Миросозерцание Аксаковых

 

Вера — нравственность — идеология

   В дневнике, запечатлевшем жизнь аксаковской се­мьи в трудные для всей России годы Крымской войны, Вера Аксакова написала: «Большею частью люди, самые жаркие поклонники нашей се­мьи, или ее идеализируют до неестественности и даже до смешного, или доводят до такой крайности и до уродливости строгость нашего нравст­венного взгляда, или превозносят до такой степени наше общее образо­вание, ученость даже, что или другие могут счесть нас за педантов или, по крайней мере, таких исключительных людей, к которым простой, не слишком образованный человек и подойти не может … Неужели так трудно понять простоту нашей жизни!… Мы живем так потому, что нам так живется, потому что иначе мы не можем жить, у нас нет ничего зара­нее придуманного, никакого плана заранее рассчитанного, мы не рису­емся сами перед собою. в нашей жизни, которая полна истинных. дейст­вительных страданий, лишений всякого рода и многих душевных неви­димых огорчений. Мы все смотрим на жизнь не мечтательно: жизнь для всех нас имеет строгое, важное значение; всем она является как трудный подвиг …»^[1]. Жизнь этой талантливой семьи, казавшаяся многим совре­менникам Аксаковых почти идиллической, при более пристальном вглядывании в нее, при изучении разнообразных рукописных материа­лов, целиком до сих пор не опубликованных, обнаруживает не только те «душевные невидимые огорчения», которые были скрыты от посторон­них глаз, но и подлинно драматические коллизии, через которые про­шли члены семьи. А будучи непосредственно включена в культурную и историческую жизнь России 1830—50-х годов, семья Аксаковых, таким образом, и в историко-культурном движении, в духовном развитии Рос­сии середины Х1Х века может вскрыть некие «невидимые» процессы. Следует ли в таком случае отказаться от традиционного взгляд на мир аксаковской семьи как мир цельный, почти гармоничный, высвечиваю­щий цельность и русского сознания, обусловленную давними духовны­ми традициями? Задача изучения данного историко-культурного явле­ния, думается, должен заключаться в ином, прежде всего — вотыскании некой внутренней связи, удерживающей равновесие культуры в слож­ные исторические периоды.

Наследие Аксаковых столь многообразно, что изучение его требу­ет совокупных усилий; даже в пределах истории литературы здесь от­крывается возможность поискать и совместить разные подходы: так, произведения С.Т.Аксаков 40-х годов создаются на грани явлений ли­тературных и естественнонаучных, а его хроники 50-х годов пред­ставляют собою синтез художественной и мемуарной литературы, что создает почву как для углубленного эстетического анализа, так и для мета-анализа. Старший сын — Константин — поэт, критик, публи­цист, историк, лингвист; младший — Иван — поэт, публицист, журна­лист, организатор и идеолог славянского дела в России. Вера — свое­образный хроникер жизни семьи; одновременно — в многочисленных письмах — критик и публицист. Это многообразие духовных занятий, также разнообразие личностей не могло не повлечь за собою внутрен­ней сложности, даже противоречивости аксаковского мира, особенно в его развитии. На чем же держалось единство?

Жизнь Аксаковых, целостно рассмотренная, позволяет увидеть в ней попытку снять извечную дисгармонию духа и непосредственной жизни, не снижая при этом требований к духовному бытию и не до­пуская высокомерного отношения к прозаической простоте эмпири­ческого существования. Испытывая такого рода потребность, члены аксаковской семьи лишь вместе, в единстве всей жизни, могли при­ближаться к ее осуществлению, познавая — каждый по-своему — трудность духовного подвига жизни. Будучи не только приобщены к русской культуре, но творя ее, Аксаковы и выявляли в ее природе (ду­мается, более явственно, чем другие деятели той поры) неоднознач­ную и бесконечно уточняющуюся взаимосвязь веры, этики и идеоло­гии; особые для каждого периода культуры отношения бытового строя жизни, эстетического сознания и духовного делания.

Исследователями давно замечено, что строй жизни аксаковской семьи определялся контрастностью и взаимодолняемостью натур Сергея Тимофеевича и Ольги Семеновны^[2]. Впервые сказал об этом один из сыновей — Иван, задумавший написать пространный «Очерк семейного быта Аксаковых», но не успевший вполне выполнить свое намерение. Он и отметил стоицизм натуры матери и страстность, ар­тистизм и одновременно теплоту души отца. Потенциал равновесия, всеобъемлемости, если не гармонии, оказался заложен уже в их со­единении, в их духовном взаимодополнении. Ольга Семеновна Акса­кова была «исполнена самых героических и патриотических стремле­ний, которые она и внушала своим сыновьям с детства … Неумоли­мость долга, целомудренность, поразительная в женщине, имевшей стольких детей, отвращение от всего грязного, сального, нечистого, суровое пренебрежение ко всякому, правдивость … презрение к удо­вольствиям и забавам, чистосердечие, строгость к себе и во всякой че­ловеческой слабости, негодование, резкость суда, при этом пылкость и живость души, любовь к поэзии, стремление ко всему возвышенно­му, отсутствие всякой пошлости, всякой претензии — вот отличи­тельные свойств этой замечательной женщины … При этом она вся принадлежала русскому быту. Русские обычаи, особенно церковные, русская кухня, русская природа — все это было ей родное»^[3]. Сергей Тимофеевич «любил жизнь, любил наслаждения, он был художник в душе и к каждому наслаждению относился художественно … Он был подвержен всем слабостям страстного человека, забывал весь мир в припадке своего увлечения; уже женатый проводил он целые дни за охотой, целые ночи за картами; но зная за собой эти слабости, он был смиренного о себе мнения, был чужд гордости к ближнему, напротив отличался постоянною снисходительностью. Это-то качество и дало ему возможность развить в себе ту теплоту объективность, которая составляла такую прелесть «Семейной хроники», которая чуждается всякой экзажерации (преувеличения), резкости, полна любви и бла­гоговения к людям и отводит место каждому явлению, доброму и дур­ному в человеческой жизни. Радушный и добрый от природы, он об­ладал умом чрезвычайно ясным и трезвым»^[4].

