«Все притворились друзья, что даже со мной не знакомы…»

В своём первозданном виде могущество практики остракизма восходит к исконному разделению мира на «своих» и «чужих», «космос» и «хаос». Со времени Античности механизм остракизма претерпел бесчисленные модификации, сохранив, однако, свою направленность и устрашающую действенность. Сама идея исторжения неугодного оказалась живучей, а, пожалуй, под разными видами, и неустранимой. В русской литературе есть великий роман, в котором рассказана история любви, трагически обрывающейся под ударами неотъемлемого от светского общества механизма остракизма. Главная героиня, Анна Каренина, не находит сил и выхода из преследующего её любовь остракизма, наложенного на неё высшим светом, жизнь в котором для неё только и возможна.

Ключевые слова: остракизм, изгнание, общество, «высший свет», общественное осуждение, Лев Толстой, Анна Каренина

Тырса Н.А. Иллюстрация к роману Л.Н. Толстого «Анна Каренина». 1939 год. Бумага, литография.

Фразы, подобные этим горестным словам, заполняют письма и стихотворные сочинения римского поэта, жившего в конце I века до Рождества Христова, которого постигла тяжкая участь — он был выслан из Рима на периферию Римской империи, где и окончил свои дни, ни на миг не переставая скорбеть о своей участи. А ведь его могло настигнуть и совсем непереносимое несчастье — быть подвергнутому остракизму и этим лишиться гражданских и политических прав, конфискации имущества, что в то время было равносильно приговору к смерти.

Когда произносишь слово «остракизм», в сознании возникает реальность давно ушедшего времени и особого уклада жизни общества. Остракизм существовал в древнем античном мире как кодифицированный (в процедуре подачи «остраконов») механизм очищения общества от определённых его членов, по тем или иным основаниям обвинённых в подрыве устоев этого общества.

В своём первозданном виде могущество практики остракизма восходит к исконному разделению мира на «своих» и «чужих», «космос» и «хаос», на единственно пригодную для жизни ойкумену и безбрежную и ничего не гарантировавшую бездну.

В жернова остракизма попадали самыми различными путями. Но базовый принцип осуществления этого регулятива был одним и тем же: признававшее за собой право большинство, опасаясь за сложившийся порядок вещей, полагало, что ему, большинству, будет лучше, если не вписывающийся в общий контекст будет исторгнут из целого. Наказываемый подобным образом жизни не лишался, то есть его не убивали. Его приговаривали к лишению гражданства — жизни как гражданина полиса, что в контексте античного общества приравнивалось к отъятию жизни как таковой. Ведь остракизм применялся только к гражданам, полноправным свободным людям, сущность которых посему опосредовалась статусом гражданства. Быть гражданином в пределе означало возможность иметь всё — почёт, власть, богатство. Стать же исторгнутым — значит лишиться не просто привычного или чаемого, но разорвать связь с миром, в котором происходит самоидентификация античного человека. Для исторгнутого происходит страшное и непоправимое — человек оказывается в ситуации разомкнувшегося самоудостоверения, которое в любом сообществе, и в античном в том числе, поддерживается и воспроизводится только в общении, дружеском взаимообмене сущностями.

Со времени Античности механизм остракизма претерпел бесчисленные модификации, сохранив, однако, свою направленность и, надо признать, устрашающую действенность. Сама идея исторжения неугодного оказалась живучей, а, пожалуй, под разными видами, и неустранимой. Менялись субъекты, санкционировавшие остракизм, причины и источники не принятия того или иного поведения неугодных граждан ли, подданных или просто членов общества. Ведь тема остракизма исходно (хотя это слово малоупотребимо уже много веков) существовала как сопутствующая реальности суда и права, но с ними очень давно разошедшаяся. Подвергавшиеся остракизму, с точки зрения осуждавших (народа, общины, церковных властей, общественности, света), совершали проступки, подведомственные не судебному разбирательству с его процедурами прения сторон и тому подобное, а считавшиеся нарушающими не кодифицированные нормы и правила.

