Безосновность «Основ социологии» В.Г. Харчевой

Рубрика «За гранью смысла»

Редакция журнала считает уместным напомнить, что в данной рубрике помещаются отзывы на тексты, которые не могут, как в обычных рецензиях, рассматриваться с точки зрения баланса положительных и отрицательных оценок. Это вещи действительно бессмысленные и лишь поддерживающие господствующее в постсоветской России состояние интеллектуальной деградации. Отсутствие смысла в том, что как раз призвано создавать и развивать область смысла, прежде всего философскую науку, опасная и губительная вещь.

В.Г. Харчева

Основы социологии. — М.: Логос, 2000

Социология сегодня «в общественном сознании» вещь непререкаемая. Сознание «поуже», возможно, не столь безоглядно в своих одобрительных отзывах, но все же разделяет общее умонастроение в отношении социологии. Для широких кругов социология — это научная область, где обретаются предельные смыслы. «Там знают, как на самом деле», — мог бы сказать обычный человек. Так же и для исследователей, занимающихся «проблемами мира и человека», социология, наряду с психологией, есть наука по преимуществу. В ней видится перспектива разрешения проблем общества, человека и межчеловеческих связей. Поэтому чрезвычайно много надежд возлагается на ее так называемые прогностические возможности. Тем ответственнее, казалось бы, должен быть подход к изучению этой науки, ее основной проблематики, фундаментальных понятий, продуманнее должны быть учебные материалы, тем тщательнее и серьезнее должна осуществляться подготовка будущих «социологических кадров».
Среди обилия учебных пособий по социологии в качестве объекта рецензии нами выбран учебник В. Харчевой «Основы социологии», изданный в Москве в 2000 году. Выбор этот не случаен. Он продиктован рядом обстоятельств, которые характеризуют как содержательную сторону, так и «внешнюю» атрибутику. Обратимся сначала к названию. В большинстве своем подобные издания именуются просто как «Социология». Это, скорее, «этикеточное» название, название-указатель. Мол, здесь речь о социологии, а не о политологии, не о психологии, не о культуре. Название «Основы социологии» определеннее, оно представляется более осмысленным, задача здесь как будто бы поставлена конкретнее. Вместе с тем, и такое название порождает известную двусмысленность. Ввиду своей большей конкретности оно с одной стороны к большему и обязывает, и в то же время «Основы…» как будто бы не требуют слишком обстоятельного углубления в соответствующий предмет. Мы не ждем здесь ни детальной разработки ведущих тем или методологии, ни интегрированности в другие области знания. Поэтому в «Основах социологии» значительно уменьшаются связанные с такой разработкой опасности. К примеру, снижается риск утраты внутренней логики, связи основных понятий, связи самих социологических понятий со своими основами. В то же время, настаивая на «основах» излагаемого предмета, автору вроде бы легче соблюсти должное качество изложения, так как здесь не требуется особая детализация. Кроме того, очень важно учесть, что основы некоторой сферы — это, помимо ее собственных приоритетных базовых (основных) понятий и терминов, еще и основания самой этой сферы знания. «Презентация» учебника как некоторых основ предмета необходимо предполагает выявление его связи с той реальностью, которая послужила для него источником. Эта связь должна быть удержана в самих своих основаниях, как бы сильно ни отдалилось изложение предмета от своего истока. Таким образом, учебник, названный «Основы того-то и того-то», уже этим своим названием ориентирует нас на единство изложения, подразумевающее как самое очевидное логическую связь предполагаемых оснований с обоснованной ими той или иной областью знания. Итак, от «Основ социологии» В. Харчевой, несмотря на оговоренное выше, мы все же ждем соответствующей ясности, определенности и ответственности при решении поставленной задачи.

Если еще раз вернуться к мотивам выбора учебника для рецензии, то здесь сыграли свою роль и некоторые выходные данные пособия. Оно издано в рамках проекта «Учебник для XXI века» и рекомендовано Министерством образования Российской Федерации. Следует обратить внимание также на официальных рецензентов. Нас интересует в данном случае не их фамилии и не ученые степени. Дело в том, что они представительствуют за довольно широкий круг учебных и научно-исследовательских учреждений и структур, демонстрируя тем самым их разные «срезы». Рецензенты представляют, в частности, Институт социологии РАН и Московский государственный университет. Что касается самого автора, то его лучше всего репрезентируют не регалии, а сам текст, содержание книги. Поэтому, посмотрев на обложку и титульный лист, заглянем внутрь учебника и перейдем к анализу текста.