В сущности, уже в этом взаимодополнении личностей — исток цельности аксаковской семьи, но думается, все же дана она была не изначально, а выстраивалась, создавалась именно совокупными уси­лиями всех членов аксаковской семьи. Трое сыновей и пять дочерей совершали духовное строение жизни в ту эпоху, о которой Н.В.Гоголь сказал: «Мир в дороге, а не у пристани». Созидая культуру (или толь­ко питая ее — не все дети стали известными деятелями), младшие Ак­саковы оказывались перед проблемой воплощения тех религиоз­но-нравственных начал, которые восприняли от родителей, — вопло­щения, живого внесения ихв новую историко-культурную ситуацию.

  Внутренний мир С.Т.Аксаков в 30—40-е годы — по преимуществу мир художника. И в целом о жизни семьи можно сказать, что в 30-е годы в ней преобладает эстетическое направление. В 40-е члены се­мьи проходят, каждый по-своему, через своеобразное общественное, социальное строение души. В 50-е же заявляет о себе в полной мере тот процесс духовного строения, который незримо готовился предше­ствующими десятилетиями. От эстетического к духовному без отри­цания, без попрания первого, а, наоборот, с постижением в художест­ве тех духовных глубин, которые открываются не сразу, -это путь, ко­торым проходят старшие дети Аксаковых, получив от отца тяготение к равновесию духовных и эстетических ценностей, а не к возвышению одних за счет других. В сущности, в каждой их подобных категорий аксаковский мир высвечивал некий заветный, до времени скрытый потенциал, проявляя и в русской духовной жизни той поры объем­ность, запас развития, неизбежность плодотворной эволюции.

   30-е годы в истории русской культуры — это, пожалуй, время эсте­тической религиозности, точнее, время эстетического тяготения к вере. Но быт Аксаковых уже в 30-е годы (а особенно в 40-е, когда се­мья пережила первую страшную утрату — смерть 16-летнего сына Михаил) содержал в себе и иное. Об Ольге Семеновне Иваном не да­ром было сказано: русские обычаи, особенно церковные, русская при­рода — все это было ей родное. В детях — более всего в Вере, Ольге и Константине — воплотились цельность и действенность религиозно­го чувства. Личность Веры Аксаковой в этом отношении, может быть, наиболее интересна. Она не являлась ни идеологом, ни мыслителем, хотя была интеллектуально одарена. Старшая из дочерей, она ближе всех оказалась к Константину, и процесс становления славянофиль­ского учения нашел выражение в ее обильной переписке: письма В.Аксаковой к разным лицам свидетельствуют об органичности, поч­ти неизбежности зарождения этого течения общественной мысли на грани 30-40-х годов. А вместе с тем ее личность обнажила и сложность схождения общественного и собственно духовного.

  Напряжение общественной, а в 50-е годы, в период Крымской вой­ны, и политической русской жизни все больше выявляло несовмести­мость этики и идеологии, и это ставило под сомнение веру в абсолют­ную цельность русского сознания. а также в искупительность истори­ческих жертв. Личность Веры в этом отношении заслуживает особого внимания: она позволяет видеть некие глубинные стороны аксаков- ского сознания, пограничные между цельностью и душевным раз­двоением, если не расколом.

Одаренная поразительной нравственной чуткостью и безмерной любовью к семье, переняв от матери глубину религиозного миросо­зерцания и тяготея при этом к гражданственной активности своих братьев, Вера Аксакова, своей непосредственной реакцией на те или иные события, выявляла именно сложность взаимодействия этих разнородных сфер бытия. Показательно переживание ею сугубо се­мейных коллизий, оно содержит в себе некий душевный самоанализ, свидетельствующий о том, что полнота веры может быть неотделима от рефлексии, а бесконечное углубление в себя чревато состоянием духовного бессилия.