Конечно, когда основным регулятором выступала Церковь и церковный суд, нормативный императив, принуждение к норме диктовались христианскими заповедями, как их определяло церковноначалие и различными в разных сообществах судебниками, на которые ориентировалась жизнь сообществ.

Тырса Н.А. Иллюстрация к роману Л.Н. Толстого «Анна Каренина». 1939 год. Бумага, литография.

Радикального изменения система осуждения поведения, не вписывающегося в устоявшиеся представления о нормах и приличиях, к XIX веку с формальной точки зрения не претерпела. Другое дело, что практика применения этих мер всё далее отходила от предписанного каноническим (или нравственным) богословием, а гражданскими законами регламентировалась только в случае выявления пострадавшей стороны. Но дух остракизма, пусть в почти неузнаваемом в сравнении с античным временем виде, жизнь общества не покидал никогда. И его принудительная сила могла ощущаться как непреодолимая личная катастрофа.

Исторически остракизм менял свои формы канализации нежелания сообщества иметь внутри себя того или иного индивида. С разрастанием и усложнением ткани социальных связей и социальных возможностей и острие остракизма переместилось в направлении выдавливания «неугодного» не вообще за пределы «ойкумены», а из «своего» слоя. Появилось немало путей уклонения от принудительной требовательности и гнёта остракизма и у самого «неугодного». У нарушавшего писаные и неписаные предписания того круга и сообщества, в котором он жил, была возможность, при желании, например, выйти из этого круга, перейти в другой социальный слой, уехать жить заграницу, надолго отправиться в путешествие, уйти в затвор и т.п. Но и такое «переформатирование» своего жизненного пути позволяло скорее смягчить действенность остракизма. Полностью же проигнорировать его человеку почти никогда не удавалось. В «стародавние» времена, если попавший в жернова остракизма не лишался жизни, то, оставаясь жить в прежнем сообществе, он фактически выталкивался за пределы того, что было единственно приемлемым для того, чтобы жить. «Ссылка» на периферию жизни дополнялась прекращением привычных контактов, травлей, ущемлением в правах, нападками, насмешками, унижением. Дело, в конце концов, могло дойти и до «случайного» физического насилия и даже убийства того, кто «выпал» из круга и стал восприниматься чужаком. Подчеркну ещё раз — сейчас речь идёт об отношениях и реальности, сосуществовавших параллельно правовым отношениям, когда те и другие могли сближаться до неразличимости или, наоборот, пребывать в противоположных концах смыслового пространства.

В самом главном суть остракизма сохранилась и до нынешнего времени. Что, к примеру, общего между уличенными приговором сообщества XVI века в ведовстве и попавшими в опалу учёным, политиком, разорённым «кулаком» из XX века? Единит их с виду один и тот же страх: жизнь в присутствии исторгаемых может быть разрушена, если не принять мер по их удалению. Но если «ведьма» из XVI века признавалась таковой тотально, то есть и судом церковным, и светским и всеми членами сообщества, то учёный XX века получает возможность апеллировать к иным социальным силам кроме той, которая объявила его «изгоем». Чем сложнее структура общества, тем меньше тотальность остракизма. Советская Россия, отягощенная кровожадностью практиковавшегося при ней остракизма, знает несколько утешительных примеров нивелировки его тотальности. Сосланный по суду в ссылку академик А.Д. Сахаров не был исторгнут из научного сообщества академиков, твёрдо отказавшегося исключить своего коллегу из членов Академии наук СССР. Двумя-тремя десятилетиями ранее описываемого времени изгнание вольнодумца было гарантированным и повсеместным.

Вообще XX век в России изобилует примерами и живучести и распространённости остракизма. Ещё вчера хозяйствовавший во всей Руси великой Никита Хрущёв в один день, 14 октября 1964 года не просто отстраняется от всемогущей должности, но и с 15 октября исчезает из всякого информационного пространства. Вся Советская Россия получает установку забыть ещё вчера славимого лидера и приступить к почитанию нового вождя. Он как бы умер для всей страны и мира, лишённый возможности даже в открытую писать мемуары о своей неровной, но всё же и с достойными поступками жизни. Нетрудно представить, какой огромный пласт вчерашней клиентелы в страхе бежал от вчерашнего «наше всё», стараясь стереть в своей и чужой памяти когда-то существовавшие отношения.