Структурирован учебник вполне корректно. Вначале освещается «предметная область» социологии, ее основные категории, говорится о необходимости разграничения социальной мысли и своего рода «интеграции» социологического познания. Далее в главе «От социальной мысли к социологической теории» осуществляется попытка обнаружить и зафиксировать социальную мысль в те или иные исторические периоды. Иначе говоря, выявить основания социологии как теоретического знания в других областях не говорящих о социальном в собственном смысле слова. Здесь, можно сказать, подводится историческая и теоретическая почва под собственно социологическое здание. Затем автором фиксируется становление социологии как науки с последующим описанием так называемых «парадигм социологического знания» и основных социологических понятий. Завершает учебник глава, посвященная ознакомлению, введению в прикладную аналитическую сферу социологии. Подобная структура видится в целом вполне оправданной, по крайней мере, по своей заявке. Чтобы удостоверится в ее смысловом исполнении, необходимо вслед за оглавлением обратится к основному тексту пособия.

Привлекает к себе внимание тот факт, что в качестве «предметной области социологии», автор выделяет личность. Причем такой подход если не противопоставляется другому, преобладающему в «мировой социологической науке», то очевидным образом переносит акцент с проблемы «взаимодействия индивидов» на личность как таковую. «:…Именно личность является единицей наблюдения в социологии»[1]. Итак, основной предмет социологии обозначен. В дальнейшем, в главе «Основные социологические понятия», мы увидим, как автор определяет данное понятие. Но прежде вместе с Харчевой обратим внимание на «трудности в определении специфической области социологических исследований»[2]. Впрочем, выделена будет всего одна, обусловленная чрезвычайной молодостью новой науки (начиная с О. Конта, немногим более ста пятидесяти лет). Выход из этой трудности автор находит в том, что, по его мнению, социальные знания родились вместе с человечеством. Отсюда задача: «Анализируя истоки своей науки, историки социальных дисциплин должны видеть их в общем
духовном наследии фольклора, моральной и социальной философии, теологии, истории, политической экономии и политической теории, которые составляют результат постепенно возрастающего осознания человеком самого себя и своей общественной жизни» [3]. Этим рассуждением автор подтверждает нашу правоту в отношении ожидаемого от учебника с названием «Основы…». Уточняя слова Харчевой, следует полагать, что социология должна быть выстроена исходя из тех базовых понятий, категорий, которые окажутся общими как для философии, теологии, истории, политической теории, так и для социологии. Почва самой социологии явится, таким образом, не зыбким песком, а прочным фундаментом, уложенным из материала других наук. Социология начинается, в таком случае, не произвольно из искусственных и нарочито созданных предпосылок, а на законных и прочных основаниях. По существу, эта задача поставлена автором в уже упоминавшейся второй главе учебника «От социальной мысли к социологической теории». Обратимся к ее пятому разделу, посвященному отслеживанию пути социальной мысли «от средневековья к Новому времени». Такая тема, исходя из понимания автором предмета социологии, вполне оправдана. Ведь само существование понятия личности немыслимо вне христианского контекста вообще и средневекового христианства в частности. Именно там данная реальность оформилась во всей своей глубине и высоте. И коль скоро «личность является единицей наблюдения в социологии», то обращение к корню, питающему эту реальность, явно необходимо.

