Император Николай II и конец династии Романовых

Образ императора Николая II, все его царствование с легкостью укладывается в известную ветхозаветную формулу «и восходит солнце, и заходит солнце» в виду того, что слишком очевидно: с Николаем II заканчивалась династия Романовых и вообще царственность в пределах Руси-России. Он стал действительно последним русским царем далеко не только по причине неспособности удержать царский венец. Разумеется, Николай II как государь был слаб, а в чем-то беспомощен. Но если бы только это. К слабости и беспомощности государя нельзя не прибавить очень внятные признаки уже даже не заката династии или изживания самого принципа царской власти. Речь должна идти о глубоких сумерках, стремительно спускавшихся на Россию как империю, с ее стяжкой в лице императора. И сумерки эти были вовсе не только преддверием конца, но еще и самим наступавшим, все более дававшим себя знать, распространявшимся вширь и вглубь концом. Когда же конец наступил в своей довершенной выраженности, то оказалось, что у империи и «монаршего принципа» до такой степени не оставалось никаких ресурсов, что сколько-нибудь внятного сопротивления новой власти монархисты были оказать не в силах. О них невозможно сказать — они оказались в ситуации, когда «пусть бой и неравен, борьба безнадежна». Безнадежности было сколько угодно, но не было «боя». Руки у потенциальных бойцов за империю и императора опускались, им оставалось присоединиться к белому движению, вовсе не склонному выдвигать на первый план монархизм вообще и тем более фигуры ближайших наследников злодейски убитого государя.

Свою роль последнего русского царя вообще и представителя династии Романовых в частности, Николай II сыграл мастерски. Он как будто был создан для этой роли. Пожалуй, не менее чем его далекий предок Михаил Федорович для того, чтобы стать первым русским царем-зачинателем новой династии после ужасов и разрухи Смутного времени. Самое же примечательное в этом то, что первый Романов был не менее, а скорее более слабым, чем император Николай Александрович. Но вот ведь какое дело — слабость первого русского царя-Романова оказалась на редкость к месту и ко времени для преодоления Смуты, тогда как у последнего она печально подошла к ситуации надвигающейся катастрофы.

И в самом деле, Михаил Федорович к моменту избрания в цари был ничем не примечательным шестнадцатилетним юношей, почти подростком. К тому же здоровья слабого, умственных способностей очень ограниченных и к тому же вялого, без всяких признаков властности как волевого напора, самоутверждения, масштабности замыслов и твердости в их осуществлении. Ничего такого от Михаила в момент его избрания не ожидалось. Скорее, наоборот, слабость будущего государя по-своему устраивала всех. С ним Московская Русь должна была упокоиться, притихнуть и прийти в себя после восьми лет кровавой заварухи. Ее уже не надо было успокаивать державной дланью государя, сил у Руси оставалось на самом минимуме, необходимом для выживания и собирания себя из всеобщей разрухи в некоторое целое при готовности уцелевших частей составить это целое. Между тем императорская Россия как раз и представляла собой нечто вполне состоявшееся, отмеченное недавней мощью и величием. Они уходили в прошлое и, как в таких случаях говорится, «надо было что-то делать». Если сохранять хотя бы в своей основе незыблемой имперскую традицию, то для этого нужен был сильный государь, лучше такой, к которому приложим эпитет «Великий». Вот только «великие» произрастают на соответствующей почве, а ее в России уже не было. Но и чтобы менять нечто в империи существенным образом, нужен был государь далеко не заурядный. И в одном, и в другом случае деятельность государя предполагала бы продолжение существования династии и, конечно, на это Николай II был совершенно не способен.

Неоднократно высказывалось мнение, как мемуаристами, так и исследователями царствования Николая Александровича: он был бы идеальным государем в империи, которая успешно преодолела свой кризис и надвигающуюся катастрофу, превратившись в конституционную монархию, очень существенно ограничивающую права и прерогативы монарха. И это, наверное, так и есть на самом деле. Нужно только не упускать из виду, что последний российский император выстроил все свое двадцатидвухлетнее царствование, всю свою жизнь вообще под знаком неизбежности происходящего, покорности обстоятельствам, в которых неизменно усматривалась воля Божия. Николай II никогда не пытался переломить ситуацию. И не то чтобы он внутренне соглашался с происходящим в России, напротив, оно могло быть для него сколько угодно неприемлемым. Однако все, на что оказывался способным государь — это доигрывать свою царскую роль, как он ее понимал, со всей ее рутиной, предзаданностью и привычностью. Царствование для Николая II всегда оставалось именно ролью. Не более.

Положим, во время войны с Германией и Австрией быстро обнаружилась нехватка вооружений и, что особенно катастрофично, артиллерийских снарядов. Исправить положение, хотя бы заметно улучшить его можно было только самыми решительными и компетентными мерами. Пускай государь соответствующей компетентностью не обладал и не обязан был обладать. Другое дело способность осуществлять общее руководство, создать руководящий орган, отвечающий за вооружения, укомплектованный людьми, могущими и готовыми исправить ситуацию решительными мерами, позволяющими резко увеличить производство вооружений, их доставку со стороны союзников и мобильное распределение во фронтовых частях. Ничего такого от государя не исходило. Ситуация с вооружениями неизменно оставалась неразрешимой, собственно, и подступиться к решению важнейшей задачи было императору не по силам. И это несмотря на то, что он неукоснительно исполнял свой долг императора, как он его понимал.

Так, после очень крупных неудач армии на российско-германском фронте стала очевидной неспособность успешно руководить войсками верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича. Не то чтобы ропот по поводу его действий со стороны генералитета или офицерского корпуса был всеобщим. Репутация великого князя у одних оставалась достаточно высокой, в глазах же других он ее потерял. Результирующее же восприятие командования Николая Николаевича было такое: «Может быть, как верховный главнокомандующий он и допустил серьезные ошибки, но заменить великого князя некем». В общем-то, с этим можно согласиться в том отношении, что ни один из генералов российской армии в 1915 году не проявил себя настолько, когда взоры большинства устремляются в его сторону. Иначе говоря, никакого подобия положения вещей, как оно сложилось в 1812 году, применительно к 1915 году не наблюдалось. И тогда государь решает принять верховное главнокомандование на себя.

К этому времени положение на фронтах стабилизировалось. В главном оно сохранится вплоть до момента крушения империи. Была ли в этом заслуга императора? На этот счет между апологетами и критиками Николая II существенных расхождений не было. Те и другие приняли верховное командование войсками государем как данность, которая в войне ничего существенно не изменила. Никто не видел в Николае II полководца, того, кто реально определяет характер предстоящих действий на фронте хотя бы в общем виде. Нечто подобное примыслить к руководству императора было бы трудно и даже невозможно и в виду устоявшегося к тому времени его образа как военного человека, и потому, что пребывание Николая II в ставке верховного главнокомандующего носило почти ритуальный характер.

