Колесо и Крест

«Красное Колесо» А.И. Солженицына занимает уникальное место в русской словесности ХХ века. Как справедливо отметил Ю.М. Каграманов, «одним исполинским шагом было преодолено слабоумие подсоветской культуры, и прежде всего литературы» [1]. Увы, это произведение пока мало кем прочитано и еще менее изучено. Между тем поэтика «Красного Колеса» очень интересна. С одной стороны, писатель максимально ограничивает сферу вымысла и с предельной точностью воспроизводит реальные события. С другой стороны, он выявляет в этом документальном материале такие символические пласты, обозначить которые способен только художник.

Фрагмент церемонии открытия зимних олимпийских игр 2014 г.

По мысли Солженицына, в очевидных, наблюдаемых исторических событиях незримо присутствует метафизическое измерение. «Время, в котором мы живем, имеет бездонную глубину. Современность — только плёнка на времени», — осознает один из персонажей эпопеи, философ Варсонофьев. Эта онтологическая глубина времени особенно ощущается во время богослужения. В «Красном Колесе» показано несколько церковных служб, но полностью, от начала и до конца, описана лишь одна — всенощная с выносом Креста. Она совершается один раз в году, вечером в субботу на третьей неделе Великого поста (в 1917 году она пришлась на 4-ое марта), и открывает сугубо строгую Крестопоклонную неделю. Смысл этой всенощной выражен у Солженицына с предельным лаконизмом: «Крест голгофских страданий, вынесенный в центр храма, становится в центр мира». По воле автора он становится и в центр эпопеи. «Красное Колесо» не может, на наш взгляд, быть понято вне символики Креста и семантики столь выделенного писателем богослужения. [2]

Созерцание Креста позволяет человеку не замыкаться в пределах собственной эпохи, соизмерять происходящее в мире с главным событием человеческой истории, совершившимся на Голгофе. А перед лицом этого события легко осознать, что ни политические коллизии, ни социальные конфликты не достойны восприниматься как основное содержание жизни. «И воспламеняются революции, и гаснут революции, — а мир Творца стоит», — думает во время упомянутой всенощной Вера Воротынцева, и автор в данном случае с ней солидарен. Встречая Крестопоклонную неделю, только что отрекшийся Николай II думает: «Боже мой, как мелки все наши заботы по сравнению с Голгофой! Что решит или откажет какое-то временное правительство, пустят туда или сюда, что напишут в революционных листках, — всё это прейдет. И его отречение от престола … — тоже прейдет. А Голгофа — останется вечно, как главная жертва и главная тайна». Всенощная с выносом Креста идет уже среди революционного вихря. На улицах вокруг храма творятся бессудные расправы. Еще несколько месяцев — и к власти придет правительство, объявившее беспощадную войну Христу и христианам. Писатели и публицисты не раз сравнивали наступающую эпоху с Голгофой. В линейном историческом времени Крестопоклонная неделя 1917 года так же предвещает эту русскую Голгофу, как в годовом богослужебном круге она предвещает Страстную седмицу — Голгофу евангельскую. «Но мир храма торжествовал над внешним. Ничто не могло протянуть лапы остановить этот воспаряющий праздник … где вперёд искупалось и всё дурное, что могло случиться во внешнем мире».

Однако это искупление, совершенное Спасителем, отнюдь не освобождает человека от ответственности за собственную судьбу и окружающий мир. Солженицын убежден, что «история есть результат взаимодействия Божьей воли и свободных человеческих воль». В «Красном Колесе» подробнейшим образом показано, что в событиях 1917 года не было ничего фаталистического: они явились результатом свободного проявления воли (а чаще безволия) самых разных людей — генералов и парламентариев, министров и рабочих. У этих исторических персонажей, воссозданных на страницах эпопеи, несхожие биографии и политические убеждения. Объединяет их только одно: в решающий момент они идут, иногда из благих побуждений, на сделку со своей совестью. Эта сделка, как правило, предполагает согласие с унижением или убийством невинных людей. Но действующие (а чаще бездействующие) лица оправдывают себя тем, что таким образом служат народу или идеалам всемирного братства…