Однако содержание этого раздела оглушает сразу, от чего еще долго нужно приходить в себя. Средневековье безапелляционно и радикально ограничивается странами Западной Европы. Византийской империи с ее богатым наследием мысли словно не существует. Надо заметить, что даже учебник для шестого класса по истории Средних веков 1985 года издания, хоть и более чем скудных, но все же содержит минимум сведений о Византии VI—XI веков. «Проглядев» Византию, Харчева обращается к ряду привычных, набивших оскомину, идеологических штампов. «Основной религиозной идеологией западного средневековья был католицизм», «тотальная власть церкви придавала даже классовой борьбе религиозный оттенок»; «но и в эпоху средневековья жизнь не стояла на месте» [4]— пишет автор учебника «для XXI века». Тут же разъясняется причина «смещения» жизни в Средние века: «Расширение торговли, <…> крестовые походы способствовали ознакомлению Запада с восточной культурой», что, в свою очередь, вело к «росту научного знания», «были созданы первые университеты».[5] Иными словами, согласно Харчевой, западная средневековая культура не обладала собственными ресурсами и из себя исходящими импульсами к развитию. Еще бы, ведь «хотя они [университеты] были изначально центрами ученого богословия, в них в с е — т а к и [разрядка наша] зарождались социально-философские течения, изнутри подрывающие вековую схоластику».[6] Все тот же знакомый нам по недавнему прошлому суконный язык, все те же невежество и кондовость. Разве может схоластика, да еще и «вековая», равно дремучая, мертвая, сама по себе стать источником «жизни» и «роста научного знания»? Судя по всему, «несчастной» схоластикой, словно жупелом, и в XXI веке Министерство образования РФ, авторы проекта и учебника собираются пугать школьников и студентов. Вопиющая несообразица, заставляющая задуматься, понимает ли Харчева то, о чем она пишет, обнаруживается и дальше. Характерный пример. С хорошо знакомым нам неутомимым советским пафосом «видный отечественный социолог» восхваляет распространение переводов Аристотеля, «который приобрел величайший научный авторитет среди передовой части общества».[7] Чуть ниже автор учебного пособия презрительно иронизирует по поводу «столпов Ватикана», которые по сей день «пропагандируют “неотомизм”, издают десятки книг, посвященных Фоме Аквинскому». [8] Профессор В. Харчева, видимо, не подозревает, что Фома Аквинский опирался как раз на учение Аристотеля и тем самым должен быть отнесен к той «передовой части общества», в которой Аристотель «приобрел величайший научный авторитет», по крайней мере соотнесен с ней. Затем профессор В. Харчева по накатанной марксистско-ленинской идеологией дорожке поет дифирамбы Роджеру Бэкону и Фрэнсису Бэкону и, конечно, «Новому Органону» последнего. В данном случае «видный отечественный социолог», надо полагать, забывает: «Новый Органон» задуман, написан и назван как контртеза «Органону» аристотелевскому. В отсутствии специальных пояснений, без отслеживания движения западноевропейской мысли и культуры простое и «безвкусное» перечисление единичных эпизодов богословской и философской жизни соответствующего периода разрушает единство изложения и не содержит намека на элементарную научную корректность. Вышесказанное, а также отсутствие малейшего упоминания о блаж. Августине, т.е. самой попытки вычленить из системы этого столпа средневекового западного богословия учение о человеке (личности), свидетельствуют о фактическом изъятии богословия и всей средневековой мысли из источников социологии как науки. Видимо, искомые Харчевой истоки социального знания находятся в иных сферах, а теология попала в вышеприведенный список случайно, «для приличия».