Самое надежное свидетельство сказанному принадлежит протопресвитеру русской армии и флота отцу Георгию Щавельскому, имевшему возможность наблюдать за государем во время его пребывания в Ставке. «Государь вставал в 9-м часу утра, — пишет о. Георгий в своих воспоминаниях, — потом занимался туалетом и по совершении утренней молитвы выходил в столовую к чаю. Там его уже ожидали лица свиты. В 11 часов утра он шел в Штаб на доклад… При первой, операционной части доклада присутствовал не только генерал-квартирмейстер, но и дежурный штаб-офицер Генерального штаба. По окончании этой части государь оставался наедине с генералом Алексеевым, и тут они обсуждали и решали все вопросы, касавшиеся армии. А какие только вопросы не касались ее? Государь возвращался во дворец после 12 часов, иногда за две-три минуты до завтрака.

Собственно говоря, этим часовым докладом и ограничивалась работа государя как Верховного главнокомандующего. Об участии его в черновой работе, конечно, не могло идти и речи. Она исполнялась начальником Штаба с участием или без участия его помощников, а государю подносились готовые выводы и решения, которые он волен был принять или отвергнуть»^[1].

Отец Георгий вовсе не был тем, кто был склонен задним числом осуждать государя, противопоставляя его позиции свое более взвешенное и разумное понимание происходящего. Но, кажется, и он не удержался от иронии, говоря о многообразии вопросов, решавшихся верховным главнокомандующим со своим начальником Штаба за какие-нибудь полчаса. Да и нет никакой необходимости иронизировать над руководством государем армией, достаточно было сказать, что ему отводился один час в день. Впрочем, и не было никакого руководства, если государь был вполне чужд тому, что о. Георгий обозначает как «черновую работу». Ведь не о черновой работе в действительности у него идет речь, а о самом насущном для верховного главнокомандующего и его начальника Штаба, о расчетах и выкладках, на основании которых нужно было принимать решение. Все-таки делаются они под определенные соображения стратегического плана, в процессе поиска наиболее адекватных ситуации действий. Здесь не разделить, что чему должно предшествовать: «черновая ли работа» стратегическому замыслу или стратегический замысел «черновой работе». Иначе руководить армией невозможно. Собственно, Николай II и не руководил ею, а как умел, пытался исполнять новую для него роль. И, надо признать, сводил ее к самому минимуму, превращая свои обязанности Верховного главнокомандующего в пустую формальность. Время, которое он ему уделял, было не более продолжительным, чем следующий за ним завтрак, на котором присутствовали великие князья, свита, иностранные военные агенты — всего более двадцати человек. То же самое имело место и на обедах. Как и завтраки, они носили вполне светский характер. В самом общем виде известное выражение «царствует, но не правит» вряд ли применимо к последнему российскому императору. Однако в отношении его командования армией вполне допустимо утверждение «царствует, но не командует армией».

Хотя царствование для Николая II всегда оставалось ролью, менее всего к нему применима убийственная характеристика, данная Ф.И. Тютчевым прадеду императора — Николаю I: «Ты был не царь, а лицедей». Лицедейства в Николае II как раз и не было. Как он это мог и как понимал, император исполнял свой царский долг, совершенно не заботясь о производимом им на подданных впечатлении. Наверное, по отсутствию в нем прадедовских тщеславия и мелкости, душевной пустоты, которую оставалось заполнять позами, фразами, жестами «высокого жанра». Но было в нем еще и другое, менее лестное для Николая Александровича: царская роль ему давалась трудно, когда не оставалось сил для всякого рода театральных эффектов. Главное состояло в том, чтобы доиграть очередной фрагмент роли и побыть некоторое время самим собой — простым хорошим человеком.

При всей несхожести образов, двух императоров объединяет именно ролевое начало в их царственности. Пускай роли свои они играли очень по-разному и даже противоположным образом, очень важным обстоятельством должно быть признано то, что выдвижение на первый план царствования как исполнения роли обозначило собой определенную веху в правлении династии Романовых. Вначале в лице Николая I она потеряла характер «наивности» и непосредственности. В том смысле, что этот государь выстраивал свое царствование, как бы «притворяясь» царем. Он примеривал к себе царственность в качестве некоторого одеяния и атрибута. Она так и не срослась до конца с ним, не растворилась в нем. Николай I царствовал в настроенности души в таком роде: «Надо же, это я — государь-император, это мне достался императорский престол и я могу им распоряжаться на незыблемо законных основаниях. Никто здесь не вправе усомниться в том, кем я являюсь и т.д.». И не в том дело, что Николай I так до конца и не пришел в себя в качестве государя. Со временем он приобрел самоуверенность, взял тон самодержавного властителя милостью Божией и к тому же вполне достойного своего избранничества. Во всем этом, однако, сохранялось неустранимым самое главное: свою царственность нужно было непрерывно утверждать и подтверждать, не давать никому возможность забыть или на минуту отвлечься от того, с кем он имеет дело. Николай I был далек от того, чтобы изливать свою царственность на подданных, как это имело место у его старшего брата. Скорее он стремился ее из себя извлечь, предъявить подданным, как свое неотъемлемое достояние. Помимо этой царственности, в Николае жил еще и человек с собой не встречающийся, разве что смутно ощущающий себя неведомым нечто, пустотой, которую нужно заполнять царственностью, то есть лицедействовать, исполнять роль, ничего, кроме нее, себе не позволяя, заполняя ролью все пространство души.

В отличие от своего прадеда, Николай II, кажется, не был так бесконечно озабочен своей царственностью, осуществлением соответствующей роли по возможности в любых жизненных ситуациях. От своей царственности он отгораживался и замыкался в семье, где становился добрым, заботливым и любящим мужем и отцом. Это очень внятно выражено на фотографиях, где Николай Александрович пребывает в кругу семьи. А семья его не может не вызвать восхищения и даже умиления. Надо же, такие милые, чистые и нежные лица у дочерей, такой красивый и умненький наследник цесаревич. Да и отец с матерью под стать детям. Правда, они, и в особенности отец, из числа тех, у кого дети оставляют впечатление оправданности существования родителей. В них очевидным становится — у таких детей родители не могут быть пустыми, никчемными людьми, в которых нет настоящей жизни. Иначе, кто вложил в детей то, что, в принципе не способно прийти извне, из внесемейного круга?