В этом важнейшем аспекте своего содержания «Красное Колесо» перекликается с одной из тех восхищавших Солженицына проповедей о. Александра Шмемана, которые писатель в 1970-е годы слушал по радио «Свобода». Она посвящена именно Крестопоклонной неделе, и в ней говорится: «Мы знаем, что мучили, распинали, ненавидели Христа не какие-то изверги, особо злом одержимые люди. Нет, в сущности, это были люди, «как все»… Но разве не совершается то же самое и в окружающей нас жизни? Разве не присутствует Пилат в каждом из нас всё время? Разве, когда приходит час сказать решительное, бесповоротное нет неправде, несправедливости, злу и ненависти — мы не сдаемся на этот соблазн «умыть руки»? (…) И потому первый смысл креста — это смысл его как суда … над тем псевдодобром, в которое в мире сем вечно рядится зло и которое обеспечивает злу его страшную победу на земле» [3]. «Красное Колесо», нигде прямо не высказывая эту мысль, воплощает ее художественными средствами. Мозаика документальных сюжетов складывается в рассказ о том, как официальные лица и частные граждане России «умыли руки», освобождая Ленину прямой путь к власти. И обрекли страну на распятие…

Крестопоклонная напоминает не только о Кресте Христовом, но и о том кресте, который дан каждому человеку в его конкретных обстоятельствах и который христианин обязан нести каждый день. О том, что христианства нет без этого креста, Солженицын напоминал и до «Красного Колеса» — в частности, в своем письме Патриарху Пимену (1972). Символично, что это скорбное письмо датировано именно Крестопоклонной неделей. Сцена всенощной в «Марте Семнадцатого» будет написана еще не скоро. Но её будущий автор уже призывает «в эти дни, коленно опускаясь пред Крестом, вынесенным на середину храма» [4], вспомнить о том, что без жертвы нельзя вернуть России христианский дух и христианский облик. Письмо Солженицына созвучно уже упоминавшейся проповеди о. Александра Шмемана: «Вынося крест, поклоняясь ему, целуя его, вспомним . . . о кресте как о выборе. О выборе, от которого всё зависит в мире и без которого всё в мире — торжество тьмы и зла». [5]

Все герои «Красного Колеса», сознательно или неосознанно, стоят перед этим выбором. И некоторые выбирают Крест. В дни разгрома русской армии в Восточной Пруссии солдаты «крестными шагами» выходят вперед, чтобы прикрыть собой отступление товарищей. Вера Воротынцева заставляет себя отказать любимому человеку, чтобы не причинить горя другой женщине и ее ребенку. «Крест? Крест. Нести крест!» — решает она. Николай II со смирением принимает все оскорбления, посыпавшиеся на него после ареста: «Да будет воля Божья над нами! Записал так в дневник, и после восклицательного поставил Крест». Такова последняя фраза, сказанная в «Красном Колесе» о Государе: Крест Христов завершает, венчает собой его романную жизнь, словно перечеркивая все его ошибки. Отметим, что эта интерпретация предварила позицию Церкви: в 2000 г. Николай II был канонизирован не как правитель, но как страстотерпец — за свой крестный путь после отречения. Крестом завершается у Солженицына и совершенно другая сюжетная линия — история провинциального мальчика Юрика Харитонова. Чувствуя, что революция несет с собой всеобщую нравственную порчу, он призывает своего такого же юного товарища: «А давай поклянёмся друг другу, что вот мы — будем против всякой мерзости биться!». И мальчики дают такую безмолвную клятву — соединяют свои руки: «правую с правой, левую с левой, крест-накрест».

Но большинство персонажей «Красного Колеса» отказывается от Креста — иногда в прямом смысле слова. Например, солдаты сдают в поддержку революции свои георгиевские кресты — боевые награды, «принятые когда-то перекрестясь». А главное, множество людей из самых разных общественных слоев вдруг осознает себя свободными от любого долга. Не жертвенность, но стремление к власти или к лёгкой, необременительной жизни определяет их поведение. В Темплтоновской лекции Солженицын обозначил причину всего случившегося с Россией в ХХ веке одной фразой: «Люди забыли Бога» [6]. Это забвение делает людей безоружными и перед своими страстями, и перед вечным метафизическим злом — кознями врага человеческого. В результате мы «как нация потерпели духовный крах», — пишет Солженицын в статье «Размышления над Февральской революцией» (1980—1983) [7]. «Какая-то злая духовная эпидемия», — говорит об этой революции один из эпизодических персонажей «Красного Колеса», и его слова напоминают об эпилоге «Преступления и наказания». Ведь именно там, в последнем сне Раскольникова, впервые возник мотив странной эпидемии, идущей из глубин Азии на Европу. Эту эпидемию вызывали микроскопические существа, одаренные умом и волей (Достоевский не употребил слово «бесы», но речь, конечно, о них). Зараженные ими люди начинали зверски истреблять друг друга во имя какой-то собственной, воображаемой истины . . . В «Красном Колесе» это происходит уже наяву.

