Иван Грозный и Людовик XI как государи
Уже очень давно стало общим местом, что наш первый царь Иван Грозный, английский король Генрих VIII и французский король Людовик XI имели достаточно существенные и бросающиеся в глаза черты сходства. Для кого-то эти государи очень похожи друг на друга, кто-то в своих суждениях по поводу их близости более осторожен. Совсем же отрицать сходство между государями, кажется, еще никому не приходило в голову. С этим более или менее согласны все. Однако самое распространенное до сих пор объяснение этому вряд ли может удовлетворить. Если воспроизводить его предельно схематически, то состоит оно в том, что каждый из перечисленных государей своим царствованием довершил переход от феодальной раздробленности к единству, властной, жесткой и жестокой рукой приводил к нему свою страну. Само по себе дело это было благое, цели перед собой государи ставили надлежащие, другое дело, что способы их действий далеко не всегда были оправданы, случалось даже, что неподобающее средство зачеркивало собою исторически оправданную цель. Иными словами, это были прогрессивные государи, чья прогрессивность несла с собой временами очень тяжелые издержки.
Сразу же нужно подчеркнуть, что приведенная схема в настоящем случае для нас совершенно неприемлема. Наш взгляд на Ивана Грозного и Людовика XI, а ими будет ограничено предстоящее исследование, не только не укладывается в привычную схему, он еще и противоположен ей. В дальнейшем мы будем исходить из того, что русский царь и французский король были людьми и государями очень разными, они решали разные задачи, совсем не сходны и результаты каждого из царствований. И сказанному ничуть не противоречит действительно имевшее место сходство. Но к нему нужно подходить не просто как к чисто внешнему и поверхностному. Гораздо важнее здесь то, что в него имеет смысл вглядеться, поскольку оно делает еще более явным и глубоким неустранимое и ничем не смягчаемое своеобразие каждого из государей, чуждость и несовместимость одного с другим. Приступая к конкретизации и обоснованию намеченного тезиса, вначале обратимся к фигуре Людовика XI.
Людовик XI Благоразумный.
Король Франции в 1461 — 1483 годах.
Правление Людовика XI совпало с очень тяжелым временем, которое переживала Франция. С одной стороны, наконец, закончилась Столетняя война. Финальный успех в этой бесконечной войне укрепил позиции королевской власти. Возникло пока еще неустойчивое и размытое представление о французском национальном единстве, некоторое подобие патриотизма. На уровне прозы жизни оно подкреплялось наличием у короля существенных военных сил, способностью его содержать значительное наемное войско, а не только опираться на рыцарское ополчение. Значительное развитие получила королевская администрация. В чем-то предшественница, а в чем-то и первый вариант государственного аппарата. Хорошо известна и опора королевской власти на города и широкие слои горожан.
Все эти успехи, между тем, в сильной степени нейтрализовались прямо противоположной тенденцией к децентрализации, местному партикуляризму, стремлением к практически полной независимости вассалов от короля. Самой главной и большой проблемой для Людовика XI большую часть его царствования оставалось противостояние между Французским королевством и герцогством Бургундским. Хотя герцоги бургундские были младшей ветвью династии Валуа, правившей во Франции, — это ничуть не умаляло противостояния. Причем, если первоначально в конце XIV— начале XV века бургундские герцоги стремились к доминированию в королевстве, то позднее, особенно при последнем герцоге Карле Смелом Бургундия сделала ставку на полную независимость от Франции. De jure это было возможным лишь при получении Карлом Смелым королевского достоинства от германского императора. Это Карлу, к счастью для Людовика XI и его королевства, не удалось. Однако уже не в первый раз в истории Франции богатство и могущество бургундского вассала заметно превосходило то, чем располагал сюзерен.
