Есть вечный в Господе покой

Попытка философской реконструкции одного стихотворения И.В.Гете

Мировосприятие И.В.Гете, о котором мы будем говорить сквозь призму одного небольшого стихотворения, выговари­вающего существеннейшие интуиции как для Гете, так и для всей не­мецкой философии (мы говорим о «германском» умонастроении) — это мировосприятие, тяготеющее к вечному возвращению в Начало. Но всякая апология возвращения к одному и тому же, жажда возобновле­ния одного и того же с неизбежностью размывается в безначальное, — откуда-то из глубины проступают воды хаоса, наводя морок беспамят­ного сна, смещают четкие контуры реальности, когда философия трепе­щет на пороге отрицаемого ею мифа, день замирает на пороге ночи, бы­тие на пороге ничто. Философия отчаянно избегает образно-поэтиче­ского взгляда на мир, надеясь достигнуть окончательной ясности и прочности в качестве чистой логики, но ей это мало удается. Слишком близко породнена она с поэзией, слишком крепкими узами связана (вечное возвращение, тождество самой темной ночи самому светлому дню, — разве эти идеи недостаточно поэтичны?).

Прежде чем целиком отдаться размышлениям по поводу стихотво­рения Гете, сформулируем идею Начала в ее общей значимости.

Философия может быть понята как способность Я к опредемечиванию своей внутренней свободы в общезначимую ценность. В осно­вании свободы стоит акт, полагающий эту самую свободу краеуголь­ным принципом человеческого способа бытия. Субъект акта, способ­ный совершить выбор в сторону свободы — есть единственно челове­ческий дух, ибо всякая иная сторона человеческого бытия погружена в океан необходимости, а потому не предрасположена к свободе. Те­перь заметим себе следующее: необходимость — это главный момент законосообразности и обустроенности сущего. Сущее — есть сущее по собственной необходимости, и всякая вещь (хотя бы и мыслящая) обусловлена этой необходимостью существования, то есть бытия су­щим. Стало быть, выбор в сторону свободы не коренится в сущем, Он даже отрицательным образом с ним соотносится. То есть выбор сво­боды ис-ходит каким-то образом из не-сущего. Человек, как Я, как пробуждающийся личностный дух пред-стоит Ничто, которое позво­ляет ему себя из-брать. При содействии Ничто о-существляется акт свободы. В данном контексте Ничто не обнаруживает себя как некое не-бытие, но является тем, что обеспечивает человеку его место в мире. Ничто в чисто человеческой перспективе — есть возможность свободы.

Таким образом из несказанного опыта Ничто вышел человек, осоз­навший себя впервые способным к свободе, а, значит, уже обречен­ным на то, чтобы узнать себя как Я, как выдвинутый из мы-бытия су­щего личностный дух. Этот первый порыв духа к свободе, этот специ­фический человеческий акт и явился Началом. Событие Начала мож­но преподносить как переход от мифа к философии, или как пробуждение яркого дня в животворящем мраке светлой ночи, или как схватывание сущности космоса среди безбрежного хаоса, — сред­ства выражения не затемнят случившегося: человек бросил разумный взгляд на зеркало вечно струящейся воды (стихия хаоса) и, увидев собственное отражение, узнал, что он есть (момент схватывания: я есть). Но в этом есть он почувствовал себя погруженным в беспро­светную ночь мира, и тотчас от нее от-личился (увидел свой лик от­страненным от лика мироздания), совершив выбор в сторону свобо­ды, и определив себя таким образом как бытие утвердившегося в акте выбора свободного духа. Здесь же Ничто о-существило себя как воз­можность свободы, и про-из-вело сущность, — хаос самоопределив­шимся к свободе человеческим духом был ухвачен как сущность, как бытие (сохранившее тождество с Ничто, с Ночью), в котором, как в некоем лоне, укоренилось бытие самого человека.

Событие Начала явилось исходным опытом человеческого духа; этот опыт в виде гераклитовского […]; а нашептывает человеку на «внутреннее ухо» истину, что- все едино: движение и покой, жизнь и смерть, бытие и ничто, — все исполнено друг друга, все сцеплено одно с другим, все пребывает через пребывание другого, все оправдывается в Одном Единственном…

Это событие претерпевает удивительные перипетии в культуре. И вот, как бы вдруг дошедший до нас отклик на него из глубин герман­ского духа. Перед нами оригинальный текст стихотворения Гете, а также два его русских перевода, каждый из которых, как нам кажется, дополняет другой в том, что касается точности передачи образа. Впрочем, читатель, обладающий хотя бы начальными познаниями немецкого языка, может сам сравнить переводы с оригиналом, и через собственное прочтение текста откликнуться на его дальнейший раз­бор.

