Брент Аллен. Игнатий Антиохийский. Епископ-мученик и происхождение епископата
Рецензия на книгу Брента Аллена «Игнатий Антиохийский. Епископ-мученик и происхождение епископата». Пер. с англ. (Серия «История Церкви»). М.: Изд. ББИ, 2012. 188 с.
Книга А. Брента (2007 года), очень оперативно переведенная и выпущенная в свет издательствам Библейско-богословского института св. апостола Андрея (в 2012 году), как-то осталась совсем незамеченной читающей такую литературу публикой, автор этих строк пытался обнаружить какие-либо отзывы на просторах интернета, но тщетно. А между тем, книга написана на грани скандала (в положительном — евангельском значении слова «скандал»[1]), она меняет, казалось бы, совершенно непоколебимое представление об Игнатии Богоносце и его богословском наследии.
Действительно, образ безупречного епископа-мученика, благодаря его посланиям, и сейчас, по прошествии без малого 2000 лет, не может не поражать искренностью своего пафоса. Симпатия, возникающая к Игнатию, совершенно естественна[2], его богословская позиция кажется также безупречной. Тем важнее предпринятое А. Брентом новое расследование «дела» св. Игнатия.
Читая эту книгу, поражаешься цепкости исследовательского ума Брента, мы же православные, думается мне, действительно, «ленивы и не любопытны», как-то не получается у нас задавать «неудобные» вопросы святым и «опрашивать» их тексты, избегая конфессиональной апологетики или просто «замылившегося» на их наследие глаза. Что не дается православным, хорошо удается протестантам.
В чем исследовательская линия работы Брента? Прежде всего, он анализирует дошедшие до нас скудные сведения о жизни и деятельности Игнатия, и вот первая странность, которую отмечает Брент: почему из всей многочисленной христианской общины Антиохии был арестован один только Игнатий и почему его отправляют в Рим, а не казнят на месте? Игнатий — не римский гражданин, поэтому в случае осуждения на казнь его должны растерзать звери в амфитеатре, но свой амфитеатр был и в Антиохии, так зачем везти одного человека, пусть даже он епископ столицы провинции Сирия, через всю империю? Брент подробно рассматривает все правовые казусы, могущие разъяснить эти до сих пор не объяснявшиеся факты.
В сочетании с основной богословской темой Игнатия (обоснование роли епископа в Церкви, единство верных и пресвитериума[3] со своим епископом — то же самое единство, как Иисуса Христа с Отцом) это приводит исследователя к предположению, что причиной удаления Игнатия из Антиохии был острый конфликт внутри антиохийской общины. Самосознание Игнатия как единого и единственного епископа церкви Антиохии (по образу единства Троицы в Боге Отце) вошло в противоречие с харизматическим образом Церкви, доминировавшем в этот период повсеместно. Так, например, в «Пастыре Ерма» — очень популярном раннехристианском тексте (он входил в Новый Завет, во всяком случае в Египте) рубежа I– II вв. — нет никакого упоминания епископата, христианская община возглавляется пресвитериумом, значительную роль в церкви играют подобные Ерму пророки-духовидцы. По версии Брента, именно конфликт «харизматического» и «иерархического» начал в христианской общине Антиохии, вызванный новой концепцией епископата, утверждаемой Игнатием, вынудил власти города удалить Игнатия как можно дальше.
Следующий пункт в расследовании Брента, пожалуй, самый уязвимый для критики. Игнатий в узах, его везут на казнь в Рим. Что происходит с его антиохийской паствой? Она не может не испытывать запоздалого раскаяния за косвенную причастность к гонениям на своего епископа. Игнатий это хорошо осознает, он, открыто называя себя жертвой, «козлом отпущения», считает, что страдания епископа должны искупить непослушание паствы и примирить ее (о воцарившемся в Антиохийской Церкви мире он узнает, находясь в Смирне). Богословская аргументация Игнатия, его жертвенный пафос направлены на усиление покаянного чувства у антиохийцев.