XX век политической истории России буквально исполосован ранами рвавшихся связей, когда кого-либо объявляли неблагонадёжным, и этот отторгнутый, если ему посчастливилось избежать более кровожадного преследования, оказывался подобным жертве древнего остракизма. Его ссылали, от него отворачивались друзья, коллеги и даже родные. Разрыв отношений с родными — самое непоправимое и трагичное последствие остракизма. Воспоминания современников времени большевистского террора знают ужасные истории отречения детей от своих отцов, перемены фамилий с отцовской на среднестатистическую. Их оболваненные внуки узнавали правду слишком поздно, когда исправить что-либо было невозможно. А может быть, не хотели впускать в себя желание разобраться в происшедшем. Истоки этого подвида остракизма лежат только в политической и идеологической плоскости, и в самых общих чертах он может быть описан как средство борьбы самозваной власти за её удержание исключительно внесоциальными методами. Ибо изгоняются из общества и подвергаются травле не неугодные обществу, а неугодные политическому режиму. Это остракизм, низведённый до сведения счётов с потенциальными оппонентами, и носит он превентивный, а не воспоследующий характер. Опирается и подкрепляется он псевдоморальными и псевдоправовыми установлениями, трактуемыми всегда только в пользу голой силы.

Увы, опыт нашей истории XX века показал, что большевистской власти удалось привить своим подвластным вкус к остракизму, когда от назначенных врагов власти (не общества!) отворачивались или бежали как от чумы, признавая за политическим режимом всю полноту и справедливость исторгать своих противников. Никакими моральными, тем более религиозными нормами право подвергнуть остракизму не определялось. Если в остракизме и обнаруживались следы моральных предписаний, то зиждились они на основаниях, порождённых идеологией и нутряным страхом потерять власть.

А в завершение исторического введения по поводу живучести остракизма — о всколыхнувшем общественность в самом начале XX века невозможном событии. 20–22 февраля (ст. стиля) Святейший Правительствующий Синод издал «определение» (суждение) о том, что граф Лев Николаевич Толстой не является более членом Православной Церкви. Известие это на какое-то время раскололо русское общество на тех, кто не мог никоим образом принять действительно страннейшего богословствования графа, и тех, для кого всё творчество великого русского писателя было подтверждением, что Господь Бог посетил душу Толстого. Русские религиозные мыслители — В.В. Розанов, Д.С. Мережковский — встали на защиту права писателя верить так, как ему представляется единственно возможным. Некоторые церковные иерархи, не ставшие молиться о том, чтобы Небо забрало своего «хулителя», искали с исторгнутым из лона Церкви графом встречи. Приговор, вынесенный церковноначалием, лишь взвихрил дискуссию в обществе, которое в образованной своей части не изменило почтительного отношения к писателю. Лев Николаевич остался верен своему видению Бога, в существовании которого он никогда не сомневался, но в которого отказывался верить тем порядком, который заповедовала Церковь. (Вопросом для общества осталось только то, на чью сторону встал Бог?) Однако факт остракизма налицо, попытка изгнать разрушающего представление о мире состоялась. Но на дворе уже стоял новый век, царили умягчившиеся нравы, и по событийному существу ничего в жизни писателя не изменилось.

Тырса Н.А. Иллюстрация к роману Л.Н. Толстого «Анна Каренина». 1939 год. Бумага, литография.

Удивительно, но за двадцать с небольшим лет до того, что довелось испытать в своей жизни Л.Н. Толстому, на другом материале и совсем про другие обстоятельства было рассказано им в романе «Анна Каренина». Конечно же, в первую очередь это роман о любви. Несчастной, как в семье Стивы и Долли Облонских, верной и надёжной, как между Константином Левиным и Кити Щербацкой, лёгкой и ни к чему не обязывающей, как у Бетси Тверской и её поклонников. Но главное — о полной испытаний и горечи любви молодой, красивой, полной жизни и настоящего чувства Анны Карениной к ответно любящему её человеку.