В 1840 году умер Григорий Иванович Карташевский, муж млад­шей сестры Сергея Тимофеевича Аксаков. Карташевские жили в Пе­тербурге. Сохранилась обширная переписка Константина и Веры с Марией Григорьевной — дочерью Карташевских^[5]. Письма Веры 1840 и 1841 гг., когда обе семьи пережили тяжелую утрату, и интересны за­печатленными в них размышлениями о духовных возможностях че­ловека в моменты неожиданных испытаний. Рассуждения о судьбе в начале 1841 года — еще философски спокойны: «Разве не на каждом шагу случаются перед нами непонятные вещи, много горя дает судьба человеку, зато иногда приготовляет ему неожиданное, неразгаданное счастье; она еще лучше нас придумывает, как все устроить. О, будем спокойны, моя милая Машенька! Хотя мы не можем быть уверены в непреложной силе нашей молитвы, может быть, даже не должно и же­лать ее, предаваясь воле Бога, но упование остается всегда нам, ияне знаю, какое-то невольное чувство уверенности вливается в сильную душевную просьбу»^[6]. Упование на непреложную силу церковной мо­литвы неотделимо от молитвы душевной, выношенной чутким серд­цем, полной заботы о самых близких, духовно родственных: «Ты гово­ришь, моя милая, милая Машенька, что мое участие тебе так приятно, так как успокоительно, о, как отрадно мне это слышать. Знаешь ли ты это чувство, его даже почти определить хорошенько нельзя. Когда же­лал бы уничтожить себя, превратиться в прах, в воздух и обхватить им того человека, которым душа так полна; когда желал бы все проникнуть тем чувством, которое сам испытываешь» ^[7].

Слова, сказанные в минуту, не ведущую несчастье, кажутся полны­ми бессознательного предчувствия, если известны последующие со­бытия. В самом начале января 1841 года Вера напишет: «Ах, если бы можно было всегда жить вместе …»^[8]. Слова вновь обращены к Ма­шеньке, но фраза эта неоднократно будет повторяться позже, уже по­сле трагических потерь, и высветит в первом восклицании тревожное предощущение невозможности исполнения подобных желаний. А в марте, вскоре после скоропостижной смерти 16-летнего брата (он скончался в Петербурге, в доме Карташевских), Вера соотнесет два периода в их жизни, уже разделенных неотменяемой чертой: «Когда мы были с тобой в церкви Симеона Столпника и вместе молились там, это была еще самая светлая минута, как прекрасно служил этот свя­щенник. А между тем мы и не знали, что горе уже нас ждало»^[9].

Пись­ма, отправляемые в марте, наполнены чувством духовного бессилия. «Вот уже и другие сутки, как ты от нас уехала, моя милая, милая моя Машенька, как-то вы едете, сердце сжимается, как вообразишь, куда ты едете, и каково подъезжать к этому городу, где столько для вас со­вершилось несчастия и где мы также испытали такое горе. У нас в доме тоска, тоска всеобщая, бывает так тяжело, что не знаешь, куда де­ваться. Боже мой, чтобы я не дала, чтоб ты была бы только со мною, моя милая, милая Машенька, твое присутствие было бы мне отрадно. Ах, как-то пройдут эти недели … Молю Бога, только, чтобы все были здоровы … Если б можно было совершенно отвлечь себя от всего, что окружает, и заняться чем-нибудь так, чтоб ничего кроме этого заня­тия не видать. Но это невозможно … На меня находит такая тоска, что не знаю, что делать, да и все вокруг так тоскуют… Вчера вечером прие­хал наконец Иван. Теперь все наше семейство вместе, одного недоста­ет и всегда будет недоставать. Слава Богу, что Иван благополучно доехал, но он так похудел и так сильно огорчен … Боже мой, так тяже­ло со всех сторон, так горько»^[10]. В этом контексте и начинает звучать тема, которая станет чуть ли не лейтмотивом всей последующей жиз­ни: «Боже мой, если б можно было всем нам … жить вместе и горевать вместе и проводить вместе эту жизнь и умереть всем вместе. такого счастия можно молить только, а надеяться даже дерзко … Боже мой, только одного земного блага желала бы, чтоб все были живы, или вместе умереть всем» ^[11].

