Иван Грозный и Пётр Великий: мнимая общность и действительные различия
Царь Иван Грозный и император Петр Великий каждый по-своему являются самыми яркими фигурами государей Московской Руси и Петербургской России соответственно. Сближать их, искать в них некоторое типологическое сходство и сродство в отечественной историографии не принято. Слишком очевидна для сколько-нибудь внимательного и непредвзятого взгляда их разнородность и разновеликость, не говоря уже о ролях, сыгранных ими в русской истории. И все же, все же что-то ведь значит тот факт, что сам Петр Великий испытывал симпатию к Ивану Грозному, усматривал некоторую общность между ним и собой. И потом, оба эти государя допускают сопоставление. Оно не абсурдно, не есть натяжка, необязательное, пустое занятие, к каким бы заключениям оно ни вело. Вот, скажем, сопоставить Ивана Васильевича с Павлом Петровичем будет занятием пустым и праздным. И ничего здесь не изменит то, что оба они были импульсивны, гневливы, скоры на расправу, страшились заговоров, очень высоко ставили достоинство и сан государя и т.п. Ничего поучительного, значимого для понимания русской истории из этого не вывести.
Васнецова В.М.
«Царь Иван Васильевич Грозный».
1897 г. Холст, масло.
Третьяковская галерея (Москва).
Ну, а Ивана Грозного с Петром Великим, напротив, сравнить всегда поучительно. Только (Боже нас упаси от этого) не в стремлении обнаружить некоторые циклы в русской истории или ее вечное теперь как некоторую неизменную линию, пролегающую через все историческое бытие Руси-России. Куда более уместным и конструктивным представляется разведение этих двух государей по своим углам, их контрастная противопоставленность. Разумеется, интерес при этом представляет не она сама по себе, а то, как происходила, чем закончилась и что породила каждая из двух культурных катастроф России. А то, что происходило в царствование Ивана Грозного и Петра Великого равно может быть обозначено как катастрофа. Но вот ведь оказывается, что есть катастрофы и катастрофы. Наверное, лучше бы их в русских пределах не было, в любом из возможных вариантов. Но коли уж они имели место, нужна какая-то их если не классификация, то квалификация уж точно. Последняя же возможна лишь на основе сопоставления каждой из катастроф с каждой другой. Те же из них, о которых у нас пойдет речь, неотрывны от двух царственных особ. Ими они были вызваны, направлялись и непосредственно осуществлялись, а стало быть, разговор о государях Иване Грозном и Петре Великом, об их царствованиях и станет в нашем случае совмещением индивидуально-биографического с эпохально-историческим.
Общность биографий двух государей легко бросается в глаза уже при обращении к первым годам их жизни. И тот, и другой потеряли отца в самом раннем детстве, почти в младенчестве. Для обоих «безотцовщина» рано обернулась неустроением в державе. Правда, для Петра после смерти старшего брата Федора Алексеевича, тогда как для Ивана сразу по смерти отца — великого князя Московского и Всея Руси Василия Ивановича, еще при жизни матери — Елены Глинской. Далее мы видим раннее возмужание, когда шестнадцатилетний Иван Васильевич решается на принятие царского сана. Петр Алексеевич в этом же возрасте отстраняет от власти правительницу и сестру царевну Софью Алексеевну и сам становится реальным самодержцем.
Оба они, кто-то в большей степени под влиянием советников, кто-то в меньшей, рано осознают необходимость решения двух настоятельно заявляющих о себе внешнеполитических задач. Для Ивана Грозного это была в первую очередь задача сокрушения остатков Золотой Орды — Казанского и Астраханского ханств. Если последнее, находясь в устье Волги, создавало некоторые препятствия для русской торговли с Персией и другими южноазиатскими странами, то несравненно более мощное Казанское ханство оставалось непосредственной угрозой внутрирусской стабильности ввиду всегда готовых разразиться опустошительных набегов татарской конницы. Непосредственно она постоянно угрожала Нижнему Новгороду и Рязани, но и до Москвы от казанских пределов было не так далеко. Этот «восточный вопрос» Иван Грозный в конце концов решил успешным штурмом Казани, после чего Астрахань была обречена на поглощение Московской державой.