И здесь Брент в чем-то переходит грань, выставляя Игнатия ловким манипулятором, использующим чувство вины паствы для ее сплочения и утверждения своей правоты. В частности, возникает вопрос, почему Игнатий, обладая таким хорошим знанием «тайных струн» человеческой души, вообще допустил разделения в среде антиохийских христиан?[4]
Особый интерес представляет исследование богословского лексикона Игнатия Богоносца, в частности, широко используемого им понятия ὁμόνοια — единомыслие. Омонойя — главная характеристика соотношения Церкви и ее епископа, которая соответствует единомыслию Отца и Сына, таким образом, наличие омонойи подтверждает принадлежность к Церкви Христовой и православное исповедание единства Бога. Брент показывает, что этот термин заимствован из политической риторики Второй софистики. Это интеллектуальное движение — мода на эллинизм в Римской империи (ее разделяли императоры из династии Антонинов) — в частности, предполагало восстановление, впрочем, скорее на риторическом уровне, гражданских образцов времен греческой классики. Вообще, анализ контекста богословской мысли Игнатия Антиохийского, параллели с политической философией Второй софистики — ясно обнаруживают пробелы наших исследований, посвященных раннехристианской экклезиологии и не только. В очень добросовестных работах св. Илариона (Троицкого) или протопр. Н. Афанасьева такого анализа до того не хватает, что приводит к потерям в воссоздании самой богословской логики, к изоляции этих тем в стерильной среде, никак не связанной ни с культурой, ни с философией[5]. Омонойя — состояние гражданского мира в полисной экклесии, или между полисами — предполагала специальный ритуал, когда весть о единомыслии передается уполномоченными послами и закрепляется совместной жертвой (συνθυσία), таким образом, достигается конония — союз городов. Игнатий Антиохийский в своих посланиях использует все элементы этой политической теории, придавая ей христианский смысл.
Что касается церковного единомыслия верных, пресвитериума и епископа, то оно устанавливается через гонцов (их св. Игнатий называет «теодромои» — божественные гонцы[6]), они позволяют обмениваться вестью об ономойи с другими экклесиями, так заключается союз, утверждается кафолическая экклесия (само слово «кафолическая» употреблено у Игнатия впервые).
Однако омонойя в церкви не объясняет, почему во главе ее должен стоять епископ, ведь гражданское единомыслие предполагает демократическое правление. Здесь, по мнению Брента, Игнатий очень изобретательно реинтерпретирует элементы языческого культа, в частности, ритуала процессии: весь путь св. Игнатия из Антиохии в Рим стал христианской процессией с финалом-жертвоприношением.
Преподобный Аллен Брент — исследователь истории и литературы раннего христианства, профессор раннехристианской истории и иконографии в Королевском колледже Лондона, профессор Латеранского университета Рима.
Игнатий и себя, и вообще всех христиан называет Богоносцами, Христоносцами, Храмоносцами. Эти имена, как правило, воспринимаются в смысле, близком к словам апостола Павла «все вы, во Христа крестившиеся, во Христа облеклись» (Гал. 3, 27). Однако, если сочетать их с мотивом процессии, возникает аналогия и с языческими «богоносцами», идущими впереди процессии и несущими типос — образ, изображение божества. Несущий образ — богоносец — представляет самого Бога, окруженного мистериальной общиной. Для Игнатия миссия епископа — быть образом Бога. Из этого факта следует его первенство в Церкви. Богоношение епископа заметно спиритуализируется против языческого, но сохраняет «эмпирическое» измерение: Богоносец — конкретный глава общины, соединяющий в себе (епископ — совершитель евхаристии по преимуществу) общину (во главе с пресвитериумом) и Бога. Такое соединение мистериального богоношения и первенства в общине становится сильным аргументом против пророков, влияние которых на жизнь христианских экклесий было значительным. Иерархическое (выборное) и харизматическое начала (пророков избирает Бог) теперь совмещаются в лице епископа.