Как осознает один из главных героев тетралогии Георгий Воротынцев, народ попадает в рабство «кругового Обмана». Персонифицированный Обман не случайно имеет здесь форму круга. Он ассоциируется с тем Колесом, которое дало название всему произведению. «Революция, — пояснял Солженицын в одном из интервью, — огромнейшее космическое Колесо, подобное . . . закрученной спиральной галактике. Огромное Колесо, которое начинает разворачиваться, — и все люди, включая и тех, которые начинали его крутить, становятся песчинками. Они там и гибнут во множестве» [8]. Созданный в эпопее образ Колеса предрекает эту гибель миллионов людей. Показательна глава из «Августа Четырнадцатого», которая имитирует киноэкран. При паническом бегстве от повозки на ходу отскочило колесо —

«… и само! обгоняя! покатило вперед! колесо!!
всё больше почему-то делается,
Оно всё больше!!
Оно во весь экран!!!
КОЛЕСО! — катится, озаренное пожаром!
самостийное!
неудержимое!
всё давящее!
Безумная, надрывная ружейная пальба! пулемётная! пушечные выстрелы!!
Катится колесо, окрашенное пожаром!
Радостным пожаром!!
Багряное колесо!!

И — лица маленьких, испуганных людей: почему оно катится само? Почему такое большое?».

Это неудержимое Колесо становится лейтмотивом повествования. Во всех четырех романах некий предмет (крылья горящей мельницы, шелковая розочка и т.д.) вдруг начинает медленно поворачиваться; затем вращение ускоряется и предмет превращается в красное или огненное колесо. При этом ощутима сверхъестественная, мистическая природа вращения, которое именуется «странным» и «страшным». Колесо кружится, заведенное «не своею силой». Чья же это сила — Бога или дьявола? С одной стороны, как уже говорилось выше, Колесо — символ духовной эпидемии, всеобщего помрачения людей. Для связи образа колеса с темой подмены и морока есть основания в самом русском языке. Солженицын мог почерпнуть эту связь из горячо любимого им словаря В.И. Даля, где колесить означает не только «делать объезд, ездить околицей», но и «плутать, блуждать», а говорить околесицу — «пространно пустословить, говорить чепуху». К «Красному Колесу» это имеет прямое отношение: во-первых, в эпопее изображается, как страна заблудилась, потеряла путь (заколесила); во-вторых, один из главных объектов авторской иронии — бесконечная пустопорожняя болтовня политиков, в том числе лидеров Думы (они, главным образом, несут околесицу). В связи с тетралогией уместно вспомнить и глагол колесовать — «предавать мучительной смерти, ломая кости колесом». Автор показывает, как всё лучшее в России обрекается на подобную казнь; именно колесуется — точнее не скажешь. Словом, «Красное Колесо» объясняет, как мы доколесились до ГУЛАГа.