Однако кроме истории любви этот роман классической литературы рассказал и о том, как трагически обрывается она под ударами неустранимого в светском обществе механизма. И о том, как главная героиня не находит сил и выхода из ситуации, в которую загнана преследующим её любовь остракизмом, наложенным на неё высшим светом. А жизнь вне его для Анны невозможна. Конечно, роман Л.Н. Толстого не посвящён теме остракизма в петербургском и московском высшем свете. Но чёрной меткой на разворачивающейся трагедии любви лежит ей приговор за то, что она противозаконная, а значит, отвергаемая Церковью и не поощряемая обществом, какие бы либертинские нравы в нём ни царили. Но менее всего великого писателя можно дерзнуть заподозрить в обличении любви замужней Анны к Алексею Вронскому. Да, известны комментарии самого автора к первоначальному замыслу рассказать историю молодой, состоящей в законном браке с приличным уважаемым человеком дамы, которая, не совладав с охватившей её страстью к блестящему офицеру, сломала жизнь своего мужа, сына и, запутавшись в своих грехах, покончила жизнь самоубийством. Возможно, роман замышлялся как обличительный и нравоучительный, ибо позиция писателя относительно долга, места жены и всякое такое общеизвестны. Но Толстой не был бы великим писателем, если бы осуществил свой замысел в духе Ги де Мопассана. По мере чтения романа видно, как возникало чувство сопереживания и принятия, даже любви автора к своей героине.

Чего же не могло простить Анне, ставшей Карениной по усердию воспитывавшей её тетки, светское общество? Измены мужу, сделанной открыто? Далеко не только. Светское общество, которое отвергло Анну, состояло, по автору, из трёх кругов. Первый круг — служебный, «мужнин»: включавший его сослуживцев и подчинённых. Толстой именует его «кругом правительственных мужских интересов» [1, с. 151]. Второй — тот, через который супруг Анны, Алексей Александрович Каренин, сделал карьеру. Составляли его «старые, некрасивые, добродетельные и набожные женщины» и «умные, учёные, честолюбивые мужчины». Почитатели этого круга даже называли его «совестью петербургского общества». К этому, влиятельнейшему обществу относилась покровительница и почитательница Каренина, можно было бы добавить, влюблённая в него, да не было у неё органона, способного отдаться чувству любви, графиня Лидия Ивановна. Добродетельная блюстительница нравов, положившая немало сил на то, чтобы загнать Анну в угол и сделать семейную драму Карениных абсолютно неразрешимой. Был ещё третий круг, «собственно свет»: рауты, балы, обеды, приёмы, сватовство, помолвки. То есть тот круг, внутри которого осуществлялась и поддерживалась тесным общением жизнь и дух высшего общества России. При некотором допущении этот круг можно было бы назвать «неформальным», поскольку внутри него отношения впрямую не подчинялись «табели о рангах». Хотя, конечно же, как и в любой круг (т.е. очерченное пространство) в него попадали люди, проходившие строгий ценз.

Толстой выводит своих героев, принадлежавших если не прямо придворном кругу, то очень близко к нему примыкавших. Это означает одно — и первый, и второй, и третий круги светского общества составляли представители аристократических семей, для которых принадлежность к одному из кругов вовсе не означала невхожесть в другие. Надо сказать, что сам Лев Николаевич никогда ни к одному из изображаемых им в романе светских кругов не принадлежал. И его нелюбовь к высшему свету дала себя знать, в частности, при описании «третьего круга». Его он не пощадил, представив как

«свет, державшийся одной рукой за двор, чтобы не опуститься до полусвета, который члены этого круга презирали, но с которым вкусы у него были не только сходные, но одни и те же» [1, с. 152].