I.W.Goethe
Zahme Xenien. Zweite Reihe
Wenn im Unendlichen dasselbe
Sich wiederholend ewig fließt,
Das tausendfältige Gewölbe
Sich kräftig ineinander schließt,
Strömt Lebenslust aus allen Dingen,
Dem kleinsten wie dem größten Stern,
Und alles Drängen, alles Ringen
Ist ewige Ruh in Gott dem Herrn.

Когда в бескрайности природы,
Где, повторяясь, все течет,
Растут бесчисленные своды И каждый свод врастает в свод,
Тогда звезда и червь убогий Равны пред мощью бытия,
И мнится нам покоем в Боге Вся мировая толчея.
Когда в Бескрайнем, повторяясь,
Течет поток извечных вод
И тысячи опор, смыкаясь,
Дают единый мощный свод,
Тогда, струясь из каждой вещи,
Жизнь полнит светлый кубок свой,
И все, что рвется, все, что хлещет,
Есть вечный в Господе покой.

Стихотворение относится к тем поэтическим произведениям Гете, с помощью которых он делал общедоступными свои естественно-на­учные и философские воззрения. Поэтому поэтический образ работа­ет тут главным образом на точность и глубину передачи мысли, что делает допустимой философскую интерпретацию поэтического тек­ста с вынесением на второй план его эстетической ценности.

Уже с первой строки стихотворения мы попадаем в притяжение к легко узнаваемой и древней идее,

Когда в Бескрайнем, повторяясь,
Течет поток извечных вод…

«Бескрайнее» (буквально «Бесконечное»), вечное возвращение, отрицание покоя — идеи, составляющие грани единого мировосприя­тия, выраженного в этом образе. Струится поток, устремляясь прочь от себя, и по закону круга вечно возвращаясь к себе. Поток — это образ сущего в вечном и неумолимом становлении, отрицающем фиксированность и постоянство. Нет Начала, в котором сущее было бы схва­чено в момент собственного фундаментального происшествия «есть».

Воды струятся «извечно» в «Бескрайнем». Извечность — как некое сущностное незнание о конкретном истоке — неизбежно содержит безначальность, то есть это слово по своему значению противополож­но «изначальности». «Бескрайнее» усугубляет момент нефиксируемости всеобщего становления, — ощущается размытость и безобраз­ность в отсутствии «края», «предела», «конца». В сущности, «извеч­ность» и «бескрайность» подчеркивают отсутствие у вечно струяще­гося потока вод начала и конца. Исток и устье реки мира совпадают и сливаются в неуловимости своего, казалось бы, фундаментального различия, — их можно указать в любом месте потока.

Эта мысль — «найти Начало в любом месте» — означает: поток все­мирного становления находит высшую цель своего бесконечного струения в бесцельности непостоянной и слепой воли. Безначаль ность сопряжена с водящим порывом, который уже по одному своему постоянному преодолению всякого покоя и пребывания отрицает на­чало и конец, и водит лишь собственное воление, здесь — и-сейчас струящийся порыв. Воля — это и вечное возвращение (воля-к чему-то всегда оказывается в конечном счете волей — к воле, потому, что явля­ется истоком собственного воления, а стало быть и целью), и отрица­ние покоя, и бескрайность.

Образ второго двустишия дополняет и как бы уравновешивает струящийся непокой первого: над гладью потока властвует созидаю­щая рука демиурга, обустраивающая прочный чертог мироздания,

И тысячи опор, смыкаясь,
Дают единый мощный свод,

Гете демонстрирует столь близкий ему диалектический способ мышления, — событие, представшее сперва как бесконечный ток вод, теперь описывается в виде смыкания тысяч опор. Увиденное сначала как совершенное движение, оно тут же предстало и как совершенный покой.

Необходимо особо отметить детали, которые не удалось сохранить при переводе. В отличие от русского текста стихотворения, рисующе­го образы плавными и лишенными экспрессии линиями, оригинал дышит мощным порывом и рвущейся через края, останавливаемой лишь фиксированностью жесткой немецкой лексики, напряженно­стью слов и образов. Приведу лишь один пример: глаголы drangen и ringen из заключительной строки стихотворения, переведенные как «рваться» и «хлестать», на деле означают волевую мощь всеобщего жизненного порыва (приблизительное русское соответствие — «на­пирать» и «бороться»). Появление мотива борьбы вводит данный об­раз в контекст древнейшего мировосприятия, философски выражен­ного еще Гераклитом там, где он говорит о войне как об основании су­ществования мира.

Что касается русского перевода разбираемого нами двустишия, то в нем также утерян архаический изначально германский мотив: тыся­чи опор не просто смыкаются в куполе свода, но они прорастают один из другого, движимые все тем же единым жизненным порывом; весь мир как бы прорастает из единого семени, погруженного в извечные воды, это семечко дает росток, который превращается в мощный ствол, прорастающий бесчисленным количеством ветвей и ответвле­ний, и мироздание предстает в образе могучего и крепкого живого создания, погруженного корнями в дарующую силу и жизнь стихию извечных вод.

