Архипелаг ГУЛАГ. Путь к освобождению

Если бы кто-нибудь поставил передо мной сегодня почти непосильную задачу: определить то главное, что сделал для России Александр Исаевич Солженицын, и выразить это одной фразой, — я, наверное, ответил бы так: Солженицын показал нам, что на самом деле означает бесконечно важное и бесконечно заболтанное одновременно слово «покаяние». Означает не в смысле прямой расшифровки термина, а по существу, содержательно. О том, что нам, русским, сегодня необходимо покаяться в нашем недавнем прошлом, говорят многие, переходя после подобных заявок, как правило, к сожалениям, что каяться никто не желает. Но мало кому приходит в голову, что причины такой душевной черствости не столь просты и по крайней мере не только лень и равнодушие удерживают людей в сегодняшней России от покаяния.

Александр Солженицын. Фото 1994 года – вскоре после возвращения в Россию

Виной здесь вопрос, в чем собственно каяться. В революции, в цареубийстве? Но в этих событиях ныне живущие участия не принимали. В вольной или невольной поддержке большевистского режима, советской власти? Но многие и не догадывались, что советская власть — это плохо и что не о ней одной мечтает все прогрессивное человечество. В том, что Сталина любили? Да как же его не полюбить, если каждый день говорят по радио и в газетах пишут, что только его заботами и живем. Где же здесь грех, вина, что, собственно, и должно составлять предмет покаяния? Как иначе мог повести себя человек в условиях тотальной идеологической обработки? Были, конечно, те, кто понимал, что творится, но молчал, бездействовал. Но виновны ли и они? Ведь рта не успеешь раскрыть, как очутишься в лагере или психушке. А сколько не ведающих или отчасти ведающих людей было в полном смысле положительных, трудящихся на совесть, примерных родителей, воинов. В чем каяться человеку, изнурявшему себя работой за нищенское, в общем-то, вознаграждение и честно заботившемуся о благе семьи, близких, страны? Ведь жизнь советского человека была сплошной отдачей каких-то долгов: воинского, трудового, гражданского. Своекорыстное или вообще какое-либо сосредоточение на себе, своих интересах, не поощрялась ни государством, ни тогдашним подобием общественного мнения. В чем же каяться? В том, что всю жизнь что-то отдавал, сам оставаясь, по существу, ни с чем?

Все эти вопросы справедливы, если воспринимать само дело покаяния сквозь завесу привычного его толкования, адресующего нас к прошлому. Справедливы потому, что в прошлом мы ничего не в силах изменить, оно состоялось, и сколь угодно искренние сокрушения по поводу произошедшего истинным покаянием не будут. Подлинным покаянием может быть лишь то, что приносит действительную перемену, разрешает нечто в настоящем. Сам греческий термин metanoia, переводимый у нас как покаяние — перемена ума, означает переосмысление наличного состояния вещей и тем самым акт самосознания. Всякое же подлинное самосознание есть и самоизменение, перемена в человеке, то есть в главной, центральной реальности мира. Отсюда начинаются все реформы, все общественные новшества, ибо ничего не меняя в уме, невозможно что-либо сдвинуть и во внешнем мире.

Так вот каяться нам всем, включая едва оперившееся поколение, всё же есть в чём. Реальный грех современного россиянина состоит как раз в отказе от осмысления настоящего, в желании продлить навеянный большевистским чародейством сон разума. Покаяться для нас сегодня и означает проснуться, стряхнуть с себя эти чары.

Другой вопрос — как. Ведь переосмысление означает прежде всего осмысление. Осмыслить же значит отодвинуть происшедшее и происходящее от себя, сделать его своим собственным предметом и представлением, отделить я от не-я. Ведь всякое зеркало способно что-либо отразить лишь в том случае, если оно отодвинуто от предмета, который отражает. И вот наращивание этой дистанции, отстранение наблюдателя от своей жизненной ситуации оказалось для советского человека делом, по существу, невозможным. Он так и не увидел, не понял, что на самом деле произошло с ним и с его страной и потому не совершил покаяния, оставшись тем же, что и был. И потому все разговоры о реформах, о новой России не более чем звук пустой. Не обновившаяся душа не способна и ни к каким новым делам ни в политике, ни в экономике, вообще ни в чем.