(Вздыхать об отвергнутой любви юной девы — не come il faute, волочиться за замужней дамой — придать себе блеску). Возлюбленного Анны, Алексея Кирилловича Вронского, Толстой тоже отметил принадлежностью к этому кругу. Приступая к изображению своего героя, Толстой заметит, что в число правил, которыми руководствовался Вронский, входили обыкновения завсегдатаев «третьего круга».

«Правила эти несомненно определяли, — что нужно заплатить шулеру, а портному не нужно, что лгать не надо мужчинам, но можно женщинам, что обманывать нельзя никого, но мужа можно, что нельзя прощать оскорблений и можно оскорблять и т.д.» [1, с. 358].

По Л.Н. Толстому, между этими тремя кругами существовала субординация и разделение сфер жизни. И, тем не менее, на страницах романа члены первого и других кругов знакомы, пересекаются и вступают в различные отношения. Так, волнующая и очень тяжёлая сцена неудержимого влечения друг к другу Анны и Вронского происходит на глазах у Алексея Александровича Каренина, посещавшего тот же «третий» круг, хотя себя он ощущал принадлежащим первому и второму [1, с. 167–168].

Много слов написано о свете как сообществе лицемерном, двуличном, холодном, неприступном. Но составлявшие этот свет люди не мыслили себе жизни вне его. Свет как продолжение придворного общества длил и распространял жизнь царского двора на более широкие слои дворян, которые не имели никакого доступа ко двору и связей с ним. Свет был законодателем и судиёй дворянского мира, и принадлежность к нему была желанна и органична. Правила и регламент участия в жизни света, разумеется, не были кодифицированы. Но все их знали и стремились не нарушать. Зачастую, эти правила были взаимоисключающими, но общего равновесия они не нарушали.

Тырса Н.А. Иллюстрация к роману Л.Н. Толстого «Анна Каренина». 1939 год. Бумага, литография.

В толстовском варианте законодательным по отношению ко всему светскому обществу был второй круг. Ибо через приближение к нему делались карьеры, расставлялись служебные ранги, сокращались или удлинялись пути к влиятельным особам. Третий круг мог как угодно фрондировать в отношении ко второму, но выйти из-под его неписанного диктата никогда и не помышлял. А состоял в романе «Анна Каренина» второй круг из персонажей, воплощённых в образе графини Лидии Ивановны, ещё совсем не старой дамы, некрасивой наружности, замужней, но разъехавшейся не по своей воле со своим «распутнейшим весельчаком» мужем через две недели после брака. Автор с удовольствием вспоминает все её платонические влюблённости после того, как от неё сбежал супруг, замечая при этом, что подобного рода слабости «не мешали ей в ведении самых распространённых и сложных придворных и светских отношений» [2, с. 95]. Ко времени разворачивающейся истории любви Анны и Вронского графиня была полна дружеской привязанности к графу Каренину. Она принимала в нём всё, включая хрестоматийные оттопыренные уши. Читателю вслед автору позволяется заподозрить, что Алексей Александрович даже был её человеческим и мужским идеалом. И можно предположить, насколько разноречивыми были охватившие её мысли и чувства, когда ей стало известно, что её друг, у которого такая «высокая непонятая душа», оказался брошенным.

Вообще, по Толстому, на разные слои общества весть о драме в семье Карениных произвела различное впечатление.

«Большинство молодых людей завидовали Вронскому в том, что было самое тяжёлое в его любви — в высоком положении Каренина и поэтому в выставленности этой связи для света» [2, с. 206].

Большинство женщин радовались разрушению образа Анны (его называли «справедливым»), ждали разворота общественного мнения и заранее готовили комки грязи. Высокопоставленные и пожилые люди были недовольны надвигающимся скандалом. Матушка Вронского пережила две фазы своего отношения к увлечению сына. Вначале она за него порадовалась — как же, такая связь только прибавляет лоску. Позже раздражилась, узнав, что речь идёт не о скоропреходящей интрижке, и к тому же ради Анны сын отказался от лестных карьерных предложений. И, наконец, бывший у Вронского старший брат осудил его за то, что это была любовь, не нравящаяся тем, кому надо бы нравиться. Адюльтером в XIX веке шокировать можно было только кристально чистые души. И в обществе равнодушно воспринимались истории, когда участники незаконных связей так или иначе камуфлировали свои отношения. Получается, что только несоблюдение правила «скрывайся и таи» более всего вызвало во всех кругах готовность сказать «фас».

