«Немногое о себе»
Елена Мазур-Матусевич
У меня никогда, кажется, не хватит духа назвать себя художником, это как будто саму себя повысить в звании, неприлично… Тем более, когда я имела счастье знать гениальных художников как мой кузен Михаил Горо. Когда Миша и его папа, Наум Захарович Матусевич, тоже замечательный художник, похвалили прошлым летом моего кота и медведя, я так надулась от гордости, что чуть не взлетела. Когда падаю духом, напоминаю себе об этом. Нельзя сказать, чтобы я была полной самоучкой. До 14 лет я все-таки училась в кружке рисования при Доме Пионеров на улице Шевченко, на Васильевском острове, в Петербурге. У меня был замечательный учитель, Александр Давидович (жаль, что я не знала его фамилии). Я его боготворила. К сожалению, он уехал, когда мне было 14. Перед отъездом он встречался с моей мамой и сказал, что мне обязательно надо продолжать заниматься рисованием. Но вместо него пришла советская училка. Она велела рисовать демонстрацию трудящихся. У меня на первом плане была собака на поводке. «У тебя что, собаки под советским флагом ходят?» — возопила училка. Больше я в кружок не пришла. Потом были учеба на факультете иностранных языков, замужество, ребенок. Я долго не рисовала. Только уже в эмиграции, в Оклахоме, «от тоски» я стала рисовать, чем придется и на чем придется, для моего маленького сына. Сделала ему вручную русскую азбуку. Денег у нас почти не было, я не могла тратить их на краски и кисточки, поэтому я рисовала даже палочками для чистки ушей и на обратной стороне объявлений. Позже я познакомилась с ветераном всех возможных войн, индейцем Чарли, который подарил мне первые краски, кисточки и лак. Я навсегда в долгу у этого человека. Там же мне посчастливилось встретить бескорыстного нигерийца Диди, которому пришла в голову идея продавать мои произведения. О них обоих я написала рассказы, которые скоро выйдут в Петербурге в журнале «Звезда». Потом я уехала жить на юг Франции и там стала рисовать по-настоящему — в силу того, что работу там найти почти невозможно. Там я писала диссертацию и рисовала. Французы нежно относятся ко всяческим «artistes», и я продавала в частных салонах свои миниатюрные акварели. Меня хвалили и находили «originale».
На Аляске, где я нашла место преподавателя в университете, положение обратное. Тут художники — сироты, местные богачи, коих немало, картин не покупают. Мои расписная мебель и часы тоже здесь «не пошли». Галереи работают почти исключительно на туристов, эксплуатируя эскимосо-таежный местный колорит. В этот колорит я не вписываюсь, а тема русской Аляски здесь непопулярна. Подделываться я не могу. На мои открытки спрос был, но в небольших количествах это дело почти убыточно. Зато во время моего академического отпуска в родном Петербурге моя маленькая выставка прошла очень успешно, и после закрытия забирать было почти нечего. Все работы, сделанные в Петербурге, дышат счастьем и душевным покоем, потому что только там я дома. Недавно я также совершила вылазку в Портлэнд, штат Орегон, где прошли две мои выставки и планируется третья. Там мои работы понравились, мне сказали (опять!), что я «originale». Один art dealer даже предложил мне контракт, потребовав «для начала» сотню работ. Но при моей занятости это немыслимо, а рисковать постоянным заработком, от которого зависит вся моя семья, я не могу. Все-таки и в Фербенксе я не опускаю руки и даже продаю свои вещи довольно регулярно. Учитывая отсутствие здесь всякого подобия рынка и мое несоответствие местной тематике, это почти чудо. Мастерской у меня, конечно, нет. Я рисую на лестничной площадке (между квартирами), благо соседи не возражают. Там свет хороший и мне никто не мешает. Я предпочитаю рисовать на дереве и использовать акриловые краски, так как они не пахнут и быстро