Должен ли разум преобразиться? О требованиях русской религиозно-философской мысли к западной метафизике
Начиная, сразу оговорюсь, что, по сути, это продолжение. Продолжение моих размышлений о русской религиозной философской мысли, с которыми я выступала на предшествующей Пасхальной конференции. А скорее, о том, насколько эта мысль философская и что кроется за её «религиозностью».
Сергей Николаевич Булгаков
Изучая работу Сергея Николаевича Булгакова «Трагедия философии», мы пришли к выводу о том, что этот труд изобильно наполнен психологизмом, что, по сути, практически не оставляет места для науки философии, а обращает нас к душе самого Сергея Николаевича. Его работа — зеркало его души, а потому представляет больший интерес для психологов, чем для философов. В ней много энергии, но мало структуры, а понятийный аппарат используется весьма свободно. Просматривается агитационный метод доказательства справедливости заведомо выбранной цели. Целью работы «Трагедия философии» было доказать несостоятельность философии классической, западной. При этом, не расценивая философию как четко выверенную науку, со своим инструментарием и методом, Сергей Николаевич не видел разницы между философией, феноменологией и психологией.
Скажем, в предисловии Л. Шестова к работе Гуссерля «Философия как строгая наука» мы сталкиваемся с текстом аналогичной структуры, эмоционально окрашенным и резко критикующим разум и его главенствующее положение, как и булгаковская «Трагедия философии». Признаюсь, что я заведомо пребывала в уверенности, что подходы Булгакова и Шестова будут отличаться друг от друга, как, скажем, гегелевский от кантовского. Но это оказалось не так. Полагаю, что в первую очередь потому, что, растрачивая свою энергию на едкую критику отдельных параграфов отдельных западных философов, русские мыслители не преодолевают границ национального или этнического мышления. В психологии есть понятие «эмпатии» как способности примерять на себя позицию собеседника, так сказать, сопереживать ему. С философской точки зрения, для нас это означает способность философа подняться «над»: над национальностью, над собой лично. Именно в этой «над»-сфере и происходят Встречи Личностей как онтологических носителей всеобщего. Естественно, это не отменяет того, что кто-то православный, а кто-то католик, кто-то русский, а кто-то немец, но эта встреча «над» является проявлением и доказательством причастности человека к Абсолюту и абсолютным истинам.
Эдмунд Гуссерль в работе «Философия как строгая наука» смело заявил о том, что абсолютная истина должна быть абсолютна для всей вселенной, а не только для человека, потому что иначе — это видовой релятивизм.
И конечно, Лев Шестов выходит на тропу борьбы с релятивизмом, безнадежно в нем увязнув, а потому, как и в случае С.Н. Булгакова с «Трагедией Философии», предисловие Льва Шестова к работе Гуссерля напоминает беседу глухого со слепым в известном анекдоте.
Эдмунд Гуссерль методично и тщательно, без эмоциональных всплесков представляет строгое схематичное деление мудрости как естественной склонности человека и по направлениям мысли (естественные науки, психология, история), и в динамике, объясняя, что существование мудрости как таковой, как неспецифической деятельности, было оправданным до появления строгих наук. Он, безусловно, задает направление развития человеческой мысли, говоря о феноменологии и, может быть впервые, проясняет неразрывную связь, четко при этом разграничивая психологию, феноменологию, философию. В частности, по этому поводу у Гуссерля можно прочитать: «Если это справедливо, то отсюда должно следовать, что, несмотря на ту истину, что психология столь же мало есть и может быть философией, как и физическое естествознание, она все же по весьма существенным основаниям, — через посредство феноменологии, — должна ближе стоять к философии и в своей судьбе оставаться самым внутренним образом переплетенной с нею. Отсюда, наконец, можно заранее усмотреть, что всякая психологическая теория познания своим источником должна иметь то, что, погрешая против настоящего смысла гносеологической проблематики, она вступает на путь легко возникающего смешения чистого и эмпирического сознания или, что то же самое, что она «натурализирует» чистое сознание».[1]
Мысль о тесном переплетении философии, психологии и феноменологии в первую очередь отсылает к раздумьям о человеке как о единой ипостаси: вспоминается библейская антропология, еще не ассимилировавшая в себя древнегреческую философию и рассматривавшая человека как единую ипостась. Но тогда можно утверждать, что любое движение духа человека есть движение всей ипостаси, и, соответственно, нельзя говорить о том, что душа или тело человека не задействованы в процессе познания истины. Напротив, человек, являясь сосудом, вмещающим в себя Истину, обязан содержать этот сосуд в чистоте, рассматривая заботу о душе и теле как необходимую процедуру «гигиены» познания. Психология, являясь наукой о душе, дает возможности тренировать и «лечить» душу так же, как медицина позволяет нам заботиться о физическом здоровье. В этом ее несомненная ценность. Интересен в этой связи еще и тот факт, что православный мир в России как-то неохотно признает, что грипп нужно лечить порошками, а больному зубу поможет дантист. Душу же, по традиционному мнению, может уврачевать только Господь. Но не отказываем ли мы тем самым душе в причастности к человеческой природе? Не идем ли мы по пути русских мыслителей, отрицающих возможность выделения философского знания как строго научного? Хочется обратить особое внимание на то, как тонко Гуссерль подчеркивает тесную связь психологии с философией и тут же их разводит, посредством все той же феноменологии. Именно так и вырисовывается самостоятельная, уникальная, преодолевшая через психологию видовой релятивизм наука философии, дерзающая говорить об абсолютной истине.