«Первая ласточка» остракизма появилась в жизни Анны, когда «друг семьи» и почитательница графа Каренина, та самая беспрерывно в кого-либо влюблявшаяся графиня Лидия Ивановна отказалась, против многолетнего обыкновения, занять в Петергофе соседнюю с Карениными дачу. Очень скоро последовали и другие жесткие знаки. В пятой части романа разворачивается сцена, концентрированно вобравшая в себя те неприятные и даже тяжкие для Анны последствия её измены мужу и нескрываемых отношений с Вронским. Вопреки мягкому предостережению Вронского Анна решилась испытать судьбу и приехала в театр, где собирались представители всех кругов света. И случился скандал, формат которого явственно обозначил решение высшего света подвергнуть Анну остракизму. Перед ней закрылись двери в то общество, в котором она так блистала и которое принимало её как супругу уважаемого человека. И причина этого заключалась не в добродетелях обманутого Каренина, не в испорченности увлекшейся Анны и не в наглости Вронского, посягнувшего разрушить приличную семью. Точнее всего в романе происходящее схватила княгиня Мягкая, нарочито прямодушная, открытая, не боящаяся высказаться нелицеприятно в адрес любого, такой оценки заслужившего. В разговоре с братом Анны Карениной она не обинуясь скажет, что Анна

«сделала то, что все… делают, но скрывают; а она не хотела обманывать, и сделала прекрасно. И ещё лучше сделала, потому что бросила этого полоумного вашего зятя. … Все говорят, что он умен, умен, одна я говорила, что он глуп» [2, с. 345].

Остракизму подвергается любовь, которая не захотела рядиться в одежды заурядной интрижки. Ведь никому не было дела до того, что на пути к разводу и официальному закреплению брака с Вронским перед Анной стояла непреодолимая преграда, которую она была не в силах преодолеть. Ещё до окончательного разговора с Карениным она знала, что муж потребует от неё жертвы, которая для неё равнозначна собственной жизни — оставить её горячо любимого сына в доме мужа. На сыне Серёже сосредоточилось всё чувство любви, которого не было у Анны в браке с Карениным. И оно никуда не ушло даже тогда, когда в жизни Анны появился Вронский. Именно со страхом потерять сына была связана та неясность и нерешительность позиции Анны в отношении легализации её связи с Вронским. Объяснить всё это обществу и свету не представлялось никакой возможности. И свет осудил её и подверг изгнанию сообразно своим представлениям о приличиях.

Жесткие и неотменимые предписания света очень скоро проникли и в отношения Анны с Алексеем Вронским, ибо остракизму была подвергнута одна только Анна. Для Вронского все двери оставались открытыми, и далеко не всегда он отказывался от своего преимущества. Здесь самое время посмотреть на портрет Вронского, поскольку ради его любви Анна взяла на себя груз общественного порицания и даже изгнания. Как и главная героиня, Вронский на протяжении романа выписывается с использованием разных красок и оттенков, и читатель понимает, что автор сам определяется со своим отношением к герою.