Попытка анализа философских учений в интересующем социологию аспекте занимает существенно большее место и по объему, и по значимости. Однако содержание соответствующих страниц учебника удручает и разочаровывает не в меньшей степени, нежели «теологический» раздел. Здесь также не обошлось без марксистско-ленинских клише. «…В этот период [Древняя Греция, середина V в. до н. э.] обострилась борьба между материализмом и идеализмом.»[9] Бездумно и слепо повторяя этот псевдо-философский курьез, профессор Харчева и далее демонстрирует не только непонимание философии как таковой, но и элементарные логические противоречия. Харчева отмечает, что человек, согласно платоновскому диалогу «Государство», в том или ином типе государственного устройства имеет соответствующие черты своего душевного строя. Далее автор учебника пишет: «Платон утверждает, что человек также «приобретет демократические черты». При этом он дает глубокий анализ свойств идеальной личности, которые сформируются в ней в условиях жизни демократического общества, а личность он называет «демократическим человеком». [10] После этих в общем-то и без того нелепых слов с трудом веришь, что тот же человек спустя несколько страниц заявит: «Но основной предмет критики платоновской идеи о власти составляла демократия, в первую очередь афинская».[11] Не один раз Харчева с удовлетворением обнаруживает, что Платон подвергает глубокому анализу многие социальные реалии и проблемы. Похоже, именно это заставляет ее поставить вопрос сколь сам по себе странный, столь для нее и характерный: «Так кто же Платон — философ или социолог?» [12] Отвечая на него, профессор Харчева апеллирует к, надо полагать, самому для нее авторитетному историку философии и социологу, а именно к Н. Г. Чернышевскому. Имеет смысл воспроизвести переложение Харчевой слов Чернышевского целиком. «Он отмечает, что Платона многие считают каким-то греческим романтиком, вздыхающим о неведомом и туманном, чудном и прекрасном крае, стремящимся далеко-далеко от людей и земли. Платон был вовсе не таким. Он не был праздным мечтателем, думал не о звездных мирах, а о земле, не о призраках, а о человеке. И прежде всего Платон думал о том, что человек должен быть гражданином государства». [13] Вообще разобраться в логике Харчевой вряд ли возможно, слишком много пустот в ее конструкции. И все же некоторые моменты мы в состоянии прояснить. Учитывая предваряющие «вывод» Чернышевского-Харчевой и последующие за ним восхищения социальными идеями Платона, можно предположить, что Платон в свои «лучшие минуты» все же — социолог. Остальное же, собственно философское (для удобства изложения позволим себе различать в Платоне сферы философского и социально-философского), принадлежит в лучшем случае исторически отжившему явлению и подлежит квалификации как «романтическое», «праздно мечтательное», бесплодное, призрачное и т. п. Вместе с тем трудно с уверенностью настаивать на том, что будто бы профессор Харчева предпочитает видеть в Платоне скорее социолога, чем философа. В подобной постановке вопроса — философ Платон или социолог — обнаруживается значительно более глубокая деформация современного сознания в целом, нежели просто индивидуальный опыт автора учебника. Состоит она в том, что нынче приоритетную почву для самой философии по-прежнему усматривают в области социального. Философия в сегодняшних идеологических штампах, как и в сознании русских революционных демократов, не обладает самостоятельными ресурсами, потому она и превращается в социологию. По Чернышевскому и Харчевой получается, что Платон — это не Платон «Парменида», «Софиста», «Тимея», а Платон «Государства» и «Законов». Харчевой, правда, невдомек, что ни «Государства», ни «Законов» не существует как осмысленных текстов без тех же самых «Софиста» и «Парменида». Подобная неосмысленность и порождает утверждения типа: «Социальная теория Платона развивает концепцию социологии личности, один из важнейших ее аспектов — обусловленность социального типа личности внешней средой».[14] Кроме банальности, это по существу еще и тавтология, нисколько не приращивающая знания о человеке (личности).