Противостояние королевской Франции и герцогской Бургундии носило тем более драматически напряженный характер, что несходными, вплоть до полной противоположности, были Людовик XI и Карл Смелый. Последний в главном оставался еще вполне средневековым государем. Он любил битвы, турниры, пышные празднества, процессии. Карл вполне искренне ощущал себя первым рыцарем среди своих вассалов-рыцарей. Как это и подобает рыцарю, у него неизбывной оставалась тяга к приключениям, авантюрам. Он сломя голову пускался в самые рискованные предприятия, пока, наконец, одно из них, битва при Нанси со швейцарцами не закончилась разгромом бургундского войска и гибелью государя. Считается, и, разумеется, вполне справедливо, что катастрофа при Нанси была очень на руку Людовику XI и позволила ему окончательно укрепить позиции королевской власти и к тому же существенно расширить размеры королевского домена. Однако при этом французский король менее всего был «счастливчиком», на которого нежданно-негаданно свалилась удача, в результате чего он выиграл в противостоянии, где исход борьбы был далеко не предрешен.
Слишком многое наталкивает на вывод: Людовик все равно обыграл бы Карла в длительной игре, может быть, не с таким безусловным перевесом, но все же обыграл. В пользу этого утверждения говорит то, что Людовик XI, хотя и не блистал на турнирах и на поле брани, был расчетливым, дальновидным политиком, способным принимать неожиданные решения и проводить их в жизнь. В этом отношении французский король совсем не походил на своего бургундского соперника. Свои победы он готовил долго и упорно, когда же они происходили, то в них, может быть, не было особого блеска и великолепия, но была основательность и прочность. В Людовике XI было совсем не много от средневекового короля. Его вовсе не прельщала роль первого рыцаря королевства с ее внешним блеском. Королевскому двору, скажем, было очень далеко до бургундского двора. По этому пункту вассал далеко превосходил сюзерена. И не вассалами в первую очередь стремился окружить себя французский король. Ему в первую очередь нужны были преданные слуги, безоговорочно исполняющие королевскую волю. Таких Людовик искал, разумеется, не среди знати, с ее склонностью к независимости, а среди мелкого рыцарства, а то и прямо среди людей безродных. Их сомнительные моральные качества тоже не смущали короля. Нередко ему нужны были именно такие слуги и исполнители.
Сам король отличался жестокостью непомерной и непривычной для тех, кто жил в тот жестокий век. Все-таки от короля французы ждали не только крутой расправы с мятежниками, но еще и великодушия, щедрости, христианских добродетелей. Ничего такого за ним, кажется, не водилось. Людовик, собственно, и не стремился к созданию собственного образа в соответствии с устойчивой традицией. В итоге он оставил по себе недобрую память, хотя при жизни с ним считались, его боялись, ему покорялись даже самые могущественные противники. Особенно запомнились французам резиденция и образ жизни короля второй половины его царствования. Конечно, речь идет о замке Плесси-ле-Тур. Необыкновенно предусмотрительно и тщательно укрепленном, заведомо исключавшем успех внезапного нападения. О блеске двора применительно к Плесси-ле-Тур говорить не приходится. Это было мрачное убежище сурового, угрюмого и подозрительного короля, который неизменно опасался за свою жизнь, были ли для его опасений основания или нет.
Последние десятилетия французские историки склоняются к тому, что невероятная жестокость французского короля была сильно преувеличена его противниками, о ней ходили недостоверные слухи, передаваемые легковерными современниками Людовика XI. Если даже и так, то до «реабилитации» короля все равно остается очень далеко. Щедрости, великодушия, благородства, царственной повадки у Людовика лучше не искать. К ним французы всегда были чутки и благодарно реагировали на них. Так это было применительно к Людовику IX, Карлу Мудрому и другим королям Франции. Людовик XI ни в коей мере не один из них. И это при том, что всю свою жизнь Людовик XI оставался набожным человеком. Его непомерная жестокость периодически сменялась душевными терзаниями. Он каялся в своих грехах, жаждал спасения. Известно глубокое почитание Людовиком святости, его смирение перед людьми святой жизни, стремление найти в них опору в своей душевной жизни. Притчей во языцех стала знаменитая шляпа короля, увешанная оловянными образками многочисленных святых, перед образами которых король регулярно и весьма истово молился в перерывах между своими откровенными прелюбодеяниями и злодеяниями.