Конечно, очень и очень многим родителям можно было бы пожелать такого свидетельства о них, которое выражено на фотографиях семьи Николая Александровича, но не ему самому. Все-таки он государь-император. Тот, кто должен достойно царствовать, то есть не быть просто заурядным человеком, а если быть, то преодолевать свою заурядность, как, например, преодолевал ее Александр II своей великой Крестьянской реформой. Это было преодоление, подобающее государю великой империи. Наверное, свое преодоление заурядности осуществлялось и Николаем II, однако не на царском пути, не как царствование, а в качестве жизни частного человека. В ее пределах жизнь государя переставала быть исполнением роли. В этом его несомненное, пускай и не спасительное преимущество. По человеческому счету оно, тем не менее, очень значимо, так как уберегло Николая Александровича от пошлости, того, чему был не чужд такой величественный, великолепный, монументальный Николай Павлович. Она у него, в частности, проявлялась и во внутрисемейных отношениях, которые император нередко был склонен смешивать с событиями публичными, напоказ, в назидание и в расчете на восхищение и умиление своего окружения. Пример этому сцена, разыгранная Николаем I по поводу совершеннолетия наследника-цесаревича Александра Николаевича. Его запечатлел в своем дневнике А.С. Пушкин:

«Праздник совершеннолетия совершился, — записал он в 1834 году, — я не был свидетелем. Это было торжество государственное и семейственное. Великий князь был чрезвычайно тронут. Присягу произнес твердым и веселым голосом, прочитав молитву, принужден был остановиться и залиться слезами. Государь и государыня плакали тоже. Наследник, прочитав молитву, кинулся обнимать отца, который расцеловал его в лоб, в очи и в щеки, и потом подвел к императрице. Все трое обнялись в слезах… Все были в восхищении от небывалого зрелища. Многие плакали, а кто не плакал, тот отирал сухие глаза, силясь выжать несколько слез…»^[2].

В этом описании сцены нельзя упустить из виду, что Пушкин сразу уточняет, что не был свидетелем того, как отмечалось совершеннолетие будущего Александра II. И все же его описание отстраненно ироническое. Вряд ли потому, что ему пересказали происшедшее ироническим тоном. К 1834 году Пушкин успел хорошо познакомиться с тем, как происходили торжества в Зимнем дворце, узнал им настоящую цену. И ему явно никак не представить зрелища, свидетелем которого он не был, иначе, чем в чем-то искусное, но главным образом искусственное и неуместное смешение государственного и «семейственного». Полагаю, оно состояло не в том, что Александр Николаевич, Николай Павлович и Александра Федоровна всплакнули. Упрекать в этом, потешаться по этому поводу было бы злоязычием. А вот когда все трое «обнялись в слезах» — это уже театральная постановка, слишком нарочитая, чтобы принимать ее всерьез. Собственно, этого нет не только у Пушкина, но и у многих царедворцев, вынужденных то ли участвовать в постановке, то ли изображать из себя восторженную публику.

Николаю II не довелось дожить до совершеннолетия цесаревича Алексея Николаевича, однако ничто не говорит о возможности сцены и лицедейства в духе Николая I. Честь ему за это и хвала с той, правда, оговоркой, что в кругу Николая II были возможны сцены в таком роде: во время официального обеда в ставке в Могилеве с большим числом приглашенных, среди которых был и великий князь Сергей Михайлович, наследник-цесаревич встал за стулом великого князя.

«Вдруг наследник поднял руки, в которых оказалась половина арбуза без мякоти, и этот арбуз быстро нахлобучил на голову великого князя. По лицу последнего потекла оставшаяся в арбузе жидкость, а стенки его так плотно пристали к голове, что великий князь с трудом освободился от непрошенной шапки. Как не крепились присутствующие, многие не удержались от смеха. Государь еле сдержался. Проказник же быстро исчез из столовой»^[3].

Между прочим, «проказнику» в момент шалости было уже двенадцать лет. Он был любимым ребенком своих царственных родителей, не только заласканным ими, но и трясущимися над ним ввиду его неизлечимой болезни. Поэтому можно понять снисходительность отца по отношению к сыну. Впрочем, никакие предлагаемые оговорки, сами по себе вполне очевидные, не оправдывают происшедшего. Во-первых, заласканность и избалованность в семье Николая II ничего не исправляют и ничему не помогают, разве что демонстрировали слепоту родительской любви. И второе. На официальный обед в ставке Алексей Николаевич был допущен явно по родительской слабости, в готовности «приватизировать» в принципе не поддающееся «приватизации», в результате чего смешивалось разнородное, смешению не подлежащее. Здесь Николай II выглядел нерадивым папашей, чью слабость по отношению к сыну вынуждены были терпеть гости явно в ущерб себе. Государь как будто отвлекался от своего статуса и сана, переставал за обедом исполнять свою царскую роль. В этом его поведение было противоположно постоянному и неизменному лицедейству прадеда. Он ведь умилялся свинским шалостям сына, а их было немало, в обстановке вполне официальной, не предлагая присутствующим разделить с ним свое умиление. Но от этого не легче, так как возникала все равно ложная (не лживая, как у Николая I) ситуация. На этот раз не представления и лицедейства, не огосударствления семейного, а такой милой непосредственности, когда семейное и дружеское распространяется на царственное. Еще можно принять снижение царственного, скажем, до дворянского где-нибудь на балу или во время раута, или до офицерского, как это могло быть уместно в ставке верховного главнокомандующего. Семейственность же, хочется сказать, — это уже последнее дело. И в ставке, и для государя в сфере публичности вообще, если уж он принимает свое царствование как роль, ему оставалось исполнять ее непрерывно и неизменно, раз за разом находя в себе для этого все новые силы.

Очевидно, что сведение своего царствования преимущественно и тем более исключительно к исполнению роли государя — это не то, чего можно пожелать государю и тем более стране, где он царствует. Однако случай Николая II до такой степени катастрофичен, жалок и нелеп, когда остается сказать: «Ну, хотя бы в своей роли, тягостной для него, он удержался, так не было даже этого!». А был целый ряд срывов, выпадений в растерянность, беспомощность и невнятность. Одно выпадение — это уже полное непотребство и ужас кромешный. Во многих отношениях и не в последнюю очередь в перспективе надвигающегося крушения династии. Разумеется, в настоящем случае имеется в виду связь царской семьи с Распутиным. Ничего абсурдней и страшней не мог бы государю пожелать его злейший враг. Да и не по человеческим возможностям такое придумать. Это или происходит само собой, или его остается отнести к козням дьявола, что, понятное дело, звучит совсем уж не в духе времени. Поэтому нам и остается обратиться к линии «само собой».