Лев Исаакович Шестов
А вот как в предисловии к работе Гуссерля налетает на него Лев Шестов: «Много говорят о том, чем отличается философия от других наук, но, по-видимому, одно отличие — самое существенное, то, что делает философию философией, т.е. наукой, совершенно не похожей ни на какую другую науку, — умышленно всегда игнорируется. Говорю: умышленно, ибо мне кажется, что все его чувствуют и все упорно стремятся затушевать его, сделать как бы несуществующим. Так пошло еще с древнейших времен. Уже греки подметили, что философия иначе устроена, чем другие науки, и уже греки всячески старались доказать, что философия вовсе не иначе устроена, чем другие науки. Даже больше того — непременно хотели убедить себя, что философия есть наука из наук и что ей особенно свойственно разрешать единым способом все подлежащие ее ведению вопросы. У других наук есть только мнения, философия же дает истину, говорил уже Парменид».[2]
Насколько строго и изящно Гуссерль объединял человека в целое, тщательно разводя понятия, настолько же прямолинейно Шестов создает непреодолимую преграду между разумом и человеческой природой, говоря о некой инаковости философии, так, как будто он ставит диагноз о невменяемости больному манией величия.
Вообще, читать Гуссерля гораздо проще, чем Л. Шестова. И это несмотря на то, что революционные для своего времени вещи высказывал Гуссерль, а не его критик. Удивительно то, что глубокий анализ, проделанный Гуссерлем, вызывает у мыслителя Шестова не интерес, а, фактически, агрессию. Он, как и Булгаков, становится в позицию непримиримой борьбы, и не только с Гуссерлем, а с «претензией» философии на истинность. Я не буду здесь останавливаться на том, что уже рассмотрено в моей предыдущей статье[3], а лишь подмечу, что, как и Булгаков, Шестов не «чувствует» разницы между точной наукой, занимающейся абсолютными «вещами», и наукой, обладающей всей полнотой истины, что действительно невозможно ввиду несоразмерности понятий.
Непонятно, что толкает Шестова, как и Булгакова, на ярко выраженную конфронтацию, вплоть до полного отрицания позиции «научного оппонента»? Впрочем, мы находим ответ в психологической парадигме. Привлечем в «союзники» самого Гуссерля.
«Психическое не есть мир для себя (Welt fur sich), оно дано, как «я» или как переживание «я» (вообще в очень различном смысле), которое оказывается, согласно опыту, уже соединенным с известными физическими вещами, называемыми телами. И это точно так же есть само собой разумеющаяся данность. Научно исследовать это психическое в той психофизической природной связи, в которой оно существует как само собой разумеющееся, определить его с объективной значимостью, открыть закономерность в его самосозидании и самопревращении, в его появлении и существовании — вот задача психологии. Всякое психологическое определение есть ео ipso психофизическое именно в том широком смысле (которого мы с этих пор и будем держаться), что оно одновременно обладает и никогда не погрешающим физическим значением. Даже и там, где психология — опытная наука — сосредоточила свои силы на определении самих процессов сознания, а не психофизических зависимостей в обычном узком смысле слова, даже и там эти процессы мыслятся, как процессы природы, т.е. как относящиеся к человеческим или животным сознаниям, которые, в свою очередь, имеют само собой разумеющуюся и доступную пониманию связь с телами людей или животных. Исключение отношения к природе отняло бы у психического характер объективно определимого во времени факта природы, короче, сам характер психологического факта. Итак, будем считать твердо установленным следующее положение: всякое психологическое суждение заключает в себе экзистенциальное полагание физической природы, безразлично — выраженное или невыраженное».[4]
Цитата может быть и длинновата, но связано это лишь со сложностью мысли Гуссерля, а не нашей приверженностью цитированию. Гуссерль говорит о «я» как о психической данности, однако одновременно «я» — это и важное философское, духовное понятие. В этой связи о многом можно говорить. В первую очередь о том, что «Я» человека ему «дается» в опыте осознания. Таким образом, психическое становится мыслимым и из области экзистенциального полагания физической природы переходит в область духа. Вряд ли можно с точностью сказать, как и когда это происходит. Однако это подтверждает то, что «Я» как бытийствующий феномен больше «Я» духовного (осмысленного) и при этом, не совпадает с «Я» психическим. Поясним нашу мысль.