Было бы совершенно неоправданным сводить религиозность Людовика XI к чистому лицемерию, ритуальным жестам, не затрагивающим глубин душевной жизни. Конечно, это не так. Вера короля была глубока и искренна, другое дело, что она всякий раз обнаруживала свое бессилие. С известными оговорками к Людовику подходит новозаветная формула «вера без дел мертва». Она не вела короля к преображению души и, соответственно, к изменению характера своего правления, справедливости и тем более милосердию. В высшей степени для Людовика было характерно сочетание «пламенеющей» веры с погруженностью в суеверие. Известна его приверженность астрологии. Астролог, и не один, был обязательной принадлежностью королевского двора. Людовик XI мучительно стремился узнать свое будущее и не просто заглянуть в него, но и по возможности предотвратить надвигающиеся несчастья и катастрофы. Собственно, для этого ему в первую очередь и нужен был астролог. Через астрологию король надеялся по возможности благополучно устроиться в посюсторонней жизни, максимально отодвинуть от себя смерть и перспективу суда Божия, в благоприятном исходе которого у короля не могло не быть больших сомнений. По сути, своим суеверием он возмещал и замещал бездеятельность своей веры. В суеверии Людовик искал путей легких и обходных, в то же время сознавая конечную тщету суеверий, их неспасительность перед лицом вечности.
Изображение Людовика XI из книги Жана де Тилле «Короли Франции». Национальная библиотека Франции (Париж).
Людовик XI, что для его современников, что для потомков, включая и историков, обращавшихся к его персоне, никогда не был фигурой привлекательной, способной вызвать одушевление или симпатию. В этом отношении он образует полную противоположность таким французским королям, как Франциск I, Генрих IV, Людовик XIV, не говоря уже о Людовике Святом. И все же, все же никто из французских историков в целом не отрицал заслуг Людовика перед Францией. Тем самым отношение к королю неизбежно сохраняло, сохраняет и, полагаю, будет сохранять двойственность. Если его упростить до предельно краткой формулы, то Людовик — это злодей, царствовавший с пользой для своего королевства. А это значит, что только злодеем, чистопородным негодяем, всецело растворившимся в творимом им зле, король не был и быть не мог. И я не думаю, что «добро», исходившее от Людовика, сводимо к формуле «нет худа без добра». Нет, конечно, как умный, изощренный, дальновидный политик король достаточно последовательно проводил определенную линию и не без успеха. Причем успех короля в огромной степени совпадал с успехом Франции. Этот момент хотелось бы особенно подчеркнуть в перспективе обращения к фигуре царя Московского и всея Руси Ивана Грозного.
Ивану IV было несколько месяцев, когда умер его отец, Василий III, и шел четвертый год, когда умерла или была отравлена его мать Елена Глинская, супруга Василия III. Ребенок остался без надзора и руководства любящих родителей. Все делалось его именем, в том числе и то, о чем он не подозревал. Честолюбие открытое, наглое, безудержное разыгралось вокруг трона. Иван IV так воспоминал о своем детстве в одном из писем к Андрею Курбскому:
«От юности единое вспомяну: нам бо в юности детства играюще, а князь Иван Васильевич Шуйский сидит на лаве, локтем опершися отца нашего о постелю, ногу положив к нам… И таковой гордыни кто может понести?… А казну деда и отца нашего бесчисленную себе поимаша, и в той нашей казне исковаша себе сосуди златы и сребрены, и имена на них родителей своих подписаша; а всем людем ведомо, при матери нашей у князя Ивана Шуйского шуба была мухояр зелен на куницах, да и те ветхи: коли бы то их было старина, ино лучше бы шуба переменити».[1]
Иван IV был склонен преувеличивать те унижения, которым его подвергали в детстве. Но, уж конечно, жеста князя В. И. Шуйского, о котором пишет царь, нарочно не придумаешь. Явно он запал в душу Ивана IV и бередит ее через много-много лет. Боярский род Шуйских был знатным, многочисленным и при этом наглым, деспотичным и спесивым, бесконечно оскорбительным для нервной и подвижной натуры Ивана IV. Формула: «Бояре — мои враги» не могла не сложиться в этой странной обстановке.