Кому только неизвестно, что она обозначилась не сразу и в виду обстоятельства, смягчающего ужас и мерзость происшедшего. Во всяком случае, поначалу. Похоже, Распутин действительно остановил и даже не раз останавливал кровотечения, опасные для жизни больного гемофилией цесаревича Алексея. Понять можно и горячую благодарность за действительное или мнимое временное его исцеление. То же, что входит совершенно неправдоподобно и невместимо в сознание — это, к примеру, эпизод встречи Распутина с императрицей Александрой Федоровной, рассказанный о. Георгию Щавельскому о. Александром Васильевым, духовником Николая II. Она состоялась 5 ноября 1916 года. Вначале в шатре, приготовленном для богослужения по случаю закладки церкви. Первым в шатер вошел Распутин и занял место, приготовленное для императрицы. Когда она появилась, он не только не уступил ей место.

«Распутин протянул царице руку, а та почтительно поцеловала ее и отошла в сторону. Вслед за царицей к Распутину подошли ее дочери и тоже приложились к руке…».

Кажется, произошло нечто мерзкое до последней степени. Однако покамест мы являемся свидетелями присказки, сказка же еще впереди. Она началась, когда пьяный Распутин в этот же день прибыл к Вырубовой для новой встречи с императрицей:

«Царица уже ждала его. “Аннушка, вели вина подать” — крикнул Распутин Вырубовой, входя в ее комнату. “Лучше бы чаю выпили”, — сказала последняя, видя, что “старец” и без того уже на взводе. — “Говорю: вина! Так давай вино!” — уже грозно обратился он к ней. Тотчас принесли бутылку белого вина. Опустившись в кресло, он залпом — стакан за стаканом осушил ее и опустошенную бутылку бросил в противоположный угол. Императрица после этого подошла к его креслу, стала на колени и свою голову положила на его колени. Слышь! Напиши папаше, что я пьянствую и развратничаю; развратничаю и пьянствую”, — бормотал ей заплетающимся языком Распутин»^[4].

По поводу отношений Александры Федоровны с Распутиным чего только не говорили, какие слухи не распускали, в том числе и самые грязные. Соответствуй они истине, вряд ли бы она прибавила к происходившему что-либо действительно существенное. Все это было бы дополнительным декором, без которого можно обойтись, потому что с императрицей, ее семьей, императором произошло самое страшное — они низко поклонились существу, наверное, не прямо инфернальному, и все же с самого дна общерусского болота, где хлюпают и чавкают водяные и кикиморы. Подобного рода существа всегда водились на Руси. В них была какая-то смещенность, перекрученность всего со всем, их можно было принять за религиозное неблагополучие, искания, пускай и через заблуждения. На самом же деле не об исканиях нужно говорить, а о блуждании, беспутности, душевной смуте и мути, которая если и опадает, то перед тем, как взбаламутиться. Когда-то, наверное, распутины годились в шаманы, волхвы, жрецы оргиастических культов. В любом случае, место их в самом низу. По заслугам им честь, когда вокруг них собираются и к ним липнут натуры экзальтированные, истеричные, те, кто точно себя не сознает и толком с собой не встречается. Разумеется, самая подходящая паства для этих пастырей — женщины, желательно с проблемами патологического свойства.

А вот представить себе появление такого Распутина «наверху», в кругах аристократических, ученых, артистических даже в качестве шута горохового невозможно. Общаться с ними можно было бы не иначе, чем зажав нос и на хорошем расстоянии. И вдруг встреча: Русский царь, царица, царская семья и — Распутин. Такое было начисто исключено даже для царей Московских. При всей простоте нравов и невежестве, повсеместно царивших в Московской Руси, позабавиться с Распутиным или его подобием мог бы разве что недоброй памяти Иван IV. Да и то в момент оргий и прежде чем вытолкать «старца» взашей, и это еще в лучшем случае. Но вот Александра Федоровна и Николай Александрович допустили Распутина пред царские очи и прилепились к нему. И что же за связь установилась между ними?

Поскольку Распутин для них — это «старец», то он «человек Божий», тот, кому Бог открывает больше, чем обычному христианину, в ком действует благодать. Правда, Распутин не священник и не монах, так ведь «Дух дышит где хочет». Юродивые, скажем, тоже могли не иметь никакого сана. С учетом же этого путь к поклонению «старцу», исполнению его воли, за которой стоит воля Божия, был открыт. Но это для душ совсем уже простых или с неразрешенными проблемами патологического плана. И причем здесь тогда государь и государыня? Тем более о «святой жизни» «старца» говорить не приходилось. Напротив, нужно было закрывать глаза на факты вопиющие и несомненные в своей достоверности. Николай Александрович о них знать ничего не хотел, а вот Александра Федоровна была готова принять их, видимо, истолковывая в пользу Распутина. Казалось, сидит перед ней, императрицей, упившийся и куражащийся мужлан, и ничего, можно встать перед ним на колени, да еще положить голову на его колени. Той, кому и видеть когда-либо, с любого расстояния «старца» не пристало. Наверное, в его скотстве она увидела какую-то особую остроту, парадоксальность, в конечном счете, высоту юродства и поклонилась ему, и не было в жесте государыни никакого «хлыстовства», а была одна нелепая экзальтация, истерия, психоз. Но это если судить Александру Федоровну по мере частного человека — женщины, матери со всей ее неустроенностью. К императрице, разумеется, счет иной. Своей «проскинезой» она попирала свою царственность, низводила ее до мнимости, отрекалась от нее, втягивая в свое отречение императора.

И ничего по сути не меняет то, что сам император ни в каких «хлыстовских» эксцессах, в отличие от своей супруги, замечен не был. Более того, существует ряд свидетельств лиц, общавшихся с Николаем II, согласно которым он тяготился связью с Распутиным, возможно, предпочел бы с ним навсегда расстаться. Дело, однако, закончилось убийством «старца». К тому времени уже не спасительном для государя, его династии и вообще империи. В этом убийстве особого внимания заслуживают два обстоятельства. Во-первых, участие в нем великого князя Дмитрия Павловича, двоюродного брата Николая Александровича. Само по себе обстоятельство это хорошо известно, так же как и то, что Дмитрий Павлович был поддержан другими представителями династии Романовых, которые направили государю письмо с просьбой не выгонять великого князя в Персию, где в это время находились русские войска. Этой высылкой он очень легко отделался, по существу остался безнаказанным, несмотря на участие в преступлении. По закону все участники убийства подлежали суду, в перспективе самого сурового приговора. Николай II спустил дело на тормозах. Но и этого Романовым показалось мало. Они полностью оправдывали участников убийства. И не отрицание ими законов империи само по себе здесь представляет наибольший интерес, а то, что Николай Александрович и Александра Федоровна оказались в своем роду в полном одиночестве. Реакция Романовых на убийство Распутина — это самый внятный знак распада династии. Она выказала непослушание своему главе, неприятие связи государя и государыни с Распутиным в самой резкой форме.