Совсем иначе закончилась попытка разрешения «западного вопроса», предполагавшая разгром одряхлевшего и архаичного к середине XVI века Ливонского ордена и присоединение большей части его земель к России. По видимости, в этом случае Иван IV стал «слишком медленным предтечей слишком медленной весны». Весна наступила только в начале XVIII века в царствование Петра Великого, покамест же имела место первая проба сил. В действительности, однако, такая логика совсем не работает. Хотя бы потому, что Петр в войне со Швецией за все ту же Ливонию не просто модернизировал свою армию, он еще сумел создать антишведскую коалицию. Конечно, его союзники, король Речи Посполитой, он же курфюрст Саксонии, и король Дании оказались союзниками слабыми и ненадежными, особенно первый из них — Август Сильный, чья сила относилась исключительно к несокрушимому здоровью, физической мощи и, соответственно, способности испытать многочисленные и разнообразные удовольствия. Тем не менее, участие Польши-Саксонии и Дании в антишведской коалиции сыграло свою роль — ее наличие привело к рассосредоточению сил Карла XII, что позволило России, в частности, оправиться от нарвского поражения.
П.П. Соколо-Скаля «Взятие Иваном Грозным крепости Кокенгаузен. 1577 год».
1943 год.
В полную противоположность Петру Великому, Иван Грозный не только выступил против Ливонского ордена в одиночку, это как раз для России было не страшно. Плохо было то, что, в конце концов, русский царь сумел восстановить против себя всех соседей, в результате он столкнулся с противодействием его завоевательным планам со стороны польско-литовского государства, Швеции и Дании. Силы оказались слишком неравны, и Ливонскую войну Иван Грозный проиграл вчистую, не только не получив приобретений за счет слабого и дряхлеющего соседа, но еще и потеряв некоторые русские земли в районе Прибалтики, уступленные им Швеции. Конечно, не «слишком медленная весна» привела к поражению России в Ливонской войне и даже не сами по себе относительно низкие боевые качества русского войска по сравнению с поляками и особенно шведами, а, в первую очередь, несостоятельность русского царя на военном и дипломатическом поприще. Действуй он более искусно и, стремясь к осуществлению возможного, несомненно, Московская Русь получила бы некоторое приращение за счет Ливонии наряду с Польшей-Литвой, Швецией и Данией.
А.Е. Коцебу «Штурм крепости Нотебург.
11 октября 1702 года».
1846 г.
Несколько напоминает, отдаленно и по чисто формальным признакам, неудачу Ивана Грозного на Балтике конечное поражение Петра Великого в войнах с Османской Турцией. Так что вроде бы можно сказать: одному из государей удалось на западе то, что другому на востоке, так же как и наоборот, неудаче на востоке Петра противостоит удача Ивана. Повторюсь, все это сопряжение чисто формальное, так как Петр Великий в войне с Турцией и ее союзником и вассалом Крымским ханством столкнулся с ситуацией для него крайне неблагоприятной. Османская держава все еще оставалась могущественной и, что не менее важно, столкновение с ней для России было возможным не иначе, чем в местностях, крайне неблагоприятных для регулярной армии, где зато как рыба в воде чувствовала себя стремительная татарская конница.
Воевал Петр Великий со Швецией и Турцией в разгар грандиозных преобразований, превращения Московской Руси в Петербургскую Россию. За Иваном же Грозным если что и числится по этой части, то преобразование великого княжества Московского в Московское царство. Звучит последнее почти так же внушительно и патетически, как и первое. Но, увы, на этот раз мы имеем дело с реалиями вообще несопоставимыми, поскольку преобразование Петра Великого — это грандиозный переворот, титаническое по замаху и осуществлению деяние. Московское же царство внутри Московского великого княжества длительное время вызревало и великий князь Иван стал царем Московским и Всея Руси всего лишь поставив точку над «i», завершив то, что было исторически необходимо и даже неизбежно.
