К рассказу Р.М.Рильке «Урок гимнастики»
Рассказ Р.М.Рильке не из тех, которые поражают воображение внезапным поворотом сюжета, психологической изощренностью или каким-то резко своеобразным колоритом. Нет, он очень сдержанный, суховатый даже. Автор как будто стремиться опустить или сгладить то в нем, что легко могло бы стать захватывающим сюжетным ходом, глубинным психологическим анализом и тому подобное. Конечно, скупость и чуть ли не скудость повествования ничего общего не имеет с недостатком мастерства или одаренности. Пожалуй, они сродни ровности и беспристрастному тону исландских саг. Как и в сагах, в рассказе Рильке все внешнее, никакого обращенного на себя внутреннего мира героев. Только описание того, что можно услышать особенно сильному слуху или увидеть зоркому и пристальному взгляду. Взгляд у нашего автора, несомненно, преобладает над слухом, он более зорок и пристален, больше различает по сравнению с автором саг. Однако перед нами все-таки рассказ, который я готов отнести к сагам, как и его древних предшественников на исландской почве. Что же в совсем небольшом и непритязательном произведении художника, жившего в ХХ веке, от суровых и величественных повествований, в которых еще во всей силе бытийствует германская языческая архаика?
Райнер Мария Рильке
Разумеется, ничего, если «Урок гимнастики» прочитать в привычном для нас «социологическом» и социально-обличительном ключе. Ну, да, тогда перед нами рассказ о том, как мертвая и бездушная военная машина переламывает живые души, превращая успешно перемолотых людей в свой образ и подобие и в буквальном смысле убивая слабых и беззащитных. В рассказе налицо все приметы такой машины. К тому же он о военной школе австро-венгерской армии, столько раз обруганной и высмеянной за солдафонство и бессмысленный формализм. Но действительно ли персонажи — это жертвы или палачи, образующие собой отвратительную австро-венгерскую военную машину? Даже гибнущий в рассказе кадет Грубер вовсе не жертва, а если и жертва, то совсем в особом смысле, исключающем жалость к нему обличителя — автора и нас сердобольных читателей. Давайте, читатель, не пройдем для начала мимо того обстоятельства, что в жертву Грубер приносит себя сам и совсем не бездушной военной машине, а чему-то или кому-то иному. Мы не знаем, какие конкретные мотивы стояли за непомерным усилием слабого тела выполнить гимнастическое упражнение, которые Грубер вменил себе сам. Во всяком случае, они чужды страху и забитости или же преодолевают его. Так что не будем просто и только жалеть Грубера и негодовать на австрийскую военщину. Настоящий пафос рассказа иной. Он по ту сторону привычных нам душевных импульсов жалости негодующего обличения.
Не в том дело, что в «Уроке гимнастики» ничего не способно вызвать неприятия или отвращения. И с позиций «нормальной», «здоровой» человечности и в перспективе христиански — сверхчеловеческой, происходящее в рассказе еще как может быть поставлено под вопрос. Но прежде чем принимать или не принимать героев и обстоятельства рассказа, отдадим себе отчет, что перед нами вовсе не только заурядная и рутинная реальность военной школы, не просто тусклые будни бездарно протекающей жизни. Так ее можно увидеть. Между тем, есть в рассказе Рильке и другое измерение, другой слой, просвечивающий сквозь серость обыденного существования. Как раз, он делает рассказ соприкосновенным исландским сагам с их героическим духом.
Я сказал, что в «Уроке гимнастики» не только будни и быт. Что же существует для человека помимо как? Не многое «Всего на всего праздник творческих озарений, битва». Праздник неразрывно связан с сакральным, с благословением и радостью. Их нет в рассказе в помине. Нет, разумеется, и творческих озарений. Тогда битва? Для меня это очевидно. Конечно, урок гимнастики в военной школе — прежде всего предуготовление к настоящим битвам: сражениям и другим видам военной службы. Но в тоже время он — уже начавшаяся и происходящая на наших глазах битва. В ней участвуют не жертва и палач, а начальники и подчиненные. Не привычные для нас, отцы-командиры и солдатушки-ребятушки, а воины, которые должны неуклонно исполнять свою командирскую и солдатскую службу, быть беспощадными не только к противнику, но и друг к другу, в конечном же итоге и самим себе. Начальник ничего не спустил подчиненному не потому, что один «наверху», другой же «внизу», у одного такая сила и власть, которой у другого нет. Здесь никто, никому ничего не в праве спускать. Чтобы победить противника, начальнику нужно противостоять в первую голову самому себе и побеждать в себе слабость, чувствительность, последовательность. Тому же самому он должен победно противостоять в подчиненных. Последние же лишь тогда достойные участники битвы, когда побеждают собственные слабости; а затем и внешние препятствия, все эти накаты, брусья, кольца.
Кадета Грубера мы застаем в рассказе в момент двоякой победы над самим собой и над внешним «противником». Победа далась ему ценою собственной жизни. Как это и положено настоящему герою, у Грубера триумф совпадает с катастрофой. Он победил себя как человека, пасующего перед неодолимым препятствием, победил свою природу, своей свободой и тем осилил две непомерности: недоступной для слабого тела канат и заодно — это недостойное души (свободы) тела природу. Причем последнее настолько упиралось перед усилиями триумфатора, что пришлось его уничтожить, принести в жертву душе.
В тех обстоятельствах, в которые поставлен Грубер, он сделал все, что мог сделать. Мог же он по своим физическим силам очень немногое. Едва ли не самый слабый в самом слабом четвертом отделении гимнастов, он сумел ценою жизни выполнить упражнение, которое при некотором напряжении сил выполнили бы многие из его однокашников. «Гора» самопреодоления родила «мышь» подвига — сдвига во внешнюю герою реальность. Только и всего.