«Я» как феномен — это человек во всей своей фактически существующей полноте: физической структуре, переживаниях, решениях, действиях, сомнениях, желаниях и так далее.
«Я» психическое, как определил Гуссерль, — это переживание «Я».
«Я» духовное — это «Я» осмысленное и приведенное в истинное состояние.
Конечно, целью жизни христианина является полное совпадение «Я» феноменального с духовным «Я». Однако преимущественно мы все в пути. «Я» духовное как стрелка вектора, задающая направление жизни человека. А мы, со всеми нашими «Я» (в контексте этой статьи мы их насчитали три) находимся в самом начале этого вектора, в исходной точке. Нам необходимо привести себя во всем феноменологическом многообразии к жизни в духе (иначе говоря, к полному осознанию и приятию происходящего во мне и со мной), используя богатые способности нашей психики. И задача эта часто оказывается длиннее жизни, поэтому, как говорил Льюис Кэролл в «Алисе в зазеркалье», «нужно очень быстро бежать, чтобы остаться на месте». Наверное, начинается это все с мысли: «“Я есть”, которая перерастает в вопрос “Кто Я?”» С этого момента, говоря языком управления, начинается инвентаризация. Мы навешиваем бирочки с номерами на все проявления себя самих, пытаемся их сосчитать, оценить и отделить одни от других. Мы используем всю силу нашего сознания для того, чтобы себя определить. В ходе этого труда — докопаться не до границ собственного сознания, а до границ себя самого, — возникают науки. Сначала естественные… Они открывают закономерности, их исследуют, углубляют, по возможности универсализируют. Но у каждого ученого, мы на этом настаиваем, есть момент, когда он признает, что «Я» больше его самого. И это «открытие», отсылает нас естественно к Творению и Творцу. Естественно, тварь не может тварными методами постичь полноту своей природы. Тут нужно Откровение Высшей Истины и Причастность Ей. Личная связь Человека с Богом — область религии. Осмысление мира с позиции Единого — область философии. И только в этот момент происходит выбор пути и начинается движение. «Я» преображается, Истина становится ближе. Возможность, даже, не побоюсь этого слова, успех мероприятия зависит от состояния души («Я» психического»). У души есть свои законы, и психология может привести ее в оптимальное состояние для религиозной связи с Богом или для приобщения к Истине.
Эдмунд Гуссерль
Не рискну утверждать, что Гуссерль писал именно об этом, но направление высказанной выше мысли дал именно он. Гуссерль писал как раз о необходимости философии пройти путь и стать строгой наукой. Для меня эта мысль очевидна, надеюсь, так же, как и для моих слушателей. Остановиться хотелось бы на понятии «очевидность», которое также отсылает нас к человеку как к существу, постигающему истину не только чистым разумом, но и через физические ощущения. Вспомните, как вы переживаете очевидность. Эта «очевидность» укрепляет нас в мысли о важности психического состояния души для возможности переживания верных ощущений, а также в необходимости отделять психическое переживание от осмысляемого откровения истины.
Так вот, русские религиозные мыслители, судя по их работам, этих моментов не разделяли. При чтении Льва Шестова рождается ощущение, что он оценивает работу Гуссерля с позиции человека совершенного. Хотя, по сути, находится на этапе личной «инвентаризации», пытаясь осуществить ее, не используя опыт тех, кто ее уже прошел, или проходит, но чуть быстрее самого Льва Шестова. Уважаемый автор предисловия не приемлет ни психологии, ни феноменологии, ни философии, не видит особой разницы между ними, зато точно знает, что предмет философии не ясен. И, как нам кажется, живет в полной уверенности, что он фактически (т.е. всей природой) находится «у Христа за пазухой», а потому может выдавать рекомендации окружающим, как туда попасть.
Журнал «Начало» №18, 2008 г.
[1] Э. Гуссерль. Философия как строгая наука. Новочеркасск, 1994 . С. 140.
[2] Там же. С. 5.
[3] См. Начало. Журнал института богословия и философии. СПб., 2008. №17. «Все не том прозрачная твердит…» О работе С.Н. Булгакова «Трагедия философии». С. 41–53.
[4] Э. Гуссерль. Цит. соч. С. 137.