сохнут, что очень важно при отсутствии мастерской и присутствии веселого четырехлетки, моего младшего сына Вадюни. Я с удовольствием работаю на заказ, если тема мне подходит. Говорят, что несмотря на свою тематическую разнородность, мои работы внутренне едины — одна и та же авторская рука, один и тот же взгляд в них легко узнается. Может быть. Мне трудно судить. Ректор Петербургского Института богословия и философии Петр Александрович Сапронов, пишет о моих картинах в отзыве, что «в них много цвета и цветов, они ярки и праздничны, словом, декоративны, их хочется повесить у себя в комнате, с тем, чтобы, так сказать, «возвеселить душу». Ему, видимо, показалось, что этого мало, и он увидел «за этой, такой привлекательной и радующей глаз, декоративностью» в моих картинах много других неожиданных вещей. Не мне судить, прав ли он, — зритель он искушенный, — но я вовсе не ищу глубин и декоративность меня вполне устраивает. Мой самый любимый художник — Иван Билибин. Я обожаю Васнецова и супругов Ежовых, авторов детской книжки «Ой, Ду! Ду!». Их иллюстрации я могу смотреть без конца. Я эту книжку перевела в стихах на английский язык, кажется, получилось удачно, поэтому жду возможности когда-нибудь ее издать. У меня, кстати, скоро выйдет в издательстве Books Within Reach на английском языке детская книжка Baby’s Dreams, которую я сочинила и проиллюстрировала. А еще я обожаю Палех и средневековые миниатюры. Мне дела нет до теней и перспективы. О моей детской «травме тенями» я уже писала в рассказе «Первая учительница», который вы напечатали. Я всегда тяготела к иллюстрации и декоративному искусству, и этот отдел — мой любимый в Русском Музее. Из музейных художников я предпочитаю Климта.
Больше всего на свете я люблю цветы и кошек. Ни те, ни другие не бывают некрасивы. Тот, кто сказал, что человек — вершина совершенства, видимо, не вгляделся в кошку. Что-то подобное сказал Иосиф Бродский. Он прав. Самой красивой женщине нужно принять специальную позу, чтобы быть грациозной ВЕЗДЕ, а кошка, даже самая обыкновенная, — сама грация. У меня есть своя муза — мой кот Дюма, душа нашего дома, наша няня и сиделка. В отличие от других кошек, он живет нашими интересами и всегда сидит у меня на коленях, когда я рисую. Цветы меня привлекают сочетанием совершенства и хрупкости, своей щемящей смертностью. Люди, если, конечно, умерли своей смертью, могут очень прилично выглядеть в гробу. Некоторые только в гробу прилично и выглядят. А вот мертвые кошки и цветы ужасны. Поэтому красоту цветов почти невозможно вынести, и я рисую их от отчаяния. Они, как и сама жизнь наша, — скорое цветение, мимолетный расцвет, жалкое увядание, бесконечная зимняя пустыня. Только не все люди цветут. А я каждый год боюсь не дожить до новых цветов в нашу бесконечную зиму.
Мой критик П.А. Сапронов еще сказал о моей способности увидеть мир в его первозданности. Если это так, то, надеюсь, действительно, не от простодушия, и мне кажется, не от детскости, а от сознательного, трудно дающегося отказа закрыться, обрасти толстым защитным слоем, иными словами, привыкнуть к миру. Привычка, безусловно, дана нам свыше — она притупляет боль существования и даже часто почти совсем ее снимает. Но притупляет она и все чувства, и в этом ее опасность для творческого человека. Я уверена, что способность ощущать красоту и страдание связаны, одно невозможно без другого. В моих картинах красота мира явная, а страдание скрытое. А в прозе наоборот — страдание мира явное, а красота тайная. Отчего так выходит, я не берусь сказать. Может быть, такова природа слов. А если картины мои веселят душу, тем лучше. Их, кстати, даже показывали в Healing Center (Portland) из-за их терапевтического и позитивного воздействия на людей, пребывающих в депрессии.
Журнал «Начало» №18, 2008 г.