В начале романа Вронский предстаёт таким статным, молодцеватым, назначившим себе высокую цену обаятельным любимцем судьбы, которому дано «и кудри дев ласкать, и гривы своих коней» с одинаковым изяществом и успехом. Знатен, богат, хорош собой, добродушен, любящий военную службу и принимаемый в высшем свете. Его напористое ухаживание за Анной несколько ходульно и не вызывает большой симпатии. И она ему вначале отвечает чувством польщённой молодой красавицы, которая не пережила такой встречи с будущим супругом Карениным. Но довольно скоро сам Вронский оказывается во власти доселе неизведанного им чувства, которое перерастает в настоящую любовь. Настоящую — потому что он готов жить жизнью, общей для них обоих. Он решительно предлагает Анне сердце и руку в надежде теперь всегда быть вместе, одной семьёй с теперешними и будущими детьми. Он готов разделить участь Анны, приговорённой обществом к изгнанию, отказывается от так привлекающей его военной карьеры и соглашается на жизнь предводителя дворянского собрания, устроителя больниц и школ в своём имении и т.д. Толстой наделяет Вронского и чувством прекрасного: он недурной живописец, в Италии, куда они бежали от не принявшего Анну общества, Вронский много рисовал и имел даже некоторый успех. Оказавшись «в ссылке» в собственном имении — стал заниматься его устройством и реформированием. И Анна искренне разделяла его новые хлопоты и даже обнаружила в себе дарования, помогавшие Вронскому воплощать свои затеи. И всё-таки катастрофу предотвратить героям не удастся. В их отношения врывались ледяные потоки обстоятельств, с которыми им было не совладать. Загнанная в тупик хладнокровными расчётливыми отказами бывшего мужа разойтись официально, лишённая возможности хотя бы встреч с сыном, не принимаемая никаким обществом, снедаемая нарастающей ревностью, поскольку Вронскому с необходимостью приходилось пребывать вне дома, Анна попадала в западню тому, что можно обозначить как «самоостракизм». Вслед Овидию, она могла сказать себе:

«Все притворились друзья, что даже со мной не знакомы. Только два или три друга остались при мне» [3, с. 109].

Тырса Н.А. Иллюстрация к роману Л.Н. Толстого «Анна Каренина». 1939 год. Бумага, литография.

И те были скорее друзьями Вронского, чем её. Анна запутывается и тонет в ревности, в неуверенности, подозрительности. Нельзя забывать, что её нервная развинченность прорывается на безысходном фоне отказа Каренина дать развод. Именно с этого пункта начинается овладение ею неуравновешенностью. Она — в путах — воспринимает своё положение по отношению к Вронскому, свободному, ненадёжным, неустойчивым, уязвимым, проигрышным, наконец. Анна сама себе произносит приговор: «Одинокая жизнь!» и ещё ужасный — «Ад!» [2, с. 383]. Такой тяжести одиночества, такого чувства ужаса как разорвавшейся связи с Богом, который не откликается, — этого никак не мог впустить в себя Вронский. Такая глубина переживания оставалась ему не доступной.

Здесь надо сделать небольшое отступление. В романе Толстого просматривается несколько линий героев, судьбы которых переплетаются и сравниваются. Считается признанным, что образу Константина Левина Толстой придал свои собственные черты. И именно этот герой романа выразит и авторскую позицию, когда после неожиданной встречи с Анной скажет её брату, Стиве Облонскому:

«Необыкновенная женщина! … Ужасно жалко её» [2, с. 311].

До этого же, беседуя с ней, Левин отметит кучу её достоинств и тогда же почувствует и напугается, что Вронский не вполне понимает Анну, замученную тем положением вещей, которое преследовало её с уходом от Каренина.