Колесо постепенно заражает мир своим аномальным движением: в повествовании нарастают мотивы кружения, скольжения, сползания. «Закружилась, запуталась и Рабочая группа — и всё рабочее дело — и даже матушка Русь — и нет концов», — размышляет рабочий Козьма Гвоздев. Генералу Самсонову подносят «стройный план скользящего щита — и в нем тоже было круговращение, повторявшее вращенье неба»; полководец доверчиво «ищет опору в этом вращении», приводит тем самым армию к катастрофе и от горя кончает с собой. В финальной главе Воротынцев одновременно чувствует и нарастание зла, и невозможность определить конкретного противника. «Да против кого — понимаешь ли сам? Такая закружливая чёртова обстановка: против кого? … Как это страшно сползло! Сползает. Круговой Обман — вот какой враг». Этот близкий автору персонаж далеко не случайно ставит рядом эпитеты «закружливая» и «чёртова». Бесцельное кружение традиционно является знаком нечистой силы. Вспомним хотя бы пушкинских «Бесов»: «В поле бес нас водит, видно, да кружит по сторонам… Закружились бесы разны … Сил нам нет кружиться доле…». Скольжение и кружение — сквозные мотивы поэмы Блока «Двенадцать», герои которой отрекаются от Креста Христова: «Эх, эх, без креста!» При этом для «Двенадцати» характерна отмена разницы между светом и тьмой, добром и злом, Христом и Антихристом. По контрасту, художественная логика «Красного Колеса» ведет к «различению духов», к обретению онтологических основ, противостоящих бесовскому кружению. Лучшие герои эпопеи понимают, что Колесу необходимо противостать, но не находят человека, способного это противостояние возглавить.

Мотив демонического Колеса, которое нужно уничтожить ради спасения всей нормальной жизни, парадоксальным образом объединяет тетралогию Солженицына с другой, на первый взгляд максимально далекой от нее эпопеей — «Властелином Колец» Толкиена. Кольцо всевластья, которое Фродо несет в Мордор, в начале действия выглядит как обыкновенное золотое колечко, но обладает собственной злой волей и совершает, как предупреждал Гэндальф, предательски скользкие движения: «It may slip off treacherously… ». А перед развязкой, в кульминационной главе оно трижды предстает как огненное колесо («a wheel of fire»). Таково оно и в видении Сэма, и по ощущению самого Фродо, всё более страдающего от своей крестной ноши. У Солженицына тайна Колеса есть тайна власти над ходом мировой истории (в размышлениях Ленина, например), и этот ход обретает на страницах эпопеи явно сатанинский характер. Для сравнения напомним, кто хозяин кольца всевластья в книге Толкиена, к кому оно старается вернуться. Все порядочные существа в эпопее предпочитают называть этого хозяина просто «Враг», избегая упоминать имя собственное — Саурон. В английском языке, точно так же, как в русском, «враг» (the Enemy) — эвфемизм, обозначающий дьявола. По словам С.С. Аверинцева, в лице Саурона Толкиен возрождает забытый образ сатаны как «страшного, унылого и внутренне мертвого космического властолюбца» [9] и тем самым бросает вызов всем романтическим и постромантическим «реабилитациям» этой фигуры. Героическая и почти безнадежная попытка уничтожить кольцо — единственный шанс на спасение свободных народов от власти Врага в те дни, когда, по словам правителя эльфов Элронда, «сдвигаются космические колеса»(« … that move the wheel soft he world»).

В обеих эпопеях образ колеса напрямую связан с самым ядром содержания — с проблемой исторической роли личности и ее свободного нравственного выбора. Интерпретация этой проблемы у Толкиена и Солженицына родственна. Пусть один писатель изображает мир фантазийный, а другой — конкретно-исторический. Но оба показывают тот момент, когда в считанные дни завершается одна эпоха и надолго определяется лицо другой. И судьба мира у обоих зависит от того, насколько трезвыми и ответственными будут в эти дни и полководец, и садовник, и наследник династии, и владелец уютной усадьбы, всегда сторонившийся великих дел. Каждый персонаж предоставлен самому себе; каждый вынужден поступать по собственному разумению; каждый становится действующим лицом Истории, в которой важен каждый личный выбор. И выбор этот проходит под знаком кольца всевластья — огненного колеса. Сказанное в равной степени относится к обеим эпопеям. Глубина различий между мифологическим миром Толкиена и повествованием Солженицына, выросшим из тысяч подлинных документов, эту общность лишь подчеркивает.