Мироздание венчает свод. «Свод» означает сведение воедино, за­мыкание разрозненных частей. Естественная форма свода — сфера, традиционный символ бесконечного. Свод, купол, сфера — это олице­творение неба, на которое еще древние эллины поместили жилища богов. Ибо бессмертные боги не подвержены изменениям, они не при­ложимы к быстротечному потоку сущего, а сфера неба в своем беско­нечном равномерном движении всегда остается неизменной, хранит в себе глубочайший покой, и ей более всего подобает быть символом божественного постоянства.

Небо не редко описывалось как опрокинутая чаша (отсюда «купол неба», небосвод»), так как вообще символика чаши — это указание на небесный мир.

Насколько величественная и волнующая картина раскрывается всего в двух строках!

И тысячи опор, смыкаясь,
Дают единый мощный свод,

Могучий аккорд мироздания, целая симфония, музыка необори­мых сфер, героически-страстные интонации Бетховена и молитвен­но-возвышенные гармонии Баха слышатся здесь. Иначе заявляет себя тема воли. — бывшая содержанием движения извечных вод, она являла слепую мощь предначального хаоса, но ныне она обуздана и претворена во внутреннюю силу и прочность опор, сомкнувшихся в едином своде.

В философском плане первое четверостишие проводит одну идею, облеченную в форму двух образов, суть которых заключается в фор­мальном различии категорий движения и покоя. Сущность одной идеи, выраженной через противоречие, состоит в том, что это проти­воречие понято диалектически. Основным предшественником такого рода мироощущения был Гераклит, названный кем-то «первым гер­манцем». Гераклит рассматривал сущее как поток становления, по ис­тине обретаемый в единстве собирающего мир […]. У Гете непрояс­ненное отношение к[…]. Он склонен усматривать единство в гармо­ническом сопряжении потока вод с образом небесного покоя — сво­дом: поток вод — это поток жизни в круговороте мироздания, он стру­ится из всех вещей мира, собираясь, стекаясь в вечно наполняющую­ся полноту, или иначе: это вечно стремящийся к себе божественный покой. В этом смысле понятно, почему в русском переводе появляет­ся образ «кубка жизни», которого нет в оригинале.

Смысловой «порог» между первым и вторым четверостишиями находится там, где мы замечаем переход от всеобщей и целостной кар­тины мироздания к выражению пути конкретных вещей в целом при­роды и космоса: всякая вещь вовлечена в неисследимый «поток из­вечных вод», всякая вещь исполнена его силы, дарующей ей сущест­вование, и навечно причастна этой своей сокровенной силой — что есть сама ее жизнь — к нескончаемому движению потока, который со­держится в пределах вечного возвращения и повтора как неприкасае­мый покой единого божества,

Тогда, струясь из каждой вещи,
Жизнь полнит светлый кубок свой,

В немецком оригинале перед нами предстает достаточно экспрес­сивный образ, выражающий напряженную динамику бытия каждой вещи: жизненный порыв, воля к жизни струится из всех вещей, — от самой ничтожной до самой могущественной — переполняя их свет­лой энергией жизни, и обретаясь в то же время через причастность движению потока в покое Бога.

Движение вводит нас в круг всегда становящейся природы. Повто­рение жизненного цикла не позволяет говорить о сущностных истоке и цели движения. Природа как извечный всемирный не-покой не из­ливается за собственные пределы. Воля к жизни, что движет поток, содержится в природе как ее актуально сущее.

Иными словами, в сокровенной глубине природы все ее движение, весь ток времен и круговорот вещей, весь не-покой, воля и сила — есть изначально и всеохватывающе порыв, божественный порыв. Здесь природа освящается собственным присутствием и содержит сама себя.

Жизненная воля, раскрытая как божественный порыв и вечное возвращение, не определяет исток и цель сущего, ибо не имеет в себе никакого Начала, но при этом непосредственно являет себя как путь вещей в мире (можно назвать это в рамках мифологемы «судьбой», «роком»). Путь, как некая предельная ценность, значим сам по себе, он пресекается в цели, и потому ее заведомо не имеет. Он знает лишь одно — волю двигаться по пути здесь-и-сейчас.

В чем смысл движения? Какая полнота способна вместить и освя­тить бесконечность этого пути? Та, что обнаруживает себя как тожде­ство движения и покоя, вечно возвращающегося к себе потока вод и светозарного «кубка жизни» (свод, купол-чаша неба). В своем роде это тождество — высший момент оправдания жизни, где ее струение предстает прекрасным праздником, — вечным наполнением полноты, вечным насыщением вечной жажды, вечной радостью покоя, к кото­рому стремится не-покой сущего, и от которого он в то же время ни­чем не отличается.