   Мировоззрение Веры, характер ее религиозности, ее духовное смирение формируется именно в этот год. Страданием и горестью су­ждено добывать нам крупицы мудрости, — скажет Гоголь в 40-е годы. Письма В.Аксаковой дают возможность видеть, как постепенно скла­дывается горестная мудрость смирения. «Ах, моя милая Машенька, — пишет она, — и мы узнали горе настоящее. Мы слишком мало думали о возможности его, так что и теперь иногда, в минуты какого-то забве­нья, это кажется совершенно сном, и не верится, если даже упомина­ют об этом»^[12]. А душа еще не готова — при всей вере — принять бремя горя: «Проводя братьев, мы заехали к Иверской, там служили моле­бен Божией матери и читали это место из Евангелия, где Спаситель говорит: Просите и дастся вам и так далее. Но, вероятно, тут разуме­ются больше просьбы неземные»^[13]. У нее и позже, в трагическое вре­мя конца 50-х — начала 60-х годов, сохранится это горестное недоуме­ние перед несходством, неслиянностью просьб, желаний земных и высших. Она уже почувствовала, какого духовного труда стоит пре­одоление земной природы, и она будет пытаться неостановимо дви­гаться по этому пути. « … Человек так погружен в мир, что только та­кие удары заставляют его пробудиться и опомниться. Только тогда понимает он, что жизнь есть призрак, несмотря на ее твердые, полные жизни образы; только тогда видим мы, что цель наша не здесь на зем­ле. Ах, если б мы все так смотрели на жизнь… Твое последнее письмо, моя милая Машенька, опять так грустно, но, разумеется, оно и не мо­жет быть иначе. Как я вспомню собственные слова, свои мысли, кото­рыми я тебя старалась не утешать, по крайней мере, развлекать, угова­ривать, мне кажется, у меня бы теперь язык не пошевелился выгово­рить их; мои старания вовлечь тебя опять в жизнь, заставить тебя при­нимать участие по-прежнему в интересе житейском, мне кажутся иногда почти грешными … Истинно не надобно забываться человеку, не надобно жить для жизни, не должно было бы ни надеяться, ни ис­кать никакого счастья, земного этой жизни, не должно полагать це- лию своей жизни эту же жизнь, но как же овладела нами эта жизнь, ко­гда мы, несмотря на все, что вокруг нас напоминает нам об этом, мо­жем забываться»^[14]. Именно в это время В.Аксакова почувствует, что безвозвратно утрачивает в себе некую энергию жизни; в письмах на протяжении всех последующих лет неоднократно будет встречаться слово «апатия», этим определением она постарается выразить свое духовное состояние, сознавая, что оно отчасти сходно с греховным чувством уныния, но улавливая и глубинную разницу между ними. Это новое состояние — как бы ступень, предваряющая подлинное смирение. Но создается впечатление, что именно этот последний шаг, это восхождение на ступень высшую и последнюю не было совершен­но. Ее земная, любящая, чуткая душа была вся устремлена к не-зем- ной истине, но по-земному любила близких, и освободиться от этого вряд ли могла и вряд ли хотела. «Боже мой, как мы не похожи теперь на то, что мы тогда были; это время кажется совершенно из другой жизни, из другого мира и, конечно, никогда уже не может возвратить­ся… Я не могу нести это бремя, во мне слишком мало энергии для того, дух мой упадает под ним и уже не имеет сил даже желать восстановить его, я только желаю, чтоб меня не тревожило, а уже о каком-нибудь удовольствие я и не думаю. Я отказываюсь от собственных своих же­ланий … Спокойна я могу только быть тогда, когда все здоровы, кто мне дороги, и больше я не в состоянии, не имею сил желать чего-ни­будь, я буду довольствоваться всем, что мне Бог ни пошлет»^[15].

   Духов­ное развитие В.Аксаковой, запечатленное лишь в письмах, не входя­щее в видимый пласт русской жизни, свидетельствует о той много­плановости 40-х годов, которая еще не стала в полной мере предметом изучения. «Я еще только строюсь и создаюсь в характере», — написал о себе Гоголь в это десятилетие (письмо к С.П.Шевыреву 1844 г.). Можно сказать, что невидимое строение души и духа совершалось не­уклонно, но вступить во взаимодействие с совершающимся в это вре­мя поиском социального строения, по всей видимости, не могло, об­нажая тем самым трагическую неслиянность социального и духовно­го в собственном их содержании. Прошедшие путь внутреннего ду­ховного делания уже не могли отказаться от понимания жизни как трудного подвига, и социальное переустройство жизни оказывалось для них в совершенно иной системе координат. Заняв во второй поло­вине 40-х и в 50-е годы достаточно активную общественную позицию, страстно защищая славянофильскую теорию, В. Аксакова уже не от­казалась от духовного измерения любой жизненной коллизии, в том числе общественной.

   Последующие годы жизни семьи буквально переполнены трево­гой за больную Ольгу Аксакову (жена заболела весной 1843 года, и с небольшими улучшениями болезнь длилась вплоть до 1861 года — года кончины). Представления об идилличности аксаковского мира существенно корректируются по мере знакомства с полнотою их жиз­ни. Общественные и эстетические споры, успехи на публистическом и писательском поприщах протекали на фоне этой болезни. Аксаков- ский мир был трагически оберегаем от самоослепления, от мнимой духовного самодовольства. Трагические коллизии семейной жизни не позволяли впадать и в эйфорию общественных увлечений, а тео­рия — славянофильское или западническое учение — проверялась в этом контексте не столько полнотою и убедительностью построений, сколько искренностью, чистотою мысли ее носителей. На первом плане оказывалось не «мнение», не убеждение само по себе, а соответ­ствие концепции и духовного строя личности.