Поэтому сегодня поразительно стоек марксистский по своим истокам миф о том, что страна «войдет в рынок», и все тем самым само собой устроится. Все это упование не самостийно, как механическая игрушка действующая экономика есть свидетельство продолжающегося сна разума. И нынешние сторонники т. н. свободной рыночной конкуренции спят этим сном столь же крепко, что и недавние коммунистические идеологи, ибо они не поняли, что же на самом деле произошло со страной. Тем самым они остались теми же самыми советскими людьми, людьми вчерашнего, а не сегодняшнего и уж тем более не завтрашнего дня. В своём телевизионном интервью после поражения на думских выборах Анатолий Чубайс сослался на книгу А. Гайдара «В дни поражений и побед», в которой он нашёл себе моральную поддержку. Дальше, наверное, можно не продолжать.

Правда, и отчасти сознательные попытки отнести зеркало на достаточное расстояние, чтобы изображение предмета возникло, — а выражаясь без помощи аналогий, выстроить концепцию происшедшего, понять его и тем самым дистанцироваться от него (набрать интервал между понимающим и понимаемым), — оборачивались для тех, кто их осуществлял, сплошь и рядом неудачей. Слишком велик масштаб происшедшей с Россией катастрофы и уникален ее характер. Здесь не действуют исторические аналогии, скажем, с Французской революцией. Совпадений, понятно, достаточно, но основное различие делает их не существенными. Революция не привела к исчезновению Франции и замене ее неким суррогатом государства. Но именно это и произошло у нас: на месте России возник СССР, в существе своем, т.е. в основе государственного строительства, не имеющий с Россией ничего общего. В попытке осознать происшедшее не действуют и квалификация его с точки зрения таких понятий, как «тоталитарная диктатура» или «командно-административная система», ни то, ни другое не ведет к следствиям масштаба национальной катастрофы, происшедшей с нашей страной. Меня поразили однажды своей точностью слова одного немецкого философа, сказанные в телевизионной передаче в ответ на вопрос ведущей, как бы он оценил то, что произошло в 20-м веке с Россией. «Разум капитулирует» — был ответ. Слова действительно точные и честные, столь отличные от самонадеянных попыток отечественных «мыслителей» двумя-тремя штрихами изобразить картину гибели великой страны. С другой стороны, капитуляция сознания означает и невозможность что-либо изменить сегодня, осуществить акт покаяния.

Но к счастью для всех нас, в стране нашелся человек, оказавшийся способным понять и рассказать другим, что произошло с Россией. Сделал это Александр Исаевич Солженицын в художественном исследовании «Архипелаг ГУЛАГ». Произведение это, наверное, можно отнести к числу доказательств бытия Бога, ибо трудно себе представить, чтобы сам человек без Его благодатной помощи смог создать такое. Сходная мысль, но по другим уже основаниям, приходит, когда взираешь на великие произведения церковной архитектуры, например, на знаменитые готические соборы. Здесь же не вмещается в пределы сознания то, как спокойно, не теряя владения материалом, строка за строкой на протяжении громадного текста автор описывает небывалую доселе в истории вспышку безумия, перед которой разум действительно цепенеет или капитулирует. Не может человек, пусть даже сколь угодно гениальный, на свои только человеческие силы опираясь, такую задачу выполнить. Что же касается человеческих сил, то понятно, что творение Солженицына есть действие по максимуму, предельно возможное для человека действие.

Именно это на грани человеческого как такового усилие и дало возможность схватить чудовищную реальность, связать ее силой сознания и заставить ее выдать свое имя. Нет, имя это не «тоталитарная диктатура», не «коммунистическое рабство» и уж тем более не «командно-административная система». Эта доселе никому неведомая в качестве имени, понятия аббревиатура ГУЛАГ. Главная особенность обозначаемой им реальности состоит в том, что ее основой является особое отношение человека к человеку, отличие от всех доселе известных. Это не отношение господина и раба, властвующего и подвластного, или, если угодно, по марксистской схеме: эксплуататора и эксплуатируемого. Все доселе известные исторические типы человеческих связей, при всех ужасах, их сопровождавших, все же были человеческими связями, они были жизнью сколь угодно тяжелой и страшной, но жизнью. Египет или Ассирия были великими культурами, крепостническая Россия дала Николаю Лескову сюжет для «Тупейного художника», но ведь она же произвела и самого Лескова.

С рабством уживалась свобода, тем самым и рабство было не полностью, не до конца рабством в смысле насилия и подавления одного человека другим. Отношения в том месте, имя которому ГУЛАГ, радикально иные, это отношения в принципе исключающие по своему результату жизнь, свободу и вообще всё человеческое, это отношения палача-убийцы и его жертвы, ибо лагерь — это то место, где убивают, а если ГУЛАГом стала вся страна, то значит, имеем мы дело со страной-самоубийцей — действительно не бывшим доселе явлением мировой истории.