В отношении к рассмотренным шести строкам, заключительные две — блистательная поэтическая кульминация, собирающая все прежние смыслы и проясняющая их до последней глубины и ясности,

И все, что рвется, все, что хлещет, Есть вечный в Господе покой.

Мы рассуждали о стихотворении Гете по преимуществу через ка­тегории движения и покоя, следуя исходным натурфилософским воз­зрениям самого поэта. Философское отношение к тексту позволяет нам ввести более принципиальные метафизические понятия. Возвы­сим категории до их совершенного первосмысла, и нам придется иметь дело с «сущим» и «бытием».

Почему? Мы говорили о Начале, в котором сбывается таинство со­бытия бытия. Скажем об этом еще раз, обостряя необходимые нам смыслы.

До Начала не было ничего. Эта фраза отрицательным образом про­ясняет смысл события Начала: ничто не было. Но «ничто» свойствен­но не быть, оно лишь таким способом и пребывает — в ничтожествовании присутствия. Если бы мы сознательно перепутали понятия, то с равной убедительностью могли бы сказать: до Начала было ничто.

Ничто — это не узнанное в себе существо мира. Древние мифоло­гии проговаривают это с чарующей простотой. Вспомним хотя бы следующее повествование из «Старшей Эдды»:

В начале не было (Был только Имир*)
Ни берега моря,
Ни волн студеных,
Ни тверди снизу,
Ни неба сверху… (и т.д.)

Есть неузнанная и не знающая себя громада до-бытия. Из ее смер­ти (великана обычно убивают), то есть из преодоления темной безд­ны не-бытия, просвечивает заря Начала мира. Тело великана расчле­няется на бесчисленное количество частей, из чего появляется первая возможность узнавания и различения сущего, перспектива и ожида­ние формы. Совершается демиургический акт: встреча не-бытия, раз­множенного в бескачественный материал мира, и творческой воли Оформителя, воплощающего замысел посредством формы. Испол­няется событие Начала, в котором не-бытие делается сущим в той мере, в какой принимает в качестве собственного содержания […]; (Творца-мироустроителя).

Событие Начала обуславливает то, что мы переживаем двойствен­ность миробытия, когда различаем сущее, в котором превалирует веч­ное движение, где всякое последующее проявление жизни выходит из смерти предыдущего (так сказывается власть и притяжение не-бытия, которые преодолеваются в том, что бесконечный путь вещей в мире не падает в дурную даль, а отражает закономерности космоса: вечно обращен на возвращение, и этим снимает окончательный мо­мент умирания в неизбежности становления), и бытие, сокровенным содержанием которого является покой (не-бытие здесь схвачено в момент фундаментального происшествия «есть»).

Таким образом, Начало исконно содержит разделение «бытия» и «сущего». В наиболее общем плане это означает, что нечто «есть» как существующее, то есть оно становится, движется в бесконечном «по­токе извечных вод», и тем самым изменчиво, выступает, в качестве представления и одним словом характеризуется как сущее.

И тут же в потоке становящегося сущего проступает нечто такое, что позволяет ему всякий раз быть, а потому оно есть пребывающее в себе, в собственной неизменной сущности, — и тем самым не есть ни­какое пред-ставление, ни движение, ни сущее, но освященный пребы­ванием в себе покой: бытие.

Гете умещает целое мировосприятие в одном блистательном афо­ризме, сведенном к двустишию:

И все, что рвется, все, что хлещет,
Есть вечный в Господе покой.

Если перевести эти две строки с языка поэзии на язык философии, то можно было бы выразиться так: бытие содержит себя как абсолют­ный покой сущего. Этот покой — есть покой божества, в котором оно пребывает.

Если мы теперь, после всего сказанного, бросим пристальный взгляд на стихотворение Гете, то мы увидим последовательно прове­денное пантеистическое мироотношение. Это следует главным обра­зом из взаимного тождества бытия и сущего, покоя и движения. Пан­теизм осуществляется только в том отношении к миру, в котором су­щее и бытие отождествляются. Там, где бытие выведено за пределы сущего (например, у Платона — бытие идей вне-положено пределам становящегося сущего), «угроза» пантеизма успешно минована. Оче­видно, что вещь, какой она нам представляется, не то, что она есть на самом деле, явление и сущность в ней не совпадают. Чтобы в природе явление стало и сущностью, Бог должен стать природой. Ибо тожде­ство бытия и сущего осуществляется в Боге. Все есть покой означало бы: все есть Бог. Или, как говорит Гете, «все…есть… в Господе покой».

Журнал «Начало» №2, 1995 г.