У остракизма есть несколько личин. Кроме остракизма как социального механизма, действующего извне, есть его антипод, который я условно обозначила как самоостракизм, или аутоостракизм. Это когда человек, отвергающий всё, что императивно предъявляет ему общество, сам принимает решение отвергнуть это общество. Примеры разбросаны по истории очень широко и отстоят друг от друга на столетия, и тем не менее. Уходившие в начале IV века в пустыню первые христиане, сами подвергавшиеся остракизму со стороны светских властей и проримского сообщества, делали встречное движение, отменявшее всю негативную подоплёку и последствия их притеснения. Они добровольно выходили из ставшего им чужим сообщества, обретая смысл жизни в другом мире. Через пятнадцать столетий XIX век обнаружил в своём лоне не менее убедительный слой людей, не находивших себе места в привычном обществе, которых грибоедовским стихом можно обозначить как тех, кто «служить бы рад, прислуживаться тошно». Эта цитата о тех, кто не находя себя здесь и теперь, отвергнутый временем, сам его отвергал — о «лишнем человеке». У «лишнего человека» есть его не прямой, но всё же предшественник. Романтически настроенный европеец первый начал путь в направлении рождения «лишнего человека». Для него тоже реальный мир не был совершенным и желанным. Но романтик не был выкинутым из жизни, так как все его помыслы и порывы находили своё разрешение в мире мечты, грёзы. Удел же «лишнего человека» был более горек. Он не мог и не хотел жить в параллельном мире, реальный же не проявлял к нему никакого интереса. «Я» что-то представляющего из себя «лишнего человека» не позволяло ему идти на компромиссы. Тема остракизма в отношении «лишних людей» тоже звучит как тема невписываемости в сложившийся канон социальных связей и неизбежно следующих за этим общественных санкций. Конечно, Анна Каренина не была из числа «лишних людей». И всё же черты «лишнего человека» ей присущи. Проще простого было бы сказать, что Анне не нашлось равного ей суженого, и Вронский был недостоин её любви. Что её красота, желание любить и быть любимой, одаренность, как оказалось впоследствии, ко многим видам деятельности, не были оценены. Что в постигшем её страшном ударе — изгнании из общества — не оказалось достойного и храброго защитника. Но это будет верным только наполовину. Потому как путь, по которому пошли Анна и Вронский, не мог быть пройден без потерь такими людьми, какими они были, и при тех обстоятельствах, которые им достались. Отстаивающая своё право на достоинство воля её бывшего мужа, не пожелавшего понять и простить, в сущности, никогда не любившую его женщину, помноженная на суровую действенность общественного осуждения, предначертали ту трагедию, которую прожила Анна Каренина. Взглянем ещё раз на тот её путь, началом которого была ярко вспыхнувшая любовь, концом же — её гибель. А между началом и концом этой трагедии — и в античном, и в новоевропейском её понимании — развернулась история остракизма. Вначале — внешнего, демонстрируемого окружением Анны, ближе к развязке — внутреннего. Даже то перенапряжённое болезненными страданиями Анны отношение к ней Вронского, воспринимаемое ею как конец его любви, тоже означало власть самоостракизма Анны. Она сотворила себе непереносимый для неё образ разрыва их отношений и подчинилась этому фантому. Ею овладела воля к небытию, которой она дала воплотиться.

В «Эпилоге» мы встречаемся последний раз с Вронским, который, сражённый неподдельным горем, уезжает на балканскую войну. И что-то говорит нам о том, что он будет искать там гибели и найдёт её. Ибо смерти Анны пережить у него не хватит сил. Так гибелью Вронского завершит своё мрачное дело остракизм, объявленный Анне, ставший её самоостракизмом и нависший в этом своём качестве и над Вронским.

Журнал «Начало» №34, 2017 г.

^[1] Публий Овидий Назон. Письма с Понта. Письмо Котте Максиму.

Литература:

1. Толстой Л.Н. Анна Каренина // Толстой Л.Н. Собрание сочинений в 20-ти томах. Т. 8. М., 1963.
2. Толстой Л.Н. Анна Каренина // Толстой Л.Н. Собрание сочинений в 20-ти томах. Т. 9. М., 1963.
3. Овидий. Письма с Понта. Книга II. Котте Максиму, 29–31 // Скорбные элегии. Письма с Понта. М.: «Наука», 1979.

N.M. Sapronova

«All became friends, even with me not familiar…»

In its original form the power of the practice of ostracism goes back to the age-old division of the world into «us» and «them», «cosmos» and «chaos». Since Antiquity, the mechanism of stigma has undergone countless modifications, retaining, however, its direction and awesome effectiveness. The idea of the Histalkut objectionable was enduring, and, perhaps, under different types, and fatal. In Russian literature there is a great novel which tells a love story, tragically breaking under the blows of unavoidable in a secular society the mechanism of stigmatizatio. The main character, Anna Karenina, does not find strength and exit from the ostracism which purs her love. But she is not able to live outside the secular society.

Keywords: ostracism, stigma, exile, society, high society, public condemnation, Leo Tolstoy, Anna Karenina