Второе обстоятельство — это реакция на убийство «старца» государя, а косвенно и государыни. Они восприняли его на удивление спокойно, вяло, едва ли не безразлично. Во всяком случае, таким было впечатление со стороны. Все убийцы отделались легким испугом и явно в виду того, что Николай II не ощущал за собой внутреннего права на кару преступников. По-своему и ему она виделась неуместной. Это был тот случай, когда оставалось сделать вид, что ничего особенного не произошло. В противном случае пришлось бы привлечь внимание общества к отвратительной и скандальной ситуации зачарованности, одурманенности, невменяемости государя и государыни распоясавшимся вконец мужиком. К тому, что царь не просто не исполняет свой царский долг, а пустился во все тяжкие, сам разрушая основания империи. Разве не он создал ситуацию неприкосновенности Распутина, невозможности отлепить его от царской фамилии, что могло бы стать для него спасительным? «Старца» пришлось убивать как бешеную собаку. И тут поистине «куда ни кинь — всюду клин». Ну, замолчали убийство, не вывели на сцену почитателей и покровителей Распутина в лице императора и императрицы. Так ведь и умалчивание обличило невольное признание отсутствия у царской четы настоящего права суда над убийцами. Связь ее с ним, если не в узко правовом, то в нравственном, в христианском смысле была преступной. Это не было преступление как осуществление злодейского замысла. Но есть еще преступление как попустительство и неисполнение своего долга. В них государь и государыня как раз повинны. И на эту вину заговорщики ответили убийством того, кто толкал государя и государыню на преступление, пускай и не вполне осознанное. На каком-то уровне Николай Александрович и даже Александра Федоровна это сознавали, не могли не сознавать. Так же как и то, что смерть Распутина избавила их от постыдного ига дремучего мужика, разгулявшегося во всю ширь своей дремучей души. Самое поразительное во всей этой истории с Распутиным вовсе не ее красочные подробности, не дай Бог никому быть свидетелями или втянутыми в такую красочность, а резко, до фанатизма выраженная логика, внутренний смысл происшедшего. Видится она в том, что фигуре великого князя, а затем и царя Московского и всея Руси исходно были присущи крестьянские черты. Несмотря ни на какую свою вознесенность над своими подданными-холопами, царь оставался крестьянским, мужичьим царем. Так воспринимал своего царя-батюшку крестьянин. Но и презиравшие мужиков бояре и дворяне недалеко ушли от крестьян в силу близости к мужикам по своему душевному строю. Российское самодержавие Петербургской эпохи — это уже несколько иная история. В государе (государыне), начиная с Петра I уже не было ничего крестьянского. Подданные-дворяне тоже воспринимали государя как помазанника Бога, первого дворянина и первого солдата империи, а не как крестьянского царя-батюшку. Настали, однако, времена, когда в императоре начали проступать черты крестьянскости и простонародности. Таким императором был Александр III. При нем насаждался стиль «рюс» как поверхностная стилизация под Древнюю Русь и даже Византию. Но в самом государе такой стилизации не было. Крестьянское в нем от нутра, оно было глубокое и искреннее.

Вроде бы старорусское и крестьянское Николаю II тоже не вполне чуждо, однако по этой части ему далеко до отца. Хотя бы потому, что в нем не было того же простодушия и открытости. Тем не менее, история с Распутиным все расставила на свои места. В ней обнаружилось подспудное и вместе с тем глубокое и сильное тяготение государя и, как это ни странно, иностранки-государыни к старомосковской, крестьянской, мужицкой Руси. Со всеми ее хлябями, темнотой, немотствованием, которые никак не дают выйти на свет чему-то действительно насущному, жизненному, наполненному предельным смыслом. Разобраться во всем этом государю и государыне было не по уму и не по силам. Или они в лице, если это действительно лицо, Распутина были очарованы и сбиты с толку. И не им было разбираться в «предельных смыслах», дело это не царское. От него царь и царица уклонились своим возвращением в Московскую Русь, да еще в ее крестьянскую толщу. Она им далась именно тогда, когда в крестьянстве все более вызревала и выходила на поверхность «безотцовщина», изжившая в себе образ своего крестьянского отца родного, царя-батюшки. С этим ничего уже было не поделать. Перспективой могло стать только движение в сторону нового образа царственности. Конечно, не старомосковского, но и не петербургского в его прежних формах и выражениях, хотя «петербургское» целиком было бы неотменимо.

Но если бы Николай Александрович и Александра Федоровна, поклонившись в ноги крестьянину-мужику, хотя бы удержались на уровне «различения духов». В данном случае — церковности и связи с какими-то невнятными потусторонними силами. Приходится признать, что они тяготели к тем, кто утверждал свою связь с последними. Вначале это были самые настоящие шарлатаны — спириты и медиумы, в числе которых француз Филипп, предсказаниям которого Александра Федоровна придавала большое значение. Но он, по крайней мере, был некоторым аналогом всякого рода авантюристов при дворах государей: алхимиков, астрологов, оккультистов. Обращались к ним государи почти исключительно не позднее XVII века, и потом, они сознавали, что действуют не вполне так, как это надлежит христианам. Как минимум, их связь с сомнительными особами не душеспасительна. Наши же государь и государыня пошли гораздо дальше. Для них образ Распутина пребывал где-то на самой грани святости, богодухновенности, пророчества, а в чем-то уже и за этой гранью. В конце концов, если договаривать до конца, деревенского «колдуна», «волхва» царь и царица принимали за Божьего человека. Прямой связи с Церковью, священством, монашеством, теми же старцами, только настоящими, с реальным духовным опытом им было недостаточно. Они готовы были в своей беспомощности отдаться некоей неведомой силе, исходящей из самой народной толщи. Отдаться, а не утверждать свою царственность, добывать ее в труде и постоянстве. Царь и царица были вознесены над своей Русью-Россией, от этого у них кружилась голова. И снимали они головокружение, поручив себя силе, которую должно было обуздывать, укрощать, подавлять, поправ этим себя как государей.