Если уж всерьез говорить о каких-то преобразованиях Ивана Грозного, то, разумеется, об Опричнине. Это действительно был переворот. Только, знаете, существенно в ином смысле, чем тот, который числится за Петром. Его я бы обозначил как переворот вверх дном. И это не будет пустой игрой в слова, потому что своей Опричниной царь Иван Московскую Русь не столько преобразовывал, сколько лишал ее всякого образа. Она становилась безобразной и безобразной за счет того, что, разделив царство на земщину и Опричнину, себя царь поставил во главе Опричнины, той части Руси, которая всеми силами отрицала и попирала земщину, то есть по существу русскую землю. По существу, Опричнина стала антимиром Московской Руси. В ее создании действовала логика оборотничества, переворачивания, выворачивания наизнанку. Опричнина стала некоторым подобием «черной мессы», в том отношении, что, будучи антирусью, она воспроизводила себя как чистое отрицание Руси, изживание за счет паразитирования на ней, выжимания из нее всех соков.
Попробуем в очередной раз задаться вопросом: создавался ли Опричниной какой-то новый, пускай жестокий, страшный, но порядок, лад, строй? Ответ на него вряд ли может быть утвердительным. Задержись Опричнина подольше, хотя бы до конца царствования Ивана Грозного, и распад Руси мог бы зайти так далеко, что возврат к жизни и смыслу стал бы не просто очень трудным и болезненным, а, скорее всего, проблематичным. Слишком большие увечья были бы нанесены Опричниной земщине, и сама бы она разложилась в своем скотстве, непотребстве, инфернальности, если хотите, до чего-то близкого смердящему трупу.
М. Горелик «Народ просит Ивана IV
отменить опричнину».
В конечном счете, Иван Грозный Опричнину упраздняет сам, но не потому ли, что иначе она бы отменила Московскую Русь вместе со своим страшным и непотребным «царем-Иродом»? Насколько по этому пункту Опричнина далека от петровских преобразований, пояснять нет никакого смысла. Последние обернулись новой Россией и стали необратимыми, несмотря на то, что Петру наследовали незадачливые преемники. А это и есть свидетельство в корне различного характера двух катастроф. Катастрофа Опричнины после ее отмены и смерти Ивана IV изживалась долго и как тяжелая болезнь — у нее будет еще и страшный рецидив Смутного времени, когда опять историческое бытие Московской Руси окажется под вопросом. Петровские же преобразования — это реальность не просто необратимая: они задали инерцию движения в сторону их углубления, главное же — уже свершенное требовало своего разворачивания даже и по направлениям, непосредственно Петром Великим не подразумевавшимся. Скажем, в петровское царствование в России менялось что угодно, только не по части свободы. Последняя как была в Московской Руси, так и оставалась в начале XVIII века реальностью давно в русской культуре изжитой. И все-таки Россия, какой она стала после Петра, могла удержаться в достигнутом, у нее открывались дальнейшие перспективы не иначе, чем при условии превращения дворянского сословия в сословие свободных людей. А теперь сравним петровскую Россию с опричной Русью. Последняя была страной прогрессирующего холопства, угодничества перед выше стоящим и самого наглого и свирепого подавления нижестоящих. Свободы Опричнина не предполагала ни в каком отношении и ни в какой самой отдаленной исторической перспективе.
Н.Н. Ге. «Петр I допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе». 1871 г.
Демонстрацию несовместимости переворотов по Петру и Ивану можно было бы продолжить и далее, так же как и коренного различия между деяниями каждого из государей, их образов и личностей, но эту линию придется все-таки прервать, сосредоточившись на сходстве внутри различий. Некоторые из них уж очень бросаются в глаза и как будто далеко, слишком далеко заходят. Обращу внимание в первую очередь на крайнюю, временами представляющуюся немыслимой жестокость каждого из государей. Тут ведь с позиции того, что перед нами действительно христианские государи-помазанники Божии, особенно важна не жестокость как таковая, а то, по поводу чего мне остается сказать — это самое откровенное палачество, дух убийства и убийцы, проникавший в самое нутро Ивана Грозного и Петра Великого. Свидетельств сказанному предостаточно.