В поисках философских истоков социологического знания автор учебника обращается также к Аристотелю, Локку, Канту, Гегелю. Чтобы оценить достигнутые результаты, нам следует вновь обратиться к понятию личности, которое автор исследует уже в сугубо «социологической главе», в главе «Основные социологические понятия». Несмотря на неоднократно встречающиеся эпизоды критического отношения Харчевой к концепции Маркса, рассмотрение понятия личности начинается без каких-либо оговорок с традиционно марксистского подхода. «Личность есть относительно поздний продукт общественно-исторического и онтогенетического развития человека».[15] С первых страниц учебника Харчева пыталась демонстрировать некоторую дистанцию при освещении различных социологических концепций, ставила задачу «объективно» показать разнообразие и богатство «точек зрения». Однако дистанция оказывается мнимой. Вот очередная попытка углубить содержание понятия личности: «Как сознание человека, так и его потребности создаются общественными отношениями, в которые индивид вступает с момента рождения и находится до самой смерти».[16] Видимо, дистанция дистанцией, а «жена цезаря» остается вне подозрений. Ведь это все тот же вульгарный марксистский штамп, встреченный нами первый раз в отношении Платона, и здесь, перефразированный, и претендующий на всеобщее значение. Теперь это суждение игнорирует не только мысль Платона, но, по существу, и философию как таковую. Оно игнорирует, например, богословскую трактовку формирования сознания человека. Исходя из подобного представления о происхождении сознания личности как таковой, невозможно вовсе соотнестись с реальностью богообщения. С той формой существования человека, в которой он вступает в отношения с Богом, реальностью надмирной, вне- и сверхсоциальной. Правда, учитывая то куцее внимание, которое уделено Харчевой «теологическим истокам» социологии, сопровождающееся к тому же идеологическим шлейфом, иного ожидать не приходится. Как уже было сказано, поискам философских предпосылок социологии ею посвящено больше старания. Однако после приведенной выше цитаты становится вполне ясным, что профессор Харчева не понимает того, о чем пишет и в этом разделе также. Сказать, что «сознание… создается общественными отношениями», означает попросту перечеркнуть опыт философской мысли. Ибо чистое мышление, которое выстраивает философский дискурс по преимуществу, показывает свою независимость от «общественных отношений». Мышление само по себе способно структурировать сознание, обнаруживая, выражаясь гегелевским языком, внутреннее или внешнее отношение к вещи. В акте чистой мысли сознательное обращение к самому себе достигает возможности сознавать себя, достигать, иными словами, самосознания. Как эти философские ходы, так и возможные другие, осуществляются помимо социальной эмпирии и способны указывать на свой надмирный источник. В свете сказанного становится совершенно непонятным наличие в учебнике главы, посвященной исследованию истоков социологии, обнаружению и уяснению основ социологии в собственном смысле. Действительно, сказать, что сознающая себя личность есть «поздний продукт», созданный и детерминированный «общественными отношениями», можно только вне богословского и философского контекста, так, словно его не существует вовсе. Положения Харчевой не столько не учитывают, сколько пренебрегают всем, что сказано богословской и философской мыслью о человеке как личности, о так называемой «единице наблюдения в социологии». Однако, «научные подвиги» автора учебника «для XXI века» этим еще не исчерпывается.

По сути исключив из пространства своих изысканий богословие и философию, В. Харчева привлекает в «союзники» психологию. «Все психологические науки исходят из принципа общественной детерминированности и активности личности»[17] , — так звучит очередное суждение. Для его автора словно не существует, скажем, психоанализа Фрейда или аналитической психологии Юнга — концепций, согласно которым любая реальность признается имманентной человеческой психике, в т. ч. реальность социальная. Можно было бы и в данном случае упрекнуть автора в невежестве, как это допустимо сделать в отношении богословия и философии. Однако здесь подобный упрек был бы не вполне точен. В учебнике нетрудно найти раздел в третьей главе под названием «Психоаналитическая ориентация в социологии». В ней, вкратце излагая учение Фрейда, Харчева выделяет четыре его основных положения. Все они достаточно адекватно отражают принципиальные идеи Фрейда. Процитируем только одно из них: «Дуализм инстинктов жизни и смерти <…> равно как динамика бессознательного, определяет природу общества, его функционирование и конфликты».[18] Повторимся, по Фрейду, именно бессознательное и другие пласты психики детерминируют социальную реальность. Приведенная цитата из учебника, казалось бы, должна показать, что его автор это понимает. Тем не менее, сравнив две вышеприведенные цитаты, легко убедиться, что Харчева допускает очевидное противоречие в собственном изложении. Подводя итог всей этой путанице, Харчева цитирует другой источник, согласно которому личность определяется как «социальное свойство индивида, совокупность интегрированных в нем социально значимых черт, образовавшихся в процессе прямого и косвенного взаимодействия данного лица с другими людьми и делающих его, в свою очередь, субъектом труда, познания и общения».[19] Это замечательное определение позаимствовано из книги И. С. Кона «Социология личности», изданной в Москве в 1967 г.