Вместе с тем демоническое начало входит в мир не без Божией воли. Солженицын создавал свою эпопею с твёрдой верой в Провидение: «Я — убеждён в присутствии Его в каждой человеческой жизни, в своей жизни, и в жизни целых народов. Только мы так поверхностны, что вовремя ничего не можем понять. Все изгибы нашей жизни мы различаем и понимаем с большим-большим опозданием. Так, уверен я, когда-нибудь поймём мы и замысел о Семнадцатом годе» [10]. И образ мистического Колеса отсылает читателя не только к инфернальным мотивам в литературе и фольклоре; он восходит к Ветхому Завету, к книге пророка Иезекииля. Как и в тетралогии Солженицына, таинственные страшные колёса появляются там неоднократно: идут, стоят, поднимаются от земли, следуют за херувимами (гл. 1, ст. 15—21). Вслед за тем Израилю дается пророчество: «… произведу над тобою суд, и весь остаток твой развею . . . Третья часть у тебя умрет от язвы и погибнет от голода среди тебя; третья часть падет от меча в окрестностях твоих; а третью часть развею по всем ветрам… И будешь посмеянием и поруганием, примером и ужасом у народов, которые вокруг тебя … » (гл. 5, ст. 10,12,15). Голос Бога далее говорит: «Искал Я у них человека, который поставил бы стену и стал бы предо Мною в проломе за сию землю, чтобы Я не погубил ее, но не нашел. Итак, изолью на них негодование Мое, огнем ярости Моей истреблю их, поведение их обращу им на голову» (гл. 22, ст. 30—31). За то, что израильтяне забыли Бога, отвергли Его заповеди и обратились к идолам, Господь «попустил им учреждения недобрые и постановления, от которых они не могли быть живы» (гл. 20, ст. 25). Параллели с эпопеей Солженицына более чем очевидны. С Россией происходит то же, что и с древним Израилем. В ней тоже не находится человека, который «встал бы за сию землю», чтобы Бог не погубил её. И возникают «недобрые учреждения», от работы которых не смогли «быть живы» десятки миллионов людей…

Появление Колеса предстает тем самым как наказание свыше, Божия кара. «Все удивлялись, что для колоссального переворота никомун е пришлось приложить совсем никаких сил.

Да, земных».

Выделяя последнюю фразу в отдельный абзац, писатель подчеркивает её значимость. «Обращаясь к древнему библейскому символу колеса, — утверждает Ж. Нива, — Солженицын выводит на Страшный Суд Россию века сего. В старинной византийской базилике в Торчелло, на венецианской лагуне, где сохраняются самые первые христианские мозаики, под Христом-Вседержителем, над ангелами, взвешивающими души,—красное колесо … » [11]. Тема Божьего Суда действительно звучит в эпопее: «Всё рухнуло. Всё кругом ещё дорушивалось. Всё было грозово-темно, как в день Страшного Суда». Кстати, с темой Страшного Суда подспудно связан и путь кольца у Толкиена: она звучит в названии горы, где Фродо должен уничтожить кольцо — Mount Doom. Doom — многозначное слово: рок, судьба, гибель, приговор, осуждение. В переводах топоним Толкиена предстает как «Роковая гора» и «Огненная гора». Но в английском есть дополнительный оттенок, поскольку существует идиома the Day of Doom — день Страшного Суда. Фродо должен бросить сатанинское кольцо в Crack of Doom, что переведено как «Роковая щель». Однако Crack of Doom — тоже идиома: она обозначает трубный глас, которым открывается Страшный Суд …

И этот суд, свершившийся в 1917 году над одной, отдельно взятой страной, имеет, по убеждению Солженицына, всемирное значение: «Э т о должно было грянуть над всем обезбожевшим человечеством. Это имело всепланетный смысл, если не космический» [12]. В «Красном Колесе» Варсонофьев видит во время Февральской революции таинственный сон: в многолюдный зал какой-то Биржи входит «мальчик с дивно светящимся лицом… Варсонофьев понимает, что этот мальчик — Христос, а в руках у него бомба! — ужасного взрыва для целого мира … Ещё и в яви обнимал его ужас этого космического подошедшего взрыва … Что это была за Биржа? … во всяком случае, не одна Россия. Это какой-то смысл имело — всеобщий.

И хотя нестерпимо было пережить этот взрыв — но он был не просто уничтожение, он был и Свет, слишком светилось лицо мальчика.

О! Сколько было сил непознанных! В каком-то непостигаемом объеме совершалось нечто великое — и может быть только слабым отображением были те завихрения на улицах русских городов в последние недели».

