дому принявшему его, его учение найдет отражение в душах последо­вателей — его изберут правителем, здесь реалия политическая объе­динится с духовной, что еще раз свидетельствует об универсальности схемы еще раз. Явившись для всех «отцом родным», он этому почет­ному званию будет соответствовать, оставаясь Антихристом. И люди примут его за Бога, ибо он, как никто другой, будет соответствовать нашему коллективному Я.

Но, может быть, рано говорить о Боге «нечистыми устами»? Мо­жет быть, сначала надо достигнуть святости? Подставим в схему вме­сто слов «внешний объект» слово «святость». Что такое святость, мы не знаем так же, как и того, кто такой Бог: личного опыта этого пере­живания у нас не было. Зато присутствует набор понятий, объясняю­щих его, и набор черт, как нам кажется, ему присущих. Например: «смирение», «кротость», «нестяжание», «милосердие», «любовь». Любую из этих черт тоже можно подставить в схему вместо слов «внешний объект», и окажется, что для каждого человека эти понятия тоже будут значить нечто свое. Но многое становится ясным, когда мы обратимся к истинному критерию — Евангелию. В евангельском смысле одни понятия нам близки, другие — не очень. Например, еван­гельская заповедь «кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую» (Мф. 5:39) — среди современников сочувствия не на­ходит. Много пустого выдумывают, чтоб ее объяснить не в обиду себе. Потому что в человеческом сверх-Я такого идеала не заложено (за ис­ключением мазохистов — но это аномалия).

Выход здесь один — обращение не к нашим представлениям о Боге, но к Богу, открывающему Себя нам в истинном православном бого­словии. Как пишется в одной важной для православного человека книге: «Бог остается вечным источником бытия Твари, она творится непрерывно. Непрерывно в ней отменяется ее ничтожество. Уйти от ничто тварное бытие может только в Боге. Ее обожение раз и навсегда отменило бы ничто, но хотя момент грехопадения и состоит в том, что тварь отвернулась от Творца, если бы действительно порвалась связь твари с Творцом, то тварное бытие тут же бы исчезло. Бог, вызвав че­ловека из небытия, продолжает его творить и после грехопадения. Правда, уже в ином смысле, чем тогда, когда человек был в Раю. Те­перь Бог творит мир и человека, который, повернувшись к ничто, не­прерывно в него погружается. Сотворенное сразу же устремляется к небытию, его бытие стало бытием к смерти… Разумеется, не смерти… хотел человек, отворачиваясь от Бога, он хотел быть «яко бози», т.е. быть самому своей высшей и последней инстанцией, основанием сво­его бытия. Основание же его бытия двояко. Он ничто, ставшее чем-то. Тем, чем стал человек, его сделал Бог. Отпав от Бога, отвергнув Его, он только и мог повернуться в сторону ничто. Жена праведного Иова говорит: «Похули Бога и умри». Она-то знает, что там, где нет Бога, там для человека есть смерть. К ней человек устремляется сам. Бог, хотя по-прежнему творит мир, но попускает ему жить по своей воле, идти своим путем, то есть приходить к самому себе, к смерти и ничто… Приняв судьбу и смерть, человек не может сам их изжить, вернуться в Рай. Избрав ничто, он им и стал. И наш постоянно углубляющийся опыт ничто как раз и свидетельствует: современный человек как ни­когда глубоко заглянул в самого себя, в свою природу в подозрении, что самого себя можно постигнуть через самообращенность и самоуг­лубление. Тем самым, тварная природа отказывается отнестись к себе в перспективе своего вечного источника, вне которого она есть бытие, растворяющееся в ничто».^[20]

Отец Павел Флоренский писал, что грех рождает закрытость души. Можно перефразировать: закрытость души рождает грех. Здесь дурная бесконечность; страдая душевными комплексами, вме­сто духовной жизни мы крутимся в этом колесе, а выгодно это может быть только врагу Божьему и человеческому. Так православна ли кни­га «Что посоветуете, батюшка?», если она культивирует закрытость души: раб может ли быть полностью открыт господину?