Попав в мутный поток, водоворот даже, распутинщины, Николай II поставил себя в положение, когда оказывался все менее способным к царствованию как исполнению роли. Да, она была ему внутренне не близкой, обременительной, от нее он с облегчением отвлекался в кругу семьи. Не просто отдыхал, а именно отвлекался. Но связь с Распутиным — это уже другое, гораздо худшее и неподобающее государю во всех отношениях. По существу эта связь была несовместима с исполнением роли императора, даже если исполнение было пустым и формальным. Уже потому, что, вступая в отношения со «старцем», Николай Александрович и его царственная супруга как будто уходили в подполье. Они не только не афишировались, а чем дальше, тем больше скрывались, почти конспирировались. Но дело не только в «конспирации», она была внешним обрамлением настоящего глубокого провала в царствовании Николая II. Свою роль государя он длительное время разыгрывал все-таки по своему разумению, как он ее видел и понимал. Однако настали времена, когда свое разумение государь начал уступать Распутину. А это было уже не разумение, а подчиненность пьяному куражу или убогим расчетам пройдохи, вдруг оказавшегося даже не у подножия трона, а гораздо ближе к государю и его семейству. Его место не так просто определить. Кем он был? Тайным советником, некоторым подобием духовника, пародией на него? Если бы только это. Пожалуй, в нашем случае можно пойти и дальше, определив Распутина как царского шута, но такого, который не без успеха пытался разыгрывать роль государя.

По этому случаю уместно вспомнить, что шут в его исходной семантике — это не просто тот, кто забавляет царственную особу. Он еще и alter ego царя, его оборотная и теневая сторона. Шут при этом обозначает собой угрожающий царю исход — обнаружить себя мнимым царем, самозванцем. Впрочем, перспектива эта целиком закрывается достойным царствованием, когда царь всем своим образом, повадкой, действием демонстрирует свою полную противоположность шуту. Казус царствования Николая II, увы, существенно иной. Его сближение с Распутиным состоялось на условиях последнего, то есть на почве шутовства. Одним из его выражений было именование «старцем» государя и государыни «папой» и «мамой». Немыслимая разнузданность такого рода сближения собственной персоны-маски с царственными особами, от которой мутит и которую хочется забыть, не должна закрывать от нас невольного попадания Распутиным в такт и ритм происходящего. Он ведь своими «папа» и «мама» вошел, втерся в царское семейство, породнился с ним, сам усыновил себя с согласия своих новых «родителей». И что это было, если не прямое, конечно, еще и поощряемое самозванчество? Его бесконечно поразительное своеобразие состояло в том, что природные государь и государыня сами сказали Распутину: «иди к нам и владей нами» и далее — «будь с нами и вместо нас». Происходящее произошло по линии ранее никем не прочерченной — шута-самозванца царь и царица приняли не то что бы несмотря на все его шутовство, а как раз за это его достоинство. В их глазах низ — мутный, взбаламученный, смрадный — обернулся верхом, а значит, царствование наполнилось тем, что в себя впустили царственные особы.

В очередной раз приходится говорить о том, что в царствовании Николая II круг замкнулся, цикл правления династии Романовых был завершен как по внешним обстоятельствам, так и изнутри самого царствования. Его знаки во многом из самого существенного совпадают со знаками, отмечавшими восхождение на престол первого Романова. Правда, в этом совпадении знаки эти, будучи одними и теми же, несут в себе противоположный смысл. В первую очередь потому, что фигура Михаила Федоровича и Николая Александровича равно соотнесены с реальностью нашего русского самозванчества. Но избирали одного из них в цари Московские и всея Руси как упор самозванчеству, попытку преодоления страшной болезни, готовой вот-вот превратиться в агонию. Надо ли лишний раз говорить, что другой русский царь самозванчеству Распутина вначале попускал, а потом оно захлестнуло его, с ним он смирился и дал на него согласие. И упор вначале и привлечение самозванчества в конце правления Романовых равно удались, то есть состоялись начало и конец династии. Конец, несомненно, стал еще и самоотрицанием. В нем остается обратить внимание на то, что, впустив в свой семейный круг «старца», царь и царица совершили действие убийственное для себя в виду согласия на самозванчество, для человека в здравом уме и трезвой памяти вполне откровенное. И сегодня, посмотрев, даже и не вглядываясь, мельком на фотографии Распутина, нельзя не увидеть в нем лихого человека с темной душой, такого малого, с которым лучше никогда не встречаться. Это, знаете ли, прямо-таки какое-то подобие Пугачева. Пусти такого за стол, и обязательно увидишь его ножищи на столе. Царь и царица пустили. Вряд ли само по себе их породнение с Распутиным погубило всю их семью, а вместе с ней и императорскую Россию. Но со своей стороны для ее погибели они сделали все, что могли. У русского мыслителя Льва Шестова в его книге «Афины и Иерусалим», сочинении «метафизическом», вдруг проскользнула короткая фраза: «Распутин и Ленин — копеечные свечи, а от них сгорела вся Россия». Самое главное в этой фразе сказано очень точно. Распутинское самозванчество предвещало собой, выстилало дорогу другому, большевистскому самозванчеству.

Так или иначе, с Распутиным связан срыв в исполнении Николаем II своей роли императора всероссийского. Однако совсем не лишним будет дополнительно обратиться к тому, какова была эта роль, какой видел ее и как исполнял ее сам актер. Начать нужно с того, что к этой роли в 1894 году, когда внезапно умирает его отец Александр III, Николай Александрович был не готов. Во-первых, ему было всего-то 26 лет, тогда как отцу еще только шел пятидесятый год. И, конечно, за могучей отцовской спиной наследник-цесаревич чувствовал себя спокойно и уютно. Недавно он женился по любви и собирался вступить в командование своим любимым лейб-гвардии гусарским полком, в котором до этого некоторое время командовал эскадроном. И в самом деле, Николаю Александровичу предстояло по-своему очень завидное житие-бытие. Во всяком случае, оно отвечало его душевному складу и человеческим возможностям. Командуя полком, он не просто разыгрывал бы свою роль, совсем без «роли», видимо, не обойтись, а еще и в свои отношения с сослуживцами «вкладывал бы душу». Похоже, есть своя правда в том, что Николай Александрович единственный из российских императоров носил не генеральский, а полковничий мундир. Ближайшим образом это объясняется вполне конкретным обстоятельством: к моменту смерти Александра III его двадцатишестилетний наследник, командуя батальоном Преображенского полка, успел выслужить полагающийся ему по должности полковничий чин. Генеральство Николаю Александровичу светило только в должности командира лейб-гвардии гусарского полка. Этим своим жестом государь выказывал свой пиетет по отношению к отцу и в то же время обозначил себя не только «хозяином России», (каковым в дурную минуту отметился в анкете по переписи населения) императором, а еще и тем, кто находится на воинской службе у своей страны. Жест этот вполне тактичный и не лишен обаяния. Вот только государю быть только гвардейским полковником по своему уровню явно недостаточно. Разумеется, если он не готов свести свое царствование к исполнению роли.