Напомню хотя бы многочисленные казни, совершавшиеся не просто по повелению московского царя, а в его присутствии и при самом пристальном интересе к происходящему. Иван Грозный к тому же и приговаривал к смерти внезапно, здесь и теперь, очевидным образом испытывая особое удовольствие от происходящего. Можно вспомнить и пытки, наблюдать за которыми царь Иван тоже не чурался. Так ведь и был он маньяком и садистом — скажете вы. Возразить мне на это будет особенно нечего. Тут все ясно, как простая гамма, во всяком случае, на уровне фиксации ивановых чудовищных злодейств.
Но вот мы обращаемся к Петру Великому. И встречаемся с фактурой не менее чудовищной, чем в случае с Иваном Грозным. В том числе и с такой, когда Петр заходил, пожалуй, дальше Ивана. Взять хотя бы те же самые казни на Красной площади. По части их массовости тут один государь с другим могли бы еще поспорить. Но только, бесспорно, вперед вырывается именно Петр в качестве того, кто сам рубил головы стрельцов на плахах, заполнивших Красную площадь. Стрелецких голов, слетевших с плеч под ударом петровского топора, были десятки. Как к этому отнестись, до конца не знаю, но, как минимум, несомненно одно — Петр в стрелецких казнях мог выступать как неумолимо строгий Судия, но быть палачом — исполнителем своего судебного приговора ему было негоже. Как палач он повергал в прах свой царский сан, отрекался от своей царственности, не меньше. Сам голов своих подданных, кажется, не рубил при всем своем окаянстве даже Иван Грозный. Но можно ли тогда сказать, что Петр был еще более жесток, чем его предшественник, а значит, от его правления исходил дух небытия не меньше, чем от Иванова царствования?
В попытке ответить на этот вопрос мы неизбежно вступаем на очень зыбкую почву относительных оценок того, что нельзя не отвергать с ужасом и отвращением, не ища никому никаких оправданий или смягчающих вину обстоятельств. Да, то, что Петр Великий бывал еще и палачом — это ужас кромешный. И в этой точке он вполне сходится с Иваном Грозным. Но ведь не только палач первый российский император, а еще и преобразователь и устроитель новой России. А это обстоятельство предполагает именно выпадение Петра в жестокость, пускай и самую последнюю и беспощадную. Она овладевала им как вихрь, все сокрушающий и переворачивающий. Вихрь рождался в петровской душе, становился одержимостью и буйством. Жестокость, устремленность к разрушению, попранию и извращению всего и вся не подтачивала душу Петра непрерывно, временами давая выбросы творимого им кромешного ужаса. У него была именно одержимость, когда она покидала Петра, он был способен на великодушие, понимание ближнего, любовь к нему. Этому сохранилось множество свидетельств.
М. Клодт «Иван Грозный и тени его жертв»,
конец XIX века.
Иное, совсем иное представляет собой казус Ивана Грозного. Он был весь, насквозь и необратимо отравлен ядом подозрительности, злобы, мстительности. Наверное, Иван был способен к привязанности, не чужд чувствительности. Но любил ли он когда-либо кого-нибудь? В этом мы вправе усомниться. Привязанность ослабевала и изживала себя, и вчерашнего любимца и избранника Иван Грозный с легкостью мог послать на казнь. Чувствительность легко переходила в разочарование, раздражительность, гнев. Царь Иван находился в заколдованном кругу своих душевных метаний, где, в конце концов, торжествовали зло и греховность, выхода из этого круга не было. Пожалуй, рискну и на такое утверждение — Иван Грозный, не знаю, с какого периода в точности, непрерывно пребывал в аду. В нем были свои страхи, горести, но были и удовольствия, запретные и не очень. К Петру Великому, к счастью, сказанное никакого отношения не имеет. Если при жизни он и побывал в аду, то это было фрагментарное пребывание в преддверии ада. Как целое же его жизнь — это именно жизнь, а не умирание извратившей свой путь души, как у Ивана Грозного. Жизнь, а значит, действие, деяние, творчество, подвиг.