Мы уже имели возможность убедиться в бессвязности учебника, в его противоречивости. Зафиксируем еще одну безотчетную непоследовательность автора. Воинствующее невежество в отношении Церкви и богословия, «материализация» философского дискурса, как следствие этого — биосоциальная исчерпанность человека, сполна свидетельствуют о профессоре Харчевой как стороннике исторического материализма, точнее той формы его идеологического вырождения, которая стала нормой советской «общественной науки» в брежневские годы. Однако это не мешает ей заявить, что «теория марксистско-ленинской социологии, построенная больше на идеологических догмах, чем на научно-логических обоснованиях, практически не позволяет сделать правильных, объективных выводов при изучении современных процессов».[20] При всем его несоответствии действительной точке зрения Харчевой это утверждение не должно нас слишком удивлять. Здесь просто обнаруживает себя расхождение между тем, что автор пытается делать сознательно, и тем, что водит его пером в известном смысле помимо авторской воли. Не желая через богословие и философию обнаружить в человеке сверхприродную и сверхсоциальную реальность, оставаясь, тем самым, (и в т. ч. в собственных глазах) биосоциальным существом, сознание автора учебника в согласии с природой такого существа предстает детерминированным биологической и социокультурной средой. Последняя, в свою очередь, в нашем государстве, по сути, целиком определялась как раз марксистско-ленинскими построениями. Поэтому попытка дистанцироваться от насаждавшейся идеологии остается ничем не подтверждаемым заявлением. Сущее по-прежнему ограничивается природной и общественной сферами и, следовательно, описывается исключительно в «горизонтальных» связях; религия по-прежнему трактуется как часть, элемент культуры. В самой же культуре все еще видится лишь функциональное, а значит, внешнее значение в отношении к ее созидателю, к человеческой душе, и следовательно, из культуры выхолащивается ее подлинное содержание. Никуда не уходит от марксистских «цепей» автор учебника и во взгляде на смысл и принцип истории, а также на действующих в ней основных, по социологическим меркам, персонажей — личности и общества. И то и другое понимается как результат прогрессивного исторического развития. Достаточно лишь вспомнить уже цитировавшиеся слова: «Личность есть относительно поздний продукт общественно-исторического и онтогенетического развития человека».

В конечном итоге основания, основы социологии Харчевой не обнаружены и не очерчены. Она в лучшем случае не выходит за пределы контовских и марксистских конструкций. По существу социология сама создает себе основания, не считаясь с иными интеллектуальными традициями, имеющими с ней общие или сходные предметы познания. Основания, которые Харчева якобы подводит в качестве некоего фундамента под социологию, на деле фиктивны. Не в смысле фиктивности самой природы оснований, а в смысле фиктивности фундамента «встречи», которую пытался организовать автор учебного пособия. Обоснование, «оправдание» социо-логической науки не состоялось, не вскрыта «логия» науки. Ни та, что единой нитью тянется от Фалеса, ни та, что преображена Словом через Дух. Чему же нас учит данное пособие? Достаточно ли в его отношении «с натяжкой» ограничиться вердиктом, что учебник не оправдал своего названия, что он не лишен некоторых изъянов, логической непоследовательности, непродуманности и т. п. Однако чтобы увидеть беду, по возможности, целиком, надо вспомнить, что пособие выпущено под грифом «Учебник для XXI века», и резюмировать, чему Министерство образования и «видный отечественный социолог» планируют нас учить в этом самом XXI веке.

Оказывается, что и впредь мы должны будем остаться исторически и религиозно невежественными. Это ведь очень по-советски: в необходимом контексте упоминать о католичестве западного средневековья, умалчивая о восточном христианстве и о наследовании его Русью-Россией. Эта идеологическая уловка как бы подразумевала, что ныне на большевистском пространстве изжита всякая религиозность, а вот буржуазный «гниющий» Запад еще не вполне сбросил с себя средневековые путы. Мы по прежнему не сможем отличить идеологию от вероучения, а нашу «духовность» планируется возвысить до способности различать «плохую» идеологию от «хорошей». Далее выясняется, что нас опять будут учить тому, что религиозное мироотношение и миросозерцание подавляет человека, препятствует духовным исканиям, осуществляя «господство над духовным миром личности».[21] Кроме того, возникает серьезное подозрение, что в двадцать первом веке обучение планируется перевести в игровую форму. «Кто же такой брахман?»[22] — спрашивает учебник наподобие тест-опросника. А философский комментарий и вовсе рискует стать своего рода шоу-викториной. «Так кто же Платон?» — спрашивают Министерство образования и профессор Харчева и, словно в эрудит-лото или в телеигре «О, счастливчик!», предлагают варианты ответов:
A. философ,
Б. социолог,
B. романтик,
Г. тот, кто «думал о том, что человек должен быть гражданином государства».