Итак, наименование происходящего — это первый подвиг Александра Солженицына. Подвиг второй — это исчерпывающее описание того, что ГУЛАГу принадлежит, изнурительный обход его территории по периметру. И такая исчерпывающая полнота описания есть не количественная, но прежде всего качественная характеристика солженицынского произведения. Его автор показал, что яд ГУЛАГа проник во все поры общества, что СССР — это и есть ГУЛАГ, и уже поэтому СССР не Россия, так как Россия ГУЛАГом никогда не была. И еще одна важнейшая вещь, собственно, и приравнивающая «Архипелаг» к акту национального покаяния, осуществившегося в лице одного человека, — Александра Солженицына, — это то, что полнота нарисованной Солженицыным картины — это полнота исчерпывающая.

Представив предмет своего описания в такой исчерпывающей полноте, автор отделил ГУЛАГ от себя, вышел за лагерное ограждение. Тем самым и возникла дистанция между понимающим и понимаемым. Ведь если нечто не стало предметом твоего осознания, не отделено тем самым от тебя, как оригинал от зеркального изображения, то это нечто еще в тебе самом или ты принадлежишь ему. Но Александр Исаевич нарисовал именно полную картину ГУЛАГа, не забыв ни одной существенной детали, и в результате этого подвига оказался вне ГУЛАГа, стал свободным, раскаявшимся человеком. Именно он, которому, казалось бы, каяться не в чем и совершил акт покаяния. Он стал единственно свободным человеком, отвечающим этому понятию, ибо его свобода была достигнута и утверждена как реальное состояние души. Это не заявка на свободу, не призыв к свободе, даже не готовность пострадать за свободу, а именно свобода себя доказавшая и утвердившая, и самое главное, та свобода, что открыла путь к освобождению другим. Это не пустая и якобы неизбывно русская привычка задавать вопросы без ответов, типа «что делать», а именно реальное указание пути, свидетельствующее, что сознание русского человека — это не сплошные вопрошания и мечтательность.

Отвечающее, а не только вопрошающее слово Солженицына предельно конкретно говорит о том, что быть свободным в России сегодня — это значит быть свободным от ГУЛАГа, вычеркнуть себя из его списков. Но сделать это, не осознав ГУЛАГа, не пройдя умом через ГУЛАГ НКВД СССР (таково полное имя чудовища), т. е. не прочтя в самом полном и глубоком смысле слова солженицынского творения, невозможно. Без этого всё, что произошло в России, опять превратится в вопрос, а не ответ. Появятся «разные точки зрения», «разные оценки», «более умеренный критический взгляд» и т. д., восторжествует ныне столь упорно всюду протаскиваемое лукавое выраженьице, что «не все ведь было при советах плохо». Да, были репрессии, были «серьезные ошибки» («а у кого их не бывает», к тому же время было горячее, революционное, приходилось иногда рубить с плеча). Но, с другой стороны, люди сеяли хлеб, строили дома, рожали и воспитывали детей, т. е. жили нормальной человеческой жизнью. А издержки? Не будем идеалистами. Да, России досталось больше всех, но ведь надо учесть, что и самые страшные ошибки совершались из лучших побуждений. Революционеры были людьми высочайшей нравственности и т.п.

Произведение Солженицына продемонстрировало всю отвратительную лживость этой попытки превратить чёрное в белое. Если центром человеческих отношений является смертоубийство, если ключевой фигурой является фигура не созидателя, жизнеустроителя, а разрушителя, потребителя того, что было не им создано, а в пределе фигура убийцы, то все остальные сами по себе вполне полезные дела человека служат в итоге делу смерти, а не жизни. И Солженицын своим грандиозным творением доказывает, что это именно так, что от ГУЛАГа никогда нельзя было укрыться, никаких иных островов в архипелаге не было. Тем самым и детей заводили только для того, чтобы они стали жертвами этого чудовищного молоха, и хлеб растили, чтобы было чем питаться его жертвам, ведь и скот, перед тем как забить, откармливают. Нет, не ошибка, не печальный эпизод российской истории этот архипелаг, он есть зверь, пожравший страну.

Той картине, что нарисовал А.И. Солженицын, нечего противопоставить, так как она заполняет весь горизонт сознания. Никакая альтернатива здесь невозможна. Невозможно никакое сомнение. Будь «Архипелаг» историческим исследованием, опирающимся на отдельные факты, на статистику, то при всем уважении к этим почтенным вещам самим по себе одним фактам можно противопоставить другие, статистика вещь тоже не безусловная. Но метод Солженицына иной, он находит и гениально препарирует некие ключевые события, которые, сами по себе будучи, казалось бы, отдельными единичными явлениями, позволяют в то же время безошибочно судить о целом, о стране с именем ГУЛАГ.