   Благодаря тому и в литературном развитии открывались новые го­ризонты. К началу 50-х годов В.Аксакова выходит к новому для нее духовному измерению искусства. В 40-е годы, отдавая предпочтение литературе, близкой славянофилам, не принимая натуральную шко­лу (за ее «дагерротипическое» изображение действительности), она тяготела к эстетической свободе, незаданности творчества. В этом контексте «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя, вы­шедшие в свет в начале 1847 года, не могли вызвать одобрение: в них увиделась духовная гордость писателя и даже неистинность право­славного миросозерцания. Но переход к 50-м годам, усложнение ду­ховной атмосферы в России, смерть Гоголя привели к иному крите­рию, не сугубо эстетическому, позволявшему, однако, именно в эсте­тике увидеть новые возможности. В литературе отыскивался всеобъ­емлющий потенциал веры. Размышляя о гоголевском пути, В.Акса­кова снимает противопоставление литературы и религии, имевшее место и в аксаковской семье и объективно заявлявшее о себе в исто­рии культуры; она отыскивает возможность их согласия, возмож­ность пробуждения веры потенциалом творчества. В «Записках о Го­голе» Аксакова воссоздала нерасторжимое единство в писателе твор­ческого и духовно-религиозного, и искусство в этом контексте пред­стало как таинство, созидающее душу. «Отчего это каждое слово Го­голя подымает так душу со дна, возбуждает все то, что спало до тех пор в глубине ее, подымает все ее законные потребности, все высокие стремления, вопросы давно заснувшие тревожат ее снова, и цель ее су­ществования и долг ее на земле; неотразимо представляется, сколько жизни может и должна заключать душа, как широко ее поле назначе­ния; вдруг почувствуешь те тайные связи, связующие каждую челове­ческую душу со всем миром других душ и явлений жизни: ту связь. ко­торая часто, всегда почти пренебрегается нами, и мы живем разроз­ненные, как-то недовольные, часто тоскующие по ней в своем скуд­ном стесненном одиночестве, вращаясь без смысла, оторвано в огра­ниченном мире своих собственных нужд и впечатлений. Слово Гого­ля вдруг освещает всю скудность, всю пошлость, всю безжизненность такой жизни; о, если б всегда гореть нам неугасимым пламенем добра и любви, потребности пользы, стремлением к идеалу совершенства, и эти стремления должны перейти в дело, принести плод!»^[16].

   Еще раз стоит отметить, что в записках разного рода, которые не могли увидеть свет при жизни автора, которые приоткрывали внут­реннее, утаенное от чуждого взора духовное настроение членов акса- ковской семьи, выразились глубинные тенденции русского культур­ного сознания той поры. Литература была осмыслена в общем контек­сте духовного развития, устремлявшегося по разным руслам, но внут­ренне единого неизбежно, после противоречивых, и драматических, и плодотворных поисков возвращавшегося к своему истоку. Поэтому духовно оправданным, исторически неизбежным оказывалось и эсте­тическое тяготение к вере, через которое проходила культура в секу­ляризованную эпоху: в рамках его, в конечном итоге, совершалось преодоление эстетизма, эстетического самоудовлетворения.

   Но в том и особенность собственно литературного развития, что выход к религиозно-духовным ценностям не означал отказа от обще­ственного пафоса; он предполагал лишь более «концентрированное» наполнение его этическим содержанием.

   Для Константина Аксакова нерасторжимость веры, этики и прак­тического деяния, а также обязательность каждого из этих начал представлялись несомненными — как в историческом русском разви­тии (в его началах, а не осуществленности), так и в единичном челове­ческом пути. Готовность отыскать (и утвердить) в любом звене рус­ского пути нравственный, освященный православной верой смысл приобретала подчас у К.Аксакова гипертрофированный характер. Фраза из его рукописной статьи «России и Запад» — «Вглядимся ближе в нравственный образ России …»^[17] — имеет принципиальный смысл. В работах, посвященных русской истории, Аксаков исследует не совокупность всех исторических событий и истекающих из них по­следствий, а их нравственный потенциал, «внутренний» смысл, кото­рый мог пока не реализоваться, но от этого не иссяк, не утратил свою духовную силу. Западный и русский миры противопоставлены друг другу именно по этому принципу: путь Запада — путь «внешней правды», путь России — путь «внутренней правды» (Ст. «Обо основ­ных началах русской истории»). Запад предпочитает «устройство, порядок», «формулу», а «формула», какая бы то ни была, не может об­нять жизни», «она усыпляет склонный к лени путь человеческий, лег­ко и без труда успокаивая его исполнением наложенных формальных требований и избавляя от необходимости внутренней нравственной деятельности и внутреннего нравственного возрождения. Это путь внешней правды, путь государства. Этим путем двинулось западное человечество»^[18].

   В основании государства западного — «насилие,раб­ство и вражда», русского — «добровольность, свобода и мир». «Поняв с принятием христианской веры, что свобода только в духе, Россия постоянно стояла за свою душу, за свою Веру»^[19]. «Землю» и «государ­ство» в России единили, по Аксакову, «Вера и жизнь»^[20].

   Этим же нравственно-духовным критерием у Аксакова измерены западные вероисповедания. «Католицизм есть рабство; протестан­тизм — бунт. Одно православие есть свобода духа, ровно далекая от рабства и бунта»^[21].