У нас нет основания совершенно отрицать политические претензии боярства, но они сказывались скорей в отдельных честолюбивых личностях, чем в классе. Поэтому мы не можем говорить об оппозиции царскому самодержавию со стороны высшего сословия. Боярство — служивое сословие, это не аристократия, предводительствуемая партиями, оно все проникнуто родовыми, а не сословными симпатиями. Быть около трона, ближе к государю — вот главная задача. Добившись благосклонности у царя, тот или иной боярин сразу притягивал ближе к трону своих сородичей, наделяя их доходными местами и т.д. Так что боярство как сословие не формировало внутреннюю и внешнюю политику государства.
До своего венчания на царство Иван не принимал никакого участия в правлении Московской Русью, но к тринадцати годам в нем уже говорила гордость, сознание собственного достоинства, так же как и невоздержанность, импульсивность, жестокость. Он любил мучить домашних животных, бросая их с высокого крыльца на землю. Скакал по улицам Москвы, давил прохожих, испуская при этом дикие крики. На это бояре говорили: «пусть державный потешится».
Иван любил охоту, истребляя диких животных, но и человеческая жизнь для него ничего не стоила. Однажды, выехав на охоту, он был остановлен пятьюдесятью новгородскими пищальниками, которые хотели принести ему жалобу. Иван не стал слушать их и велел разогнать. Новгородцы противились, завязалась битва, которая и послужила основанием для расследования заговора, померещившегося царю. Этот случай очень встревожил Ивана. Бунт в армии, человеческие жертвы — это было серьезно. Началось расследование, его возглавил дьяк Василий Захаров. Иван IV потребовал выяснить: «По чьему указу быть сему супротивству», — ведь откуда-то знали, где перехватить его, караулили, приказа разойтись не послушали. Последовали пытки и казни.
Парсуна (портрет) Ивана Грозного из собрания Национального музея Дании (Копенгаген),
кон. XVI – нач. XVII в.
16 января 1547 года Иван IV, при поддержке митрополита Макария (он же был инициатором) венчался на царство. Официальное принятие царского сана предполагало очень серьезную заявку. Иван объявил себя духовным преемником императоров Византии, главой всего православного мира. С другой стороны, он претендовал быть преемником ордынских царей, наследником их бывших владений.
13 февраля состоялось еще одно торжество — свадьба. Невесту выбирали из знатных семей всего государства, ею стала Анастасия Романова из рода Захарьевых-Юрьевых. Иван IV с Анастасией праздновали не долго. Они оставили торжества и отправились в Троицко-Сергиев монастырь, зашагали пешком по снегу, молиться и просить благословения на семейную жизнь. Но царь, несмотря на женитьбу, вел прежний холостяцкий образ жизни, предоставив правление Глинским. Он лишь изредка вмешивался в государственные дела, предпочитая им охоту, игры, буйные забавы, перемежая их поездками по монастырям.
Вскоре произошли события, оказавшие сильное влияние на юного царя. Пожары 1547 года потрясли Москву. Был распущен слух, что их причиной было колдовство и чародейство, в чем и обвинили княгиню Анну Глинскую, которая якобы вынимала сердца и клала их в воду, потом кропила все улицы Москвы.
Ненависть к Глинским была велика, в их защиту не нашлось ни одного голоса. Глинский, дядя царя, был убит в церкви, народ искал других жертв, а царь, малодушный и испуганный, сидел в Воробьевском дворе, не зная, что делать. По воспоминаниям Ивана Грозного, «вниде страх в душу мою и трепет в кости моя и смирися дух мой»[2].