«И какие же изощрённые злодеи были эти старые инженеры, как же по-разному сатанински умели они вредить! Николай Карлович фон Мекк в Наркомпути притворялся очень преданным строительству новой экономики, мог подолгу с оживлением говорить об экономических проблемах строительства социализма и любил давать советы. Один такой самый вредный совет был: увеличить товарные составы, не бояться тяжело гружённых. Посредством ГПУ фон Мекк был разоблачён (и расстрелян): он хотел добиться износа путей, вагонов и паровозов и оставить Республику на случай интервенции без железных дорог! Когда же малое время спустя новый наркомпути товарищ Каганович распорядился пускать именно тяжёло гружённые составы, и даже вдвое и втрое сверхтяжёлые (и за это открытие он и другие руководители получили орден Ленина), то злостные инженеры выступили теперь в роли предельщиков — они вопили, что это слишком, что это губительно изнашивает подвижной состав, и были справедливо расстреляны за неверие в возможности социалистического транспорта».

Если в стране на государственном уровне было возможно такое, если этот абсурд или безумие воспринимались как нормальное положение дел, то уже ничего не способна изменить ссылка на то, что где-то кто-то на своем месте вел себя как нормальный человек. Теперь эта нормальность становилась уже подобно положению религии в документах Французской революции «частным делом граждан». Официальным же, общественно-признанным состоянием становилось без всяких кавычек безумие, так как иной квалификации описанное выше не имеет. И уже заранее, без всякой статистики, становилось понятно, что ложка такого дегтя (а ведь мы привели лишь один пример гулаговского умопомешательства!) способна уничтожить бочку любого меда, как бы сладок тот прежде ни был.

Что бы ни происходило с отдельным человеком в СССР или в какой бы области деятельности он сам по себе ни преуспел, сама возможность адресовать этот успех стране, нации была уничтожена. Чтение стихов в сумасшедшем доме под громовые аплодисменты не прибавляет славы их создателю. Можно ли, например, Дмитрия Шостаковича назвать великим композитором? Да, но уже в каком-то особом, частном, доселе не существовавшем смысле. Есть великие немецкие, итальянские, русские и др. композиторы, но советских быть не может. В противном случае великая музыка становится совместимой с безумной, тупой, убогой (ведь поступки Сосо Джугашвили всем этим определениям соответствуют) жалкой в своем абсурде стихией смертоубийства. И не о совместимости гения и злодейства здесь речь, это слишком красивые для ГУЛАГа слова, не случайно в нем употребим лишь жаргон, «феня». Речь здесь о том, что дух жизни, творчества не совместим со смертью, как плюс и минус. В сумме они дают только ноль. Симптом этой гибели искусства в национальном измерении уже был виден, когда Ивану Бунину вручалась Нобелевская премия. Он оказался «ничьим» писателем и во время церемонии был поднят шведский флаг. Выражения «великий советский писатель, художник, ученый» и т.д. есть лингвистический нонсенс, ошибка, о которой тут же должна известить нас программа компьютера, выполняющая редакторские функции. Что же касается счастливых лиц на демонстрациях, то уж по-настоящему пророческим воспринимаются здесь строки Ф.И. Тютчева:

Там, где с землею обгорелой
Слился, как дым, небесный свод, —
Там в беззаботности веселой
Безумье жалкое живет.

Веселая беззаботность безумия — вот, пожалуй, формула той самой «нормальной» жизни в СССР, т. е. ГУЛАГе. И обо всем этом мы узнали благодаря А. Солженицыну. Нет, не о том узнали, что репрессии были, уже сама «партия» в этом «призналась» и в годы «хрущёвской оттепели» страницы печати были наполнены художественными произведениями, воспоминаниями участников тех страшных событий, а о том узнали, что формула, имя всего нашего национального существования есть ГУЛАГ. И только эта страшная правда открыла путь к свободе.