Наконец, следует обратить внимание и на такое сходство между двумя государями, как их приверженность игровому началу, «скоморошеству», травестии, «карнавалу». Словом, такого рода веселию, где происходит переворачивание мира, повержение его в бурный поток становления. И Петр, и Иван были до такого охочи и равно знали в нем толк. С этим обстоятельством приходится считаться, оно нуждается в истолковании. Поскольку нас касается не более, чем сопоставление обеих персон, нам можно ограничиться указанием на то, что «карнавал» в духе Ивана Грозного — это буйство и бесовское кружение, которое готово было втянуть в себя всю Русь, растворить ее в себе, повергая царство в ничто. Свидетельством этому хотя бы действия опричников. Их омерзительные церемонии и пиры переходили в попрание и раздирание на части своей страны теми, кто стремился поживиться ею со всей алчностью, пожить и погулять всласть на чужой счет. Скажу еще и так: у Ивана Грозного «карнавал» был первичен и длил себя в жизнь страны и державы. Никакого отношения к петровой карнавальности это не имело.
Современники иностранцы неоднократно, иногда не без иронии, отмечали готовность Петра Великого устраивать роскошные празднества даже по незначительному поводу. Скажем, возьмут русские войска какую-нибудь небольшую крепость или одержат победу над незначительным отрядом шведов — и вот тебе празднество на весь Петербург, в котором непосредственно задействованы тысячи людей. Пускай так, и Петр был здесь не без греха. Но учтем и другое — празднование оставалось вторичным по отношению к его поводу. Оно довершало собой реальное историческое событие, а не подменяло его, не становилось жизнью-подменой и переворачиванием смыслов. Это как раз грех Ивана Грозного, а вовсе не Петра Великого.
Поль Деларош.
«Портрет Петра I».
1838 г.
Если даже со своими имперскими праздниками, не говоря уже о каком-нибудь всепьянейшем соборе или кощунственных процессиях Петр перебарщивал, это не разрушало, а, в крайнем случае, осложняло созидаемое Петром. Созидание Российской империи все равно происходило. Оно действительно было катастрофичным, несло в себе очень внятный момент разрушения устоявшегося. Историческое бытие Московской Руси сменилось становлением. Оно же не предполагает ничего незыблемо устойчивого. Все растет, тянется, трансформируется, преобразуется, как будто подспудная стихия вырвалась наружу. А это уже «карнавал» самой жизни. Он близок Петру не столько в противостоянии старому и устоявшемуся, отменяя его, сколько в обращенности к вершащемуся на глазах и к будущему. Тем самым происходившее не имеет смысла сводить к переиначиванию. В последнем как таковом таятся две потенции — дух гибели, ухода в небытие или маятниковый ритм выхода в «карнавал» и оргию с последующим возвращением к старому. Иван Грозный со всем своим шутовством, с Опричниной в том числе, балансировал где-то на грани одного и другого. Петр Великий здесь ни при чем. И ничего не меняет то, что он видел некоторое сходство между собой и Иваном Грозным. Оба резко выделялись из ряда российских государей, в чем же именно, это Петр мог и не очень понимать. Попросту трудно предположить, что он был достаточно осведомлен о царствовании Ивана Грозного, во всей его реальности. Такого рода знание не предполагалось давать наследнику российского престола. Договаривая же до конца, нужно признать, что историческое знание и историческое образование в Московской Руси не могло не быть насквозь пронизано стандартными формулами, общими местами, самым настоящим мифологизированием. Так что на самом деле о сходстве и различиях между Петром Великим и Иваном Грозным лучше судить нам. Наш суд будет более беспристрастным и способен не смешивать историческое величие с по-своему грандиозным и все-таки историческим буйством и непотребством.
Журнал «Начало» №23, 2011 г.