Вспыхнувшие в народе волнения удалось усмирить. Юный царь был испуган и подавлен. Проповедь кремлевского священника Благовещенского собора Сильвестра, заставила задуматься Ивана о том, что все происшедшее — это кара Божия и что он ответственен не только за себя, но и за своих подданных. Образовался ближний круг вокруг Ивана, впоследствии названный «Избранной радой». Стали происходить изменения во внутренней и внешней политике Московского государства. Во внутренней политике это прежде всего реформы, а во внешней — военные походы против Казанского царства. Походы 1548–1550 года были неудачны и не принесли никаких результатов, но война (поход) 1552 года закончилась победой и ликвидацией Казанского царства.
Как военачальник и руководитель военными действиями царь себя не проявил. После взятия Казани отправил конницу назад в Москву по такой скверной дороге, что большая ее часть погибла в пути. Иван был возбужден победой и счастлив тем, что у него родился наследник. Еще одно событие повлияло на дальнейшую судьбу как самого царя, так и его подданных — это болезнь. Болезнь была тяжелой, и царский дьяк Михайлов сказал ему, что время подумать о духовном. Наследником был объявлен Дмитрий — малолетний сын. Собрали знатнейших сановников в царской столовой комнате. Тут произошло для царя неожиданное: многие бояре отказались присягать Дмитрию, а это были лица близкие к государю. Они вели себя безобразно: бранились, чуть не дрались. Все же царю удалось их принудить к присяге, но многие рассчитывали при первой возможности отказаться от нее и поступить по-своему. Неожиданно для всех Иван IV выздоровел.
В происшедшем он увидел заговор, измену против него, царя-самодержца, и против его преемника — наследника. Страшная ненависть поселилась в душе самодержца.
Было ли изменой происходившее во время болезни Ивана? Ослушание было, но не измена. Ни об ограничении царской власти, ни о какой бы то ни было конституции, хотя бы ее подобии, бояре и не мечтали и не помышляли. Не было единства в их среде, каждый стоял сам за себя, боясь только тех, кто будет опекунами наследника.
Иван IV, тем не менее, был на пределе взвинченности и подозрительности. «Избранной раде» он больше не доверял, считая ее членов изменниками и предателями. А тут еще потеря жены, ее трагическая смерть (считается, что ее отравили, хотя доказать это невозможно). Впечатлительный и удрученный своим горем, Иоанн Васильевич обвиняет «Избранную раду» в лице Алексея Адашева и Сильвестра.
Чтобы вырубить под корень все, что насадила «Избранная рада», царь окружил себя новыми любимцами: Басмановыми, Вяземскими, Малютой Скуратовым, готовыми на все, чтобы исполнить все прихоти честолюбивого монарха. Наступает новое время правления. На первых порах не обходилось без протестов. Так, князь Оболенский, оскорбленный наглостью Басманова, сказал ему: «Мы служим царю трудами полезными, а ты — гнусными делами содомскими»[3]. Басманов пожаловался царю, который за обедом, «в исступлении гнева», вонзил несчастному князю нож в сердце. Боярин князь Репнин, видя, что царь, напившись меду, пляшет со своими любимцами в масках, заплакал от стыда и горя. Иван хотел надеть маску на него, но Репнин вырвал ее, растоптал ногами и сказал: «Государю ли быть скоморохом? По крайней мере я, боярин и советник думы, безумствовать не могу»[4]. Царь приказал умертвить его.
Что произошло с царем? Откуда эта перемена, которая проявилась так быстро и резко? Прослеживая жизнь Ивана IV, можно сделать вывод, что не о перемене нужно вести речь, а лишь о возвращении к старому — старому, ставшему отныне неизменным.
В начале зимы 1564 года царь покидает Москву и отправляется в Александровскую слободу, которая теперь стала крепостью, стоящей в стороне от людских глаз: здесь он окружил себя громадным отрядом телохранителей. Чтобы еще больше обезопасить себя, он из «опричных» земель и улиц выгнал всех земских людей.
Опричнина была настоящей крепостью, откуда царь управлял всей Россией, вернее, делал набеги на всю Россию.
В 1567 году произошли жесточайшие репрессии, коснувшиеся как бояр, так и дворян и простого люда. Эти репрессии то затихали, то принимали ужасающий характер, и так до самой отмены опричнины в 1572 году.