Титанические усилия настоящий герой тратит на титанический подвиг — сдвиг в обычном порядке вещей. Своими же усилиями наш герой лишь на миг привлек к себе внимание. Обращенный к «триумфатору» возглас кадета, из первого. Самого сильного отделения гимнастов: «Браво Губер!!», не могло не отозваться в душах самого Губера и других свидетелей «подвига» и, прежде всего автора рассказа какой-то долей снисходительности к слабому, который, надо же, добился того, что по плечу лишь сильнейшим, чем он. Отсюда реакция на то, что «все взгляды прикованы к фигуре Губера» на самом верху каната, когда «он высоко под потолком делает движения, словно хочет их стряхнуть».
Да, эти взгляды нужно стряхнуть потому. Что Губер борется с самим собой и побеждает самого себя. Чем слабей тело с его физическими возможностями, тем более грозный противник груберовской души, тем тяжелее и заслуженней победа. Но для внешнего триумфа победа Грубера над самим собой не годится. Не заслужил он, по настоящей героической мерке, и посмертных почестей. Едва заметили его очень скромный во внешнем выражении подвиг и уж совсем не признали достойной смерть. За очень скромным: «Браво Губер!», не последовало чего-либо подобного: «Слава Губеру!». Внезапная смерть Губера вызывает такую естественную растерянность кадетов и, видимо, тщательно скрытую от посторонних глаз растерянность начальства. Последняя очень быстро преодолевается стремлением восстановить на мгновение прерванный распорядок. И тут возникает вопрос, вряд ли имеющий один и однозначный ответ: «Так что, скромное величие Губера осталось неоцененным воинами — соратниками или не было никакого величия, Губер, если и не спасовал, то и не потянул на тот замах, который необходим битве?
Мне кажется, что каждая по-своему верна из обеих постановок вопроса. Губер достойно погиб в схватке, но к ней он не был предназначен, не те у него были физические силы. По героическому счету, он «виноват» в том, что не уродился, в том, что попал в среду, требованиям которой не отвечала его природа, в том, наконец, что попытался сыграть в этой среде неподобающую ему роль. Поэтому в самой смерти Губера есть что-то неприличное и скандальное. Хвалить его не за что, он нарушил порядок строй битвы — урока, позора Губера также не заслужил. Остается зазор какой-то неловкости и неуместности, созданный кадетом, на который неизвестно как, а значит и не нужно реагировать. И подвиг и смерть нечто, стоящее вне воинского этикета, вне того внутренне и внешне оправданного ритуала, в который складывается воинская жизнь. Случившееся можно уподобить самоуправству воина, в нарушении воинской дисциплины и ценой своей жизни захватывающего не нужное войску укрепление. В результате войско лишилось очень для ценного солдата, которого, уцелей он, строго наказали бы за самоуправство, теперь же остается махнуть на него рукой. Случившееся с Губером для своего разрешения требует присутствия священника. Один Бог знает, как отдать должное Губеру без непозволительного и натянутого превознесения незадачливого кадета и без еще более неуместной слезливости. Это знание принадлежит Церкви. Ее же присутствие никак не предполагается и не предчувствуется всем строем рассказа. Его мир обезбожен и вместе с тем не обладает той героической полнотой жизни, которая хотя и погибельно для себя вытесняет Бога.
Из мира, в котором стараются жить по героическим меркам австрийские кадеты и их начальство, где так двусмысленно (величественно и жалко) действует Губер, как будто вынута сердцевина, то, для чего вершится все происходящее в рассказе. Над всем царит внешняя, но ставшая и внутренней сила артикула и приказа. Начальство приказывает кадетам. Кто-то командует начальством. Над этим кем-то, будь им хотя бы сам император Австро — Венгрии, есть свое начальство, тоже суровое и неумолимое. Все застегнуты на все пуговицы и выполняют свой долг. Все естественно — природное изгоняется из этого мира или загоняется в подполье. Поэтому и героизм в мире «Урока гимнастики» мертвенный, если не пустой. Мертвенно и пусто и героическое усилие — приказ самому себе Губера. Он также не считается с собой, со своими природными возможностями, как не считается с ними, его начальство. От того не считается, что Губеру и миру его военной школы чуждо вовсе не внеположенное героическому началу воинское дружество и братство. Чужда жизнь как пир, предполагающий одновременно героическую аскезу и самоотречение. Бесконечно длящееся самоотречение в мире рассказа, присутствует, но оно смотрится не в погибельный пир жизни, а в ту же пустоту. Это не значит, что насквозь пуста жизнь военной школы, пусты ее обитатели. Она именно упирается в пустоту. Тем, кто непрерывно выделывает себя по героическим меркам, уже не обрести в себе подобно героям исландских саг высшего смысла своей выделки — дрессуры. Любой из них, а не только умирающий Губер, хотя и смотрит прямо в зал, но так словно видит нечто неопределенное, может быть не в зале, возможно на улице, за окнами, «хотя темно, поздно и осень».
В назидание героям Рильке, всему миру его рассказа, хочется сказать словами Л.Шестова: «Нужно искать Бога». Я понимаю, конечно, что такие слова повисают в воздухе. В любой воображаемой ситуации их невозможно донести до героев «Урока гимнастики». Наверняка все они получили более или менее добротное католическое воспитание, но оно ничего не способно изменить в военной школе и тем более на гимнастическом уровне. Но нам, читающим рассказ на страницах богословского журнала можно увидеть в нем не только обезбоженный мир в холостую действующего героизма, но и апофатическое свидетельство о Боге, о Том, чье отсутствие заставляет героев Рильке ревностно служить чему-то неопределенному, какие невнятным инстанциям.
Журнал «Начало» СПб №5 1997г.