   Интересна неопубликованная статья К.Аксакова «О чудесном и сверхъестественном» (1854) — о дихотомии духовного и материаль­ного в человеке. В истолковании таких явлений, как чудесное, сверхъ­естественное, магнетизм, эстетически столь привлекавших многих деятелей культуры еще в 30-е годы, Аксаков исходит из понимания жизни как нелегкого, но единственно необходимого человеку процес­са духовной борьбы; она обусловлена самой человеческой природой, но сознательно выбрана может быть только духовно осознающей себя личностью. «Человек есть сознательный, бесконечный дух, погру­женный в чувственную сферу и живущий под условиями этого чувст­венного мира. Чувственная стихия — в самом обширном смысле этого слова — дана человеку, как поприще для борьбы: поприще широкое, встречающее его всюду. Он одолевает природу, борясь с нею матери­альными, из нее же исчерпнутыми силами; он постигает разумные ее законы, ее смысл, и она перерастает быть для него поглощающею его бесконечною массою: в самом себе встречает он чувственную стихию и борется против ее внушений, против ее голоса, сопровождающего всюду дух человеческий, причем она доходит до величайшей утон­ченности, дающей ей возможность примешиваться к самым духов­ным движениям»^[22].

   Проанализировав многообразные примеры «чу­десной» связи человека и предметов, «сверхъестественного» воздей­ствия одного человека на другого (в 30-е годы он сам прошел через ув­лечение магнетизмом), Аксаков сформулирует свою позицию, кото­рая вызревала — на уровне эмпирических ощущений — уже в про­шлые годы. В письмах к М.Г.Карташевской он признавался, что ощу­тил тяжесть во время сеанса магнетизера и прекратил сеанс. Теперь он прокомментирует: «Является неволя, чисто животная зависимость и привязанность к магнетизеру, темное и высшее материальное отно­шение … Как материя, уподобляющаяся духу и одолевающая свобод­ный дух, — такая сила есть сила чувственная, темная, недобрая, недос­тойная человека, сила налагающая рабство и плен, лишающая свобо­ды и воли… Выше всех этих чудес стоит дух и свободная воля челове­ка; выше всего духовный мир, в котором Вера в Бога, любовь к Богу и разумение Бога. Бог попускает человеку совершать чудеса и тогда, ко­гда он призывает Его имя, — чудеса, лишь по видимому выходящие из пределов естественных; но не дает человеку неограниченного могу­щества. Возможность всех этих чудес скорее соблазн человеку … Во­обще же весь этот необъятный мир чувственной силы — есть мир тем­ный, и предаваться ему значит отдавать себя чувственной материи. Путь человека есть иной — путь духа, сознательный и ясный» ^[23].

   Индивидуальный человеческий путь предстает, таким образом, как результат выбора, духовной борьбы, но идеальным представляет­ся не духовная победа сама по себе (над эгоизмом личности, над сла­бостью человеческой природы), а выход к деятельной жизни, к вопло­щению идеи, к последовательному нравственному служению, вне ко­торого обесценивается любая деятельность мысли. «В уме много пре­красных мыслей, в сердце много благородных чувств, но все это толь­ко благородные чувства, и ни те, ни другие не имеют жизни, и те и дру­гие поглощаются чувством пустоты, вялости, апатии, и те и другие все слова, слова»^[24].

   Он постоянно сближал, если не уравнивал индивидуальный путь и народный, не сомневаясь, что как в частном, так и в народном бытии, истинная вера неотделима от жизни. Уже цитировалось — «Вера и жизнь» единят землю и государство. Думается, показателен тот факт, что Аксаков почти не употребляет слово «соборность»; ему ближе другое — «хоровод». «… Вся внутренняя русская история земли, наро­да — есть хоровод»^[25].

   Крепится же хоровод «нравственной силой, единственной силой народов»^[26]. В требовании верности — в любой момент жизни — нравственной ее основе Аксаков бывал подчас кате­горичен, не умея принять «случайностей» жизни, по выражению Веры. В одном из писем к Ивану (1844) она отмечала с тревогой: «Ис­тинно он меня иногда душевно огорчает, можно ли быть в таком про­тиворечии с жизнью, как он, можно ли требовать от случайностей мимолетающих чего-нибудь положительно законного … есть смысл, и глубокий, но хорошо это в области мысли, но в жизни разумность эта нарушает всякую гармонию, делает жизнь не жизнью» ^[27].

   Но можно сказать, что гармония как таковая и не могла быть дос­тупна Аксаковым — уже в силу того, что духовная жизнь, достигаю­щая особого напряжения, не позволяла отвлечься от страдания, а пе­реживание, осмысление его и побуждало определять жизнь как «трудный подвиг».

   Разнообразие, непохожесть членов аксаковской семьи — при всем их внутреннем духовном единстве — показательны: в этом тоже по-своему находило выражение духовное искание, приближение к трудному подвигу жизни. Дети Аксаковых как будто призваны были дополнить друг друга, как бы открывая новые и новые грани того нравственного образа России, которым столь дорожили. «Монашест­во» Константина и социальная активность Ивана, идеалистичность одного и трезвая аналитичность другого — две грани аксаковского са­мосознания, две формы проявления нравственной активности, со­ставляющие в конечном итоге цельность русской культуры.