Подлинное чувство греховности возникает по мере приближения к Богу. Чем чище и праведнее становится человек, чем менее затума­нен его духовный взор, тем явней ему видна собственная греховность. Великие святые молились Богу словами: «Боже вечный и Царю вся­кого создания, сподобивый мя даже в час сей доспети, прости ми гре­хи, яже сотворих в сей день делом, словом и помышелнием, и очисти, Господи, смиренную мою душу от всякия скверны плоти и духа».^[21]

Высказано крайне трезво, сильно и честно. Без живописаний сво­его ничтожества. Сказано человеком, в силу своей святости близким к Богу. Мы же, в силу своей новоначальности, не можем видеть свет Бога во всем его величии, но можем видеть отражение этого света в мире, в людях, в первую очередь — в себе. Это гораздо более достой­ный путь, чем рыться в помойке своего подсознания.

Апостол Павел говорит: «К свободе призваны вы, братья, только бы свобода ваша не была поводом к угождению плоти; но любовью служите друг другу. Ибо весь закон в одном слове заключается: «люби ближнего твоего как самого себя» (Гал. 5:13—14). Атак же: «Благосло­вен Бог и Отец Господа нашего Иисуса Христа, благословивший нас во Христе всяким духовным благословением в небесах, так как Он из­брал нас в Нем прежде создания мира, чтобы мы были святы и непо­рочны пред Ним в любви, предопределив усыновить нас Себе через Иисуса Христа, по благоволению воли Своей, в похвалу славы благо­дати Своей, которою Он облагодетельствовал нас в Возлюбленном, в Котором мы имеем искупление Кровью Его, прощение грехов, по бо­гатству благости Его, каковую Он в преизбытке даровал нам во вся­кой премудрости и разумении, открыв нам тайну Своей воли по Сво­ему благословению, которое Он прежде положил в Нем, в устроении полноты времен, дабы все небесное и земное соединить под главою Христом» (Ефес. 1:3—10).

В заключение хочу заметить, что апостол Павел никогда не стал бы Апостолом языков, если бы всю жизнь только и делал, что оплакивал те времена, когда был Савлом и держал одежды побивающих камня­ми первомученика архидиакона Стефана. И апостол Петр не был бы Апостолом, если бы всю жизнь только сокрушался о своем отречении. И все апостолы не принесли бы благую весть в разные страны, если не знали бы твердо, что их главная миссия — благовестие, а не «постоян­ное обвинение и укорение себя».

Журнал «Начало» №8, 1999 г.

---

[1] Митр. Антоний Сурожский. О встрече. СПб., 1994, с. 200—201.

[2] Прот. Валентин Свенцицкий. Диалоги. М., 1993, с. 137.

[3] Что посоветуете батюшка? — «Благовест», 1995, с. 6—7.

[4] Там же, с. 11.

[5] Там же, с. 70.

[6] Там же, с. 289.

[7] Там же, с. 93.

[8] Митр. Антоний Сурожский. О встрече. СПб, 1994, с. 89.

[9] Там же, с. 103.

[10]       Издание братства во имя св. Великого князя Александра Невского. Нижний Новго­род, 1998.

[11]       Дворкин А. Введение в сектоведение. Нижний Новгород, 1998, с. 34.

[12]       Там же, с. 49.

[13] Там же, с. 50.

[14]       Что посоветуете, батюшка? с. 137.

[15]       Там же, с. 152.

[16]       Там же, с. 87,101.

[17]       Там же, с. 170.

[18]       Там же, с. 161.

[19]       Там же, с. 7.

[20]Сапронов П.А. Феномен героизма. СПб, 1997, с. 29—29.

[21]Молитва 1 на сон грядущим св. Макария Великого.