Свидетельством тому, что с 1894 по начало 1917 года Российской империей правил именно полковник, свидетельством очень надежным, не из числа тех, которыми можно пренебречь, служит, несомненно, лучший из портретов государя, написанный к тому же «лучшим» русским художником В.А. Серовым. На нем Николай II изображен не в одном из своих парадных мундиров, к тому времени не вполне уместных своей броскостью, а в простой офицерской тужурке, надо признать, идущей государю гораздо более гвардейских одеяний, переживших свой век. Всем своим обликом Николай Александрович похож скорее на просто армейского, а вовсе не гвардейского полковника. В нем никакого блеска, великолепия, аристократизма. Он — русский офицер со всем обаянием, присущим этому человеческому типу. Не ретивый служака, но и не скучающий на службе в ощущении того, что настоящая жизнь проходит мимо. Вне всякого сомнения — это не государь, что-то в нем есть от чеховских героев. Мягкость, деликатность, чуть мечтательная задумчивость. Это тем более правдоподобно, что почти в самый момент написания Серовым царского портрета А.П. Чехов пишет свою лучшую пьесу «Три сестры». В ней как раз представлено не только офицерство артиллерийской бригады, расквартированной в отдаленном губернском городе. Прямо образ Николая II ни на А.И. Вершинина, (которому вначале пьесы 43 года, тогда как государю еще только 33), ни на Н.Л. Тузенбаха, (он некрасив), ни тем более на взвинченного В.В. Соленого не выходит. Другое дело, что представить его в доме сестер Прозоровых легко, он явно вписался бы в атмосферу того бесконечно милого дома. В нем разыгрывает свою жалкую роль, по контрасту с другими его обитателями, один только Соленый, и, разумеется, Николай Александрович оказался бы в этом доме со стороны Вершинина и Тузенбаха. С ними бы он с удовольствием мечтал, размышлял, разглагольствовал. Говоря уже явно лишнее, можно надеяться не просто на симпатии, но и на влюбленность в «полковника Романова» кого-либо из сестер Прозоровых. Пора, однако, опомниться и вернуться к тому, что «полковник Романов» еще и российский император, то есть чеховский герой, исполняющий роль государя необъятной державы.

Сценарий этой роли в представлении Николая II был внятно прописан его царственным отцом, ему и надлежало следовать. В общем-то, он и следовал в течение целых десяти лет. Первый сбой произошел только в 1904 году. Понятно, что им стала, может быть, не прямо безумная, и все же лишняя, ненужная, бездумная со стороны российской власти русско-японская война. Николай II дал на нее согласие, в чем-то даже инициировал ее, исходя из полной уверенности в неодолимой военной мощи империи на Дальнем Востоке. Это представление он унаследовал еще со времен царствования Александра III — царя Миротворца. Но Александр-то на прочность и действенность эту мощь никогда не проверял. Он меньше всего был воинственным государем, похоже, и чутья у него касательно военных возможностей России хватало. Их явно переоценил преемник еще и в виду пиетета перед отцом, уверенности в том, что он оставил сыну могущественную державу. Ее могущество нужно было поддерживать, проверяя его на прочность. В этом в том числе заключалось исполнение Николаем II роли императора, какой он ее видел. И это в ситуации, когда «ролевого поведения» государя не просто было недостаточно, но еще и могло обернуться, точнее, обернулось, катастрофическими последствиями, как чередой катастроф, царствования Николая II. В этом ряду русско-японская война стала первой катастрофой. Строго говоря, никакого расширения сферы влияния и тем более границ России на Дальнем Востоке было не нужно. Здесь она успешно достигла черты исторического максимума. Очень почетного и впечатляющего. В свое время на Востоке, таком далеком, что он уже переходил в дальний Запад, дед Николая II император Александр II отказался от Аляски в пользу США. Этот шаг ничуть не умалил значимости России как великой державы, тем более, будучи подкрепленным блестящей экспедицией в Среднюю Азию и ее присоединением к империи. Но вот ведь, несмотря на то, что и Екатерина II, и Александр I, и Николай I, и Александр II империю расширяли, Александр III границ своей державы не расширял. На их фоне царствование, относительно недолгое, Александра III, можно было рассматривать как паузу в имперской экспансии. Почему Николай II и включил в свою роль, если не прямо стремление, то готовность к новым территориальным приобретениям. И что уже совсем поразительно — обжегшись на Японии, потеряв в результате Портсмутского мира Южный Сахалин, территорию незначительную, и все же потеряв, Николай II никаких корректив в свою императорскую роль не внес.

Достаточно очевидно, что к войне с Германией и Австро-Венгрией он не стремился, опасался ее после русско-японской войны, и все же охота пуще неволи. Это была осторожность и опасливость не от хорошей жизни. Как виделась Николаем хорошая жизнь, свидетельствуют, например, мемуары французского посла в России М. Палеолога, в той их части, где описываются мечтания государя по поводу итогов войны Антанты с Германией и Австро-Венгрией. Их он изложил французскому послу во время аудиенции, данной государем 21 ноября 1914 года. Точность датировки здесь необходима в виду того, что разговор между Николаем II и Палеологом состоялся уже после разгрома армий Рененкампфа и Симонова в Восточной Пруссии. То, что император был готов после этого продолжать войну, естественно. Иного выхода у него не было, да и русская армия пока еще полностью сохраняла свою боеспособность. Тем не менее, настораживает по части адекватности следующее утверждение Николая II:

«Мы должны будем диктовать мир, и я решил продолжать войну, пока германские державы не будут раздавлены»^[5].

Звучат они как-то уж слишком напористо и категорично, с позиции, установившейся в Европе еще 100 лет назад, после наполеоновских войн. Она предполагала сохранение европейского равновесия, которое допускало первенствование одних и уменьшение могущества других великих европейских держав. Но все это в конечном счете не означало разрушения равновесия, а только смещение в нем акцентов. Скажем, возросшая мощь Германии и ее союз с Австро-Венгрией почти автоматически вели к созданию блока трех остальных европейских великих держав — Англии, Франции и России. Ситуация «трое против двоих» как будто восстанавливала равновесие. Николаю II этого мало, он хотел бы по существу уничтожения Австро-Венгрии как государственного образования. Германия же должна была, согласно желанию Николая II, понести очень существенные территориальные потери. Большие даже, чем утвердил Версальский мир.

Может показаться, что на этот раз император вышел за рамки исполнения роли, во всяком случае, внес в нее очень существенные коррективы. Может быть, так оно и есть, поскольку он предполагал нарушить столетнюю российскую имперскую традицию, которая была чужда стремлению к перекройке европейских границ, а скорее предполагала их большую или меньшую устойчивость. Впрочем, изменения в роли, не говоря уже о том, что они мечтательны и вовсе не предполагали продуманных и последовательных идей, еще и вторичны. Неизменным остается двухсотлетнее стремление к расширению границ империи. Вот какими видел их Николай II в ноябре 1914 года:

«…Познань и, может быть, часть Силезии будут необходимы для воссоединения Польши [разумеется, в составе России. — П.С.]. Галиция и северная часть Буковины позволяет России достигнуть своих естественных пределов — Карпат. В Малой Азии я должен буду естественно заняться армянами, нельзя будет, конечно, оставить их под турецким игом, если я буду присоединять Армению, я присоединю ее только по просьбе армян. Если нет — я устрою для них самостоятельное правительство. Наконец, я должен буду обеспечить моей империи свободный выход через проливы»^[6].