Среди опричников были люди разных сословий: от бояр до простых людей, также довольно много было иностранцев (некоторые из них вернулись на родину и оставили воспоминания).
Апофеозом Опричнины стали пытки и казни, устроенные Иваном на Красной площади 15 июля 1570 года. Но с отменой Опричнины казни не прекратились, только теперь уже казнили самих опричников.
Итоги правления Ивана IV были плачевны. Война с Ливонией, развязанная два десятилетия назад, ни к чему не привела, надо было думать о сохранности того, чем владела Московия до ее начала. Налоги постоянно поднимались, что обернулось разорением государства. Борьба же с мнимыми заговорщиками стоила большого числа человеческих жертв, но не дала царю ощущения безопасности, он до конца жизни был подозрителен и боязлив. Находясь в своей резиденции в Александровской слободе, царь поссорился с сыном. В гневе Иван IV ударил сына посохом по голове. От этого удара сын скончался. От пережитого волнения царь Всея Руси Иоанн Васильевич слег в горячке и умер через несколько дней.
Иван Грозный.
Миниатюра из «Царского титулярника» 1672 года.
Мы коснулись основных вех царствования Ивана Грозного, которые более или менее известны сколько-нибудь просвещенным читателям, вовсе не для того, чтобы напомнить о них самих по себе. В контексте предшествующего обращения к фигуре французского короля Людовика XI они становятся особенно красноречивы и обнаруживают очень существенное расхождение между двумя государями и их царствованиями. В одном случае государь, как он это понимал, последовательно и успешно осуществлял свою жизненную задачу. В другом же случае эта задача вообще не просматривается. Разумеется, если не считать таковой бесконечную заботу о сохранении и укреплении своего самовластия. Конечно, таким поползновениям не был чужд и Людовик XI. Но у него укрепление своей власти в тенденции совпадало с укреплением французской государственности. Я вовсе не склонен считать, что Людовик был склонен первое ставить на службу последнему. И все же он не мог не ощущать самого главного: без сильной Франции не может состояться и сильная королевская власть. Между тем, подобную мерку к нашему Ивану IV лучше не прилагать.
Да, и он не мог не понимать, что могущество московского царства необходимо для его собственного могущества. Тем не менее, последнее заслоняло для царя все. Безграничности своевластия Иван IV готов был принести любые жертвы, не останавливаясь перед огромным вредом и порухой, которые нес Московской Руси. Сама по себе, в своем величии, славе, благоденствии, для царя она как бы и не существовала. Они в его глазах имели смысл исключительно в качестве выражения царского могущества. Когда одно с другим расходилось, царь неизменно делал выбор в свою пользу. Результатом чего явились печальные итоги его царствования и — что еще хуже — мрачные перспективы, открывавшиеся для Московской Руси. Понятно, что я имею в виду, прежде всего, Смутное Время. Иван IV, несмотря на первоначальные успехи своего правления, в конце концов, явился испытанием и пагубой для своей страны. Касательно его царствования вряд ли имеет смысл взвешивание pro et contra, позитива и негатива, совершенного государем. Последнее всецело зачеркнуло первое. А ведь завоевание Казанского и Астраханского ханств могло стать успешной прелюдией к борьбе с западными противниками Московской Руси. Получилось с точностью да наоборот. Вторая половина царствования зачеркнула первую. Надо ли говорить о том, что к Людовику XI подобная логика развития не имеет никакого отношения. Он был «злодеем», но далеко не только им. Наверное, то же самое можно было бы сказать и об Иване IV. Однако его «не только» чем далее, тем более обслуживало прямое злодейство, которое ничем невозможно ни оправдать, ни смягчить.
Журнал «Начало» №22, 2010 г.
[1] 1-е послание Ивана Грозного Курбскому. Библиотека литературы Древней Руси. Т. 11, XVI-й век. СПб., 2001. С. 40.
[2] Там же.
[3] Библиотека Флорентия Павленкова. Изд-во «Урал», 1994. С. 42.
[4] Анри Труайя. Иван Грозный. М., 2003. С. 117.