«Звонок» Чернышевскому позволяет узнать, что правильным ответом является вариант Г!

Однако на этом «образовательный» иллюзион не заканчивается. Продолжим знакомство с предлагаемой «программкой». Историю философии и историю поисков человеком смысла вообще мы как в двадцатом, так теперь и в двадцать первом веке должны будем усматривать через призму пресловутой борьбы идеализма и материализма, идущей, по автору, от Древней Индии до, видимо, окончательной победы «единственно верного учения». Надо сказать, что непосредственно подобных формулировок в учебнике мы не найдем (хотя наличность данной «борьбы» признается без каких-либо оговорок). Напротив, как уже отмечалось, автор декларативно отгораживается от «всесильности» учения Маркса. Но «как волка не корми»… Данная прискорбная ситуация не является исключением, принадлежащим перу профессора Харчевой. Министерство образования РФ, рекомендуя ее учебник, поступает, надо полагать, отнюдь не слепо. Даже в отсутствии непосредственных поручительств опека Министерства просматривается во множестве изданий, выходящих в соответствии с его образовательной программой. Чтобы проиллюстрировать наше утверждение, обратимся к одному из многих учебных пособий по предмету «Обществознание», недавно введенному в федеральную программу образования и принятому в ряде вузов в качестве вступительного экзамена. В однотипности этих пособий в интересующем нас аспекте можно убедиться сразу, стоит лишь заглянуть в аннотацию каждого из них, где нас, видимо, справедливо, заверяют, что данный учебник составлен в «строгом соответствии» или «согласно государственной Программе», «образовательному Стандарту» и т. п.