Кара Божия — лишь грань Божьего милосердия. Как параллель к мистическому сну Варсонофьева воспринимается следующий документальный эпизод. Когда революционная толпа достигла казарм Измайловского полка (чтобы и там убивать верных присяге военных), измайловцы в последнюю минуту вышли из здания с другой его стороны. Они не знали о настигающей их расправе, просто отправились «на подкрепленье правительственным войскам. И успели уйти. Разделил тех и других — массивный широкий тёмный в ночи Троицко-Измайловский собор.

Уцелевшие очевидцы уверяли потом, что в окружной темноте крест на куполе необъяснимо светился. И кто замечал — снимали шапки и крестились».

Крест светится, как светится лицо мальчика-Христа. И всенощная с выносом Креста говорит о том, что после всех победителей победит Христос. Падая на колени перед увитым цветами Крестом, все собравшиеся в храме прославляют его песнопением, и голоса их звучат «взмывающей земной силой». «Это была — как волна, покрывающая всех тут и до того цельная, что как будто она и перенесла Крест по воздуху, не роняя, — на аналой посреди храма.

Нет, не волна, а соединяющая сила, которую действительно ничто на Земле не может сломить.

— Кресту-у-у Твоему-у-у по-кло-ня-ем-ся, Влады-ыко-о!

И падал весь храм в едином земном поклоне — и снова вставал. И снова победно —

Кресту-у-у…

Твоим Крестом разрушится смерти держава».

Последняя фраза завершает всю главу. Как и выделение в самостоятельный абзац, это придает ей значение смыслового итога. И хотя здесь говорится прежде всего о буквальной победе Христа над смертью (о Его воскресении как о залоге воскресения всех умерших), в контексте эпопеи фраза приобретает еще один смысл: Крест в конце концов разрушит и то наступающее владычество безбожников, которое будет держаться на крови и костях, а потому тоже может быть с полным правом названо «державой смерти».

Противостояние Креста и Колеса побуждает вспомнить сходную геометрическую антитезу в романе Честертона «Шар и Крест» (1910). В первой его главе приводится притча о человеке, который возненавидел крест и начал с того, что убрал из своего дома распятие, а кончил тем, что разрушил весь дом и покончил с собой. В «Красном Колесе», по сути дела, отображено воплощение этой притчи в жизнь: отвергнув Крест, русский народ разрушил и свой общий дом, и всё свое бытие. Созвучна символика тетралогии и тому рассуждению из книги «Вечный Человек» (1925), где Честертон противопоставляет крест «колесу Будды, которое обычно зовут свастикой. Крест смело указывает в противоположные стороны, эти же линии стремятся к кругу… Крест — не только воспоминание; точно, как математический чертеж, он выражает идею борьбы, уходящей в бесконечность. Другими словами, крест прорывает круг» [13]. Вот и в «Красном Колесе» только Крест жертвенной любви — любви к Отечеству, к Правде Божией — может прорвать «круговой Обман»…

Солженицын, скорее всего, не читал ни Толкиена, ни Честертона. Отмеченные параллели — не влияние, а типологическое родство. Оно порождено общим для европейской культуры основанием, которое без Креста превращается в бессмысленно вертящийся круг.

Журнал «Начало» №13, 2003-2004 г.

[1]Каграманов Ю.М. «Жестоких опытов сбирая поздний плод». Кое-что о роли знания в истории // Новый мир. 1998,10. С. 131
[2]Солженицын А.И. Собр. соч.: В 9 т. Т.7. — М., 2001. С. 474.
[3]Шмеман А., протопресвитер. Воскресные беседы. — М., 1993. С. 169—170.
[4]Солженицын А.И. Собр. соч.: В 9 т. Т.7. С. 38.
[5]Шмеман А. Воскресные беседы. С. 171.
[6]Солженицын А.И. Собр. соч.: В 9 т. Т.7. С. 330.
[7]Там же. С.430.
[8]Там же. С.474.
[9]Мифы народов мира. Энциклопедия: В 2 т. Т. 2. — М., 1991. С. 414.
[10]Солженицын А.И. Собр. соч.: В 9 т. Т.7. С.274.
[11]Нива Ж. Солженицын. — М., 1992. С. 151.
[12]Солженицын А.И. Собр. соч.: В 9 т. Т.7. С. 429.
[13]Честертон Г.К. Вечный Человек. — М., 1991. С. 175. Перевод с англ. Н.Л. Трауберг.