Новые герои русской литературы

“Двенадцать стульев”, пожалуй, самое популярное произведение советской эпохи. Популярность его настолько устойчива, что людей, незнакомых с его названием, можно по пальцам пересчитать, а тех, кто не читал, чуть больше. Cамое яркое доказательство его популярности — три экранизации.

Сюжет построен по законам авантюрного романа. Герой, устремившись к цели и не стесняясь в средствах, наталкивается на бесчисленные препятствия, то приближаясь к предмету своего стремления, то отдаляясь от него. Роман не кончается, пока не кончаются препятствия, благодаря которым проявляются ум, находчивость, смелость героя. Успех у публики, таким образом, заранее обеспечен выбранным жанром и объясняется тем же, чем объяснялось в XVII веке увлечение плутовским романом древнерусского читателя, возросшего исключительно на духовной литературе — тягой к занимательному чтению. Однако наряду с фабулой плутовского романа, пришедшего с Запада, здесь есть связь с традициями собственно русской литературы.

В погоне за богатством, в котором полагают свое будущее счастье, сталкиваются в Старгороде представители трех слоев общества. Отец Федор — духовенство, Ипполит Матвеевич — дворянство и Остап Бендер — неизвестно кто, сын турецкого подданного, по его собственному свидетельству, вообще же что-то близкое к разночинцу и беспризорнику. К разночинцу — по сочетанию плебейства (в сравнении с дворянами) с высокими притязаниями, как к самому широкому и разношерстному сословию.

У Остапа Бендера происхождение еще более сомнительно, чем у разночинца, зато в том, что касается решительности, жажды действия, он оставляет позади и дворянина, и разночинца. Этот беспризорник и становится главным героем романа. Поскольку он является главным героем, положение обязывает его обладать некоторыми качествами, без которых в этом звании не удержаться. Прежде всего центральный герой должен вызывать симпатии и сочувствие автора и читателей. Авторы называют его великолепным, и читатели склонны с ними согласиться. Желание действовать, в той или иной мере всегда свойственное центральному герою (при невозможности это желание осуществить они страдают, мучаются и даже умирают), у Остапа превращается в жажду, которая его буквально сжигает. Образ расколотого, несущегося в открытое море, чтоб сгинуть в нем, льда постоянно занимает его воображение. И Бендер неотразим не только благодаря своим внешним данным, любви к эффектам и нерусской (вероятно, турецкой?) предприимчивости. Существеннее и важнее всего этого то, что вокруг него нет никого, кто был бы красивее, умнее, сильнее и, как ни прискорбно такое положение, порядочнее его. В охоте за бриллиантами с “легкостью необыкновенной” отбрасывает все долженствующее быть для него святым отец Федор Востриков (сама фамилия напоминает шустрого воробушка). Он предприимчив и обуреваем идеями, он отправляется в далекие края за счастьем, как сам называет цель своего путешествия в письме к жене, он карабкается на непокоренные вершины. Но встретившись с великим комбинатором шустренький, аккуратный, хозяйственный Востриков суетится, мелочится, подличает, а рядом с ним Остап спокоен, великодушен и великолепен. Отец Федор тяготится своим званием и обнаруживает полное ему несоответствие.  Сан обязывает его проповедовать Царство “не от мира сего”, а все стремления его, буквально “всякое дыхание”, направлены на упрочение своего существования в сем мире. Ипполит Матвеевич малодушен, и одного этого достаточно, чтобы дискредитировать его дворянство. Отсутствие благородства говорит о вырождении, потому он очень быстро и теряет свой представительный вид, манеры, а позже утрачивает свое имя, превращается в Кису, при этом он и внешне становится похож на “пожилого кота”, взамен утраченного он приобретает агрессивность и жестокость.

Собрание у Елены Станиславовны показывает ничтожность и остальных дворян. Отец Федор и Воробьянинов не просто люди с недостатками. Если по мере развития действия они демонстрируют свою никчемность, то в конце они просто перестают быть — быть людьми — отец Федор повреждается в рассудке, а Воробьянинов становится “пожилым котом”. И это знак того, что сословия уничтожены или близки к этому. Ипполит Матвеевич и отец Федор оказываются в центре внимания как представители самых образованных, высоко стоящих на общественной лестнице сословий. Остальных и не надо близко подпускать к Остапу. так мало похоже их существование на “живую жизнь”. Но авторы, направляя стопы своего любимого героя в Старгород, как будто боятся, что ничтожество и ветхость всего существующего там не обнаружится или обнаружится не вполне