Кажется, мы подошли к самому главному и заветному: к Босфору и Дарданеллам. Хотя Николай II и готов признать Константинополь свободным городом, то есть уже не в составе Турции, он предполагает, что земли Восточной Фракии, то есть европейское побережье проливов и Мраморного моря, отойдут к России. Она добьется того, о чем подумывала еще Екатерина II. Николаю II же чудится: вот-вот и императорский проект-мечта осуществится.

Не будем касаться вопроса о том, насколько катастрофически неуместна и неадекватна мечтательность императора с точки зрения военных возможностей России. Она ведь еще начисто игнорирует давно ставшее очевидным: империи не просто противопоказано дальнейшее расширение. Как минимум, с Польшей и Финляндией придется расстаться, пускай они и останутся в сильной зависимости от России. Национализм в Закавказье тоже расцвел пышным цветом. Среди армян не в последнюю очередь. Поэтому захват польских ли земель у Германии или армянских у Турции работал бы на будущие Польшу и Армению, а вовсе не на Россию. И царю стоило бы крепко подумать, прежде чем строить свои воздушные замки в стиле XIX или даже XVIII века. Времена наступали совсем другие, и это были вовсе не времена империй, а скорее послеимперские. Россия, правда, была империей, которая была способна сохранить огромное большинство своих владений. Но, естественно, не в русле традиционной имперской политики, которая единственно внятна для Николая II. Да и то в качестве исполнения роли императора. За ее пределы ему было никогда не выйти не только в силу ограниченности своих возможностей. Даже человек незаурядный не был бы способен открывать империи новые перспективы в ситуации, когда их уже не было в качестве собственно имперских перспектив.

Конечно, вышесказанное Николаем II Палеологу звучит катастрофически неуместно не только в перспективе реальных итогов войны. Даже ее успешное окончание, предполагавшее включение в состав Российской империи Галиции, какая-то форма контроля над Босфором и Дарданеллами, завоевание Константинополя — поставило бы Россию в сложное положение удержания все больших не собственно русских территорий. Для империи и без того становилось все более затруднительным господство в Финляндии и Польше. На очереди по части растущего сепаратизма стоял Кавказ, на этот раз прежде всего его грузинская и армянская составляющие. С этим нужно было что-то делать, преобразуя империю на новых началах. Да, у нее были все шансы остаться целой и неделимой в огромной своей части, но и уступки по линии местного самоуправления, более или менее широкой автономии вплоть до фактической независимости, пускай и с существенными ограничениями, были неизбежны. Вполне возможно, что надвигающиеся сложности с национальными окраинами Николай II хотя бы отчасти сознавал. Такое осознание, тем не менее, не было спасительным ни для него, ни для империи. Уже потому, что назревающие перемены никак не укладывались в исполнение им своей роли. Оно включало в себя по сути «вечное возвращение одного и того же», то есть движение давно проложенными путями.

В 1905 году оно привело к революции. Она была подавлена, но вне зависимости от этого она стала грозным предупреждением. Вдруг обнаружилось недовольство и неповиновение не только в среде крестьян и рабочих, а еще и в святая святых империи — армии и флоте. Обнаружили себя националистические движения и многое другое, в перспективе разрушительное для империи. Императору нужно было что-то делать, царствовать как-то по-иному. Но, скажем, манифест 17 сентября пришлось буквально вырывать из Николая II. Впоследствии он скажет о том, что поддался давлению своего окружения и сожалел о происшедшем. То есть о том, что на некоторое время стало спасительным для империи и самого императора. Себя он мыслил только как самодержца, любое народное представительство было в его глазах от лукавого. Будь он даже выдающимся человеком, на самодержавии Николаю II было не удержаться. Но у нас уже шла речь, что исполнение им роли государя не предполагало сколько-нибудь глубокого проникновения в существо встававших перед государством вопросов и проблем. Для исполнения роли это было не обязательно, но зато и роль в результате все более и более проигрывалась вхолостую.

В том числе и в военной сфере, наиболее близкой государю. Армию в его царствование реформировали и укрепляли только в виду тяжелого поражения в русско-японской войне. И ничего в том реформировании непосредственно за государем не числится. Самое большее, что от него исходило — это согласие на то или иное необходимое преобразование. О том, каким он был верховным главнокомандующим, уже говорилось. Но тогда и встает вопрос: «Так где же тогда Николай II как государь был на месте, в чем исполнение им роли совпадало с тем, что было необходимо и жизнеустроительно?» И тут разверзается «бездна» в царствовании последнего русского императора. Он оказывается был «лишним человеком», не нужным и обременительным для империи, которая в силу своей конструкции не в силах и не вправе заменить его кем бы то ни было. Лишний человек еще и неприкаянный. В своей неприкаянности Николай Александрович, наверное, заслуживает самого настоящего сочувствия. Другое дело, что это сочувствие не может не быть еще и «сочувствием» России, страхом и горечью за нее. Одно здесь переходит в другое, когда они образуют некоторую прискорбную неразрешимость. О ней приходится говорить, так как совершенно не убеждают и легковесно звучат слова в таком духе: вот, дескать, не повезло России с императором, на его место бы человека более сильного, твердого, одаренного. Хотя бы из числа представителей династии Романовых. Пустой это разговор для тех, кто понимает: Россия и ее царь были связаны неразрывно, у них была одна и та же судьба, они были одним и тем же. В одном случае сведенным до точечности вот этого человека, в другом — образующим необозримое пространство вокруг точки, разорвать эту связь можно было только взрывом погибельным, что для царя, что для России. Собственно, таким и стал происшедший взрыв.

Журнал «Начало» №31, 2015 г.

---

^[1] Отец Георгий Щавельский. Из «Воспоминаний последнего протопресвитера русской армии и флота» // Николай II. Воспоминания. Дневники. СПб., 1994. С. 120–122.

^[2] Пушкин А.С. Дневник 1833–1835 гг. // А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений в десяти томах. Т. 8. М., 1958. С. 47.

^[3] Отец Георгий Шавельский. Из воспоминаний последнего протопресвитера русской армии и флота. С. 132.

^[4] Там же. С. 153–154.

^[5] М. Палеолог. Царская Россия накануне революции. М., 1991. С. 126.

^[6] Там же. С. 129.