Таким образом, благодаря А.И. Солженицину нам открылось, что покаяние есть предельное, самое полное, безостановочное осмысление происходящего. Всякая остановка, всякая полуправда ведет к потере образа последнего, к непониманию, недомыслию, той шаткой позиции, которая почти неизбежно приводит к низвержению с высоты видения и тем самым заключению в ГУЛАГ. Последняя часть фразы, разумеется, метафора? И да, и нет. «Да» в том смысле, что прежнего ГУЛАГа, в его материальном выражении, этой империи колючей проволоки, разумеется, мы уже не найдем. «Нет» — в том, что ГУЛАГ как принцип человеческих отношений остался. Поэтому совершенно несостоятельна критика «Архипелага», утверждающая, что описание в нем уже не имеет для нас непосредственно жизненного значения потому, что время прошло и осмыслению подлежит нечто более актуальное. Но время, понимаемое как движение стрелок по циферблату и регулярное отрывание календарных листов, само по себе ничего не меняет. Чтобы измениться, т.е. действительно оказаться во времени, нужно отодвинуть от себя прошлое, обрести в себе новый жизненный принцип. Опять-таки, совершить акт покаяния.

Но совершен он может быть, следуя по стопам А.И. Солженицина, только в отношении ГУЛАГа, ибо страна по-прежнему в его власти… Все остальные, пусть более современные, беды наши лишь его, ГУЛАГа, порождения и следствия. Останавливаясь только непосредственно на них, мы не осознаём их. Причины нынешних наших нестроений в том, что описано в «Архипелаге». Только прочитав его, ужаснувшись во всей полноте тому, что было, тем самым изгнав это бывшее из себя, сказав ему решительное «нет», можно нечто изменить в настоящем. Только тогда мы узнаем, что действительно значит для нас возвращение музыки прежнего советского гимна, сохранившееся официальное обращение «товарищ», портреты Дзержинского, до сих пор висящие в кабинетах нынешних «правоохранителей», бесконечные статуи «вождя» в российских городах, названия улиц, до сих пор сохранившие имена палачей, школьные учебники с комплиментами Сталину. Только тогда поймем всю нелепость сопоставлений Российской империи с СССР или царской власти с большевистским произволом. Только тогда распознаем ГУЛАГовский волчий оскал не только в этих привычных, но и новых, как будто бы не в пределах «Архипелага» возникших душегубствах: в «приватизации», «рыночной экономике», телевизионной шизофрении, «демократических выборах» и т. п. Тогда поймем мы, что всё проистекающее от этих новшеств зло связано не с «трудностями роста» или «недоразвитостью гражданского общества», а все с той же победой смерти над жизнью — исконным гулаговским делом. Тогда узнаем, что люди по-прежнему разделены на убийц и жертв. Ибо разве не убийцами можно назвать тех, кто постоянно отнимает у страны жизненные соки, действуя, правда, более незаметно и безболезненно, чем сталинские палачи. Достаточно платить медицинской сестре заработную плату, равную месячной плате за проезд до места ее работы, — и никакие пули и пытки для сокращения численности населения не потребуются. А само официальное признание того, что пенсия у нас «ниже прожиточного минимума», разве не отдаёт патологией, в чём—то схожей с той, которая обнаружила себя в «разоблачении инженеров—вредителей»? Достаточно определить размеры налогов, превышающие все разумные пределы, — и все предприниматели станут преступниками, от налогов уклоняясь, а тогда можно будет по необходимости схватить любого уже на «законных основаниях», достаточно почти полностью передать телевизионный эфир невежественным, бездарным, развратным людям — и постоянно деградирующий под их воздействием зритель делается способным ко всё большей и большей дряни. И т.д. и т.п.

Но зачем всё это тем, «кто наверху»!? Неужели столь «злокозненна» нынешняя власть и столь сильна её воля к истреблению народа? Не очередной ли миф, кстати очень близкий к нынешней коммунистической трескотне, только что придумали мы сами? Разумеется, никакой злой воли у власти нет, в определённом смысле не было её и у создателей «классического» ГУЛАГа. Просто смерть не может терпеть возле себя жизни и невольно распространяет свой убийственный холод на все окружающее. Тому, кто мертв душой, достаточно иногда просто наличествовать, чтобы распространять гибельные флюиды. В годы революции убивали за чистые руки, за приличную одежду, за любое свидетельство чего-то противоположного грязи, гниению, хаосу, за любое отличие от нуля в сторону возрастания числового ряда. Незлобивый мертвец убивает лишь за то, что находящийся с ним рядом, жив. И лишь в отношении А.И. Солженицына его руки оказались коротки.

«Архипелаг ГУЛАГ» был и есть единственный сегодня литературный текст, позволяющий распознать и описать это царство погибели и самим фактом исчерпывающего описания указать путь к освобождению. Указать не наставительным жестом, а примером самого писателя. Что бы ни написал А.И. Солженицын после «Архипелага» и какие бы вполне оправданные дискуссии по поводу этих вещей ни велись, сделанное писателем в самом, безусловно, значительном произведении никто и ничто отменить уже не может.

Журнал «Начало» №13, 2003-2004 г.