   В 40-е годы Иван как будто готов был взорвать изнутри незыбле­мую цельность убеждений Константина, его веру в идеальные начала русской истории, в общинность русского сознания и быта. Письма И.Аксакова к родным чрезвычайно интересны с этой точки зрения. Но оспаривая убеждения старшего брата, Иван обнажает и собствен­ные сомнения, как бы демонстрируя тот духовный путь, которым про­ходит человек, прежде чем достигнет цельности и покоя. Теоретиче­ски не соглашаясь с Константином, он, в сущности, оперирует теми же категориями, и критерий внутренней правды у него выходит на первый план. Его отталкивают внешние формы религиозности, внеш­нее следование преданию. В Угличе он замечает, что христианская вера лишь в предании, но не поддерживается в живой жизни, в быту. То же И.Аксаков готов отнести к себе: «Говенье мое было самое обык­новенное. Человек такая дрянь и такое дитя, что дай ему глубокое со­держание с внешними формами, он сейчас ухватится за одни формы, а внутренний смысл убежит. Потому-то я так и боюсь всяких опреде­ленных, условных форм и не люблю пока монашеских уставов, кото­рые назначают человеку способы, виды и формы покаяния, например, почти 150 раз акафист и т.п. Грустно видеть, что в церкви нам читают правила так, что ни читающий, ни слушающий ничего понять не должны и не могут, но все расходятся предовольные сами собой и друг другом: отстоял правила, ну и совесть спокойна. А какая чудесная служба! Весь последовательный ход событий повторяется перед гла­зами через 18 веков!»^[28] . Аксаков совмещает сознание, как бы духовно опробывая их, полярные состояния: «Живая жизнь не мирится со строгим христианским учением»^[29] — «… Если б я пошел в монахи, так сделался бы схимником, молчальником или чем-нибудь подобным»^[30].

   Состояние душевной рефлексии в той или иной форме оказалось знакомо всем Аксаковым, снятие же ее, разрушение осуществлялось именно в полемике, во взаимодополнении, но, кроме того, под воздей­ствием тех исторических событий, которые сами собой стимулирова­ли цельность русской жизни, единство национального сознания.

Старший Аксаков в годы молодости практически прошел мимо, почти не заметив их, 1812 и 1825 гг. А вот годы 1854-56 — годы Крым­ской компании — были пережиты аксаковской семьей как тот истори­ческий этап, который продемонстрировал нераздельность трудного подвига жизни отдельного человека и нации. Хроника семейной жиз­ни, запечатленная в письмах С.Т., К.С., В.С., И.С. Аксаковых, а также в Дневнике Веры Сергеевны, — становится, в сущности, хроникой жизни общественной, и заинтересованность политическими вопро­сами органично входит в строй внутренней, семейной жизни. «Обще­ственные интересы, — пишет С.Т.Аксаков Ивану, — растут каждую минуту и своею громадностью заставляют меня забывать мое нездо­ровье и огорченье, теперь нет интересов, кроме одного, интереса по­литического… Какое время! Какие события, и я дожил в другой раз до эпохи 1812 года»^[31]. Разразившаяся война воспринимается как свя­щенная, призванная освободить славянские племена^[32], но кроме того, в ней просматривается гораздо более общий смысл: в недоброжела­тельстве Европы по отношению к России видится «ненависть зла ко добру»^[33], а в поражении русской армии — наказание свыше:«… Богот- ступился от нас, потому что мы отступились от святого дела веры и братства»^[34].

   После известия о падении Севастополя Вера записала в своем Дневнике: «Овладевает такое безотрадное, бесполезное сожаление, невыносимо болезненное чувство, с полным сознанием невозможно­сти отвратить зло. Безнадежность полная в будущем! Изнемогаешь под тяжестью всех этих ощущений; невыносимо бывает — не знаешь, что делать, днем и ночью все то же, беспрестанно то же и то же, и серд­це болит от тоски. Тяжелые, тяжелые времена!»^[35].

   Даже к своей двоюродной сестре, М.Г.Карташевской, в переписке с которой прежде обсуждались семейные, а не общественные дела, Вера отправляет, как сама она назовет, «политические письма». Но и здесь политика измерена этическим критерием, внешнее в данном случае не отделено от внутреннего, поэтому именно в описании воен­ных событий неоднократно встречаются понятия греховности, по­каяния и искупления. «Положение наше совершенно отчаянное: не внешние враги нам страшны, но внутренние, — наше правительство, действующее враждебно против народа, парализующее силы духов­ные, приносящее в жертву своих личных немецких выгод его душев­ные стремления, его силы, его кровь. Что еще более приводит в отчая­ние, это наше собственное нравственное бессилие … Признаюсь, на меня находит иногда сомнение, которое пугает меня самою, возможно ли покаяние для России, не слишком ли уже далеко в сердце проник­ла эта язва, возможно ли очищение, остались ли еще живые силы для того, чтоб сознать грех и почувствовать раскаяние, для того, чтобы возродиться!»^[36].