Взятое нами за образец пособие выпущено под редакцией д. филос. н. профессора Ю. Ю. Петрунина. Первая глава первого раздела имеет название также вполне оправданное, а именно: «Статус обществознания». Звучит весомо, многообещающе. Глава с таким названием призвана дать читателю, будущему студенту, предварительные ориентиры в той области, которую ему предстоит изучить. Вместе с тем, «статус» — это еще и некий задел, образующий положение данного предмета в сфере знания. Статусность подразумевает уже некоторую состоявшесть соответствующей реальности. Раскрыть ее статус — значит, раскрыть ее наличное состояние и тем самым ее значимость и актуальность. Чуть ли не с трепетом читаем своего рода эпиграф к данной главе: «Обществознание представляет собой комплекс дисциплин, предметом исследования которых является общество во всех проявлениях его жизнедеятельности».[23] А вот заключительные, по
истине оглушающие строки этой же главы: «Наиболее последовательная теория общества, преодолевающая ограниченность натурализма и идеализма, представлена историческим материализмом»[24] (выделено самим редактором). Вот вам и задел, и ориентир, и, скажем больше, метод, и принцип. По ходу чтения пособия могут быть обнаружены попытки отстраниться от марксистского детерминизма. Например, при изложении различных способов исследования общества. В этом случае марксизм представлен как одно из исторических учений в ряду других без определения приоритетов. Иными словами, дан так называемый «объективный» обзор существующих точек зрения. В частности, «Для социальной философии марксизма общество оказывается системой, в которой процесс производства предстает как субстанция, первооснова всех вторичных (политических, правовых, идеологических, нравственных, религиозных, художественных) процессов».[25] Однако как в учебнике Харчевой, так и здесь дистанция по отношению к марксистским принципам все же мнимая. Для того чтобы убедиться, что исторический материализм, с точки зрения Петрунина, Логуновой и других авторов пособия, является «наиболее последовательной теорией общества», преодолевающей слабости и ограниченности других взглядов, что марксистский метод и принцип для составителей учебника по-прежнему приемлем и оптимален, можно было бы не читать даже первой главы первого раздела. Для этого достаточно просмотреть Оглавление пособия. Из него видно, что структура пособия укладывается в принципиальные марксистские схемы. Так, первой наукой среди комплекса дисциплин, исследующих общество, после рассмотрения «становления научного обществознания», оказывается не что иное как экономика. Далее, в почти полном соответствии с приведенной выше цитатой, в той же последовательности следуют Разделы, освещающие политические и государственно-правовые процессы. И только где-то в конце (последний шестой Раздел) появляется «духовная жизнь общества». В этом Разделе по одной главе посвящено научным, нравственным, религиозным и художественным процессам. Надо оговориться, «вторичные процессы» не будут преподнесены строго через «субстанциальную» призму процесса производства столь последовательно и напористо, как это можно увидеть у самого Маркса, все-таки пособие писали разные люди. Однако это не меняет существа подхода, а логическая невнятица, возможно, роет даже еще более глубокую яму. Таким образом, согласно пафосу учебника общество действительно стремится быть представленным «не как сумма различных форм, а как определенная целостность».[26] Но целостного-то взгляда на общественную жизнь марксизму достичь не удалось. Нет целостного взгляда там, где религия — «опиум для народа», а философия — форма идеологии, орудие классовой борьбы. «Сбалансированность материала», о которой, видимо, не без гордости пишет в Предисловии редактор Ю. Петрунин, обеспечивается поэтому отнюдь не вновь найденным внутренним единым критерием и принципом, из которого была бы развернута означенная целостность, и даже не «равновесностью» разделов, посвященных соответствующим сферам общественной жизни. Настоящей, смысловой сбалансированности в учебнике нет. Здесь есть лишь то, знакомое нам «равновесие», когда на одну из чаш весов бросается марксистская гиря, а другая остается свободной. Стрелка, что называется, зашкаливает, но советские (российские) ученые продолжают считать, что она находится на середине. Так просто удобнее и привычней. Действительно продолжать начатое восемьдесят лет назад разрушение сознания гораздо проще, чем пытаться заниматься созидательной деятельностью. Предложим читателю еще одну, на этот раз последнюю, цитату: «Сегодня очевидно, что глубинным двигателем истории человечества является производство материальных благ… Поэтому экономика есть фундамент всякого общества».[27] Если нам здесь возразят, что подобное суждение закономерно в контексте, повествующем об экономике, что это, мол, правомочная позиция профессионального экономиста, то мы, в свою очередь, спросим, зачем же тогда претендовать на «глубинность», иными словами, субстанциальность и, тем самым, всеобщность и первоосновность экономического «двигателя»? Кроме того, если это не совпадает с позицией всего авторского коллектива, то как тогда объяснить сквозную идеологему учебника, будто бы деятельность человека, как тотальность, распадается на материальное и «духовное производство»?

Вероятно, теперь достаточно наглядно продемонстрировано, что и пособие по «Обществознанию», и учебник «Основы социологии» находятся в одном ряду. Точнее, их авторы и рецензенты, вкупе с Министерством образования, к сожалению не вылезли из ямы, вырытой большевиками. И без того печальная ситуация усугубляется еще тем, что, выпуская подобные учебники, наши авторы и чиновники яму только углубляют и расширяют, видимо, для того, чтобы места в ней хватило также и последующим поколениям.

Журнал «Начало» №12, 2002 г.

[1]В. Харчева, Основы социологии. М., 2000. С. 12.
[2]Там же. С. 17.
[3]Там же.
[4]Там же. С. 46—47.
[5]Там же. С. 47.
[6]Там же.
[7]Там же. С. 47.
[8]Там же.
[9]Там же. С. 39.
[10]Там же.
[11]Там же. С. 43.
[12]Там же. С. 41.
[13]Там же
[14]Там же. С. 40.
[15]Там же. С. 123.
[16]Там же.
[17]Там же. С. 124.
[18]Там же. С. 85.
[19]Там же. С. 124.
[20]Там же. С. 260.
[21]Там же. С. 34.
[22]Там же. С. 33.
[23]Обществознание. Учебное пособие для абитуриентов. М., 2001. С. 5.
[24]Там же. С. 8.
[25]Там же. С. 43.
[26]Там же. С. 41.
[27]Там же. С. 153.