Интересно, что учение о епископах как о преемниках апостолов у Игнатия отсутствует, эта концепция появляется позднее, у Иринея Лионского и Киприана Карфагенского. Легитимация власти епископа без опоры на мотив преемства[7] еще раз подчеркивает исключительно мистериальный характер первенства, утверждаемого Игнатием: епископ — «типос» Отца, дьяконы[8] — Иисуса Христа, пресвитериум — апостолов.
Завершает исследование Брента разбор версий подлинности и неподлинности так называемой средней редакции писем Игнатия и ценный очерк взаимоотношений Игнатия Богоносца и Поликарпа Смирнского.
Благодаря ясности стиля, краткости изложения (в книге нет и 200 страниц), ненавязчивой дидактике (в конце глав автор собирает все нити в единый пучок, повторяя ключевые положения) исследование Аллена Брента может быть признано настоящим событием среди книг по богословию, изданных за последние пять лет на русском языке.
Журнал «Начало» №32, 2016 г.
[1] «…для Иудеев соблазн (σκάνδαλον), а для Еллинов безумие, для самих же призванных, Иудеев и Еллинов, Христа, Божию силу и Божию премудрость» (1 Кор. 1, 22).
[2] Совсем недавно на страницах «Начала» об Игнатии Богоносце замечательно писал Т.А. Туровцев: Начало. Журнал Института богословия и философии. № 27. СПб., 2013. С. 33–51.
[3] В русском переводе «пресвитериум» (коллегия пресвитеров местной церкви) почему-то передается не очень удачным словом «пресвитериат».
[4] Другая опасность, казалось бы, самим ходом вещей в нашей стране преодоленная — это стремление сводить реалии раннехристианской церкви почти полностью к внешним, общественно-политическим (и экономическим) факторам. Примером здесь может служить неплохая для своего времени (1985 г.) книга И.С. Свенцицкой «От общины к церкви». Я бы не стал упоминать Свенцицкую (впрочем, достойного автора — на фоне типов вроде Крывелёва, — исследовательницу и переводчицу, она даже считала, что Иисус Христос — существовал, чем сделала Ему большое одолжение), если бы не все более частое мелькание ее книги в «научных работах уважаемых ученых» (например, Усков Н.Ф. «Христианство и монашество в Западной Европе раннего Средневековья. Германские земли II–III — середина XI в». СПб., 2001). Такие примеры есть в современной публицистике (Ю. Латынина), и в исследованиях на тему современных церковных реалий (Н. Митрохин). Парадоксальная ситуация, когда «церковность» совпадает с «секулярностью» в нечувствительности к открытости богословской проблематики самым разным смыслам, в страхе и непонимании свободы и вдохновения, которые демонстрируют такие авторы, как Игнатий Антиохийский.
[5] В связи с этим сюжетом А. Брент рассматривает версию о своеобразном преломлении этих идей в творчестве Лукиана, младшего современника Игнатия Антиохийского, уроженца северной Сирии, в «Смерти Перегрина» он облекает в комическую форму слухи о «божественных гонцах» Игнатия.
[6] См., например, «Дидахэ» (компиляция различных текстов, окончательно сложившаяся к концу I века), в этом памятнике пророкам посвящено раз в пять больше места, чем епископам, о которых сказано только то, что они должны быть людьми достойными и «ими не следует пренебрегать».
[7] Обращает на себя книмание параллель идеи преемства епископата от апостолов и традиция наследования (диадохи) в философских школах (ее в свое время высказывал С.С. Аверинцев в своей «Поэтике ранневизантийской литературы»). Когда в III веке церковь, благодаря движению апологетов, окончательно вышла на простор греческой культуры, христианская керигма стала обозначаться как «истинная философия», «философия по Христу», по образцу школы стала осмысляться и идея преемства от первого Схоларха — Учителя к его современным наследникам.
[8] Они берут у верных хлеб, приносят для благодарения епископу и, по освящению его, преподают его верным, их путь символизирует икономию спасения осуществляемую Иисусом Христом.