   Но так сложилась жизнь, что самый тяжкий духовный подвиг еще предстоял Аксаковым. В 1859 г. семья перенесла смерть Сергея Тимо­феевича, в 1860-м — Константина, а в 1861 — Ольги, в 1864 — Веры. Письма запечатлели трагические ощущения этих лет. За пределами собственно научного исследования небезынтересной оказалась бы тема — «Аксаковы: жизнь и смерть». Духовно-религиозное и эмпири­ческое столкнулись в осмыслении и переживании смерти столь дра­матично, что это достойно постижения. В своих письмах и записках Вера зафиксировала, почти запротоколировала прохождение семьи через смерть Сергея Тимофеевича и Константина, оба раза, правда, описывая сам момент ухода гораздо позже, чем он произошел. Жизнь того и другого, благодаря этим записям, до сих пор в полной мере не опубликованных, приобретала как бы абсолютную духовно-нравст­венную целостность.

Не раз после 1859 года у Веры встречается фраза — «Душа изнемо­гает …» Уходила аксаковская семья как целостность, как уникальное соединение разнородных начал русской культуры, как явление, в ко­тором не отторгали друг друга аскетизм веры и простота жизни, идеи смирения и гражданского служения, свободы творчества и духовного его призвания.

Журнал «Начало» №3-4 1996г.

 

---

^[1] Дневник Веры Сергеевны Аксаковой. СП б., 1913, с.25.

^[2] Об Аксаковых см.: Машинский С.И. С.Т.Аксаков. Жизнь и творчество. «-е изд. М., 1973;Лобанов М. С.Т.Аксаков (ЖЗЛ). М.,1987;Цимбаев Н.И. И.С.Аксаков в общест­венной жизни пореформенной России. М.,1978;Манн Ю.В. Семья Аксаковых. М., 1992; Гудков Г.Ф., Гудкова З.И. С.Т.Аксаков. Семья и окружение. Краеведческие очерки. Уфа, 1991;Кошелев В.А. Отесинька // Наше наследие. 1991, № VI;Анненкова Е.И. Се­мья Аксаковых в истории русской культуры //Аксаковские чтения. Материалы науч­ной конференции 1985 и 1987 годов. вып. 2/89. М., 1989.

^[3]      Аксаков И.С. Очерк семейного быта Аксаковых //Иван Сергеевич Аксаков в его письмах. М., 1888. т.1. с.15—16.

^[4]  Там же. с.12—13.

^[5]   Письма К.С.Аксакова (1836-1837) — РО ИРЛИ (Пушкинский дом). Ф.173. 10.604.XV. с.1 Их 68 писем первые 5 опубликованы;Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского дома на 1973 год. Л., 1976. с.74—89 (Публикация Е.И.Анненковой). Пись­ма В.С.Аксаковой (1836—1864) — РО ИРЛИ. Ф.173.10.609.XV. с.6 — 10.632.XV. с.29.

^[6] РО ИРЛИ. Ф.173.10.611. Л.10.

^[7] Там же. Лл. 88об.

^[8] Там же. Л.2

^[9] Там же. Л. 34.

^[10] Там же. Лл. 30об.—35.

^[11] Там же. Лл. 37, 39об.

^[12]   Там же. Л.49.

^[13]   Там же. Л. 49об.

^[14]   Там же. Лл. 52, 63об., 87об.

^[15] Там же. Лл.122—122об.

^[16] Литературное наследство. М.,1952. Т.58. с.790.

^[17]   РО ИРЛИ. Ф.3. Оп.7. № 22. Л.3.

^[18]   Аксаков К.С. Полн.собр. соч. М., 1861. Т.1. с.3.

^[19]   Там же. с.8,10. Курсив К.С.Аксакова — Е.А.

^[20]      Там же. с.14. Он возвращается к этим положениям, лишь незначительно их варьи­руя, в нескольких статьях.

^[21]   РО ИРЛИ. Ф.3. Оп.8. № 18. Л.2сб.

^[22]   РО ИРЛИ. Ф.3 Оп.7. № 24. Л.1.

^[23]   Там же Лл. 11сб., 12сб., 18сб.

^[24]   РО ИРЛИ. Ф.3. Оп.7. № 18. Л.4сб.

^[25]   ОР РГБ. Черк. /П/19/2. Л. 13сб.

^[26]   РО ИРЛИ. Ф.3.Оп.7. № 18 Л.9.

^[27] ОР РГБ. ГАИС /III.IV/ 20а. Л.15.

^[28]      Аксаков И.С. Письма к родным. 1844—1849. М., 1988. с.362. Курсив И.С.Аксакова — Е.А.

^[29]  Аксаков И.С. Письма к родным. 1849—1856. М., 1994. с.180.

^[30]Аксаков И.С. Письма к родным. 1844—1849. с.295.

^[31]   РО ИРЛИ. Ф.3.Оп.3. № 14. Лл. 7об., 15, 71сб.

^[32]   Наиболее определенно и жестко эту позицию выразил Константин: «Это война за веру и за братьев, это Священная война…. Вот значение настоящей войны: борьба Православия с католицизмом и протестантизмом, борьба мира славянского с миром западноевропейским» /РО ИРЛИ. Ф.3. Оп.8. № 18. Л.24сб. — 25.

^[33]   РО ИРЛИ. Ф.3. Оп. 3. № 14. Л.13.

^[34]   Там же. Л.73сб.

^[35]   Дневник Веры Сергеевны Аксаковой. с.123.

^[36]   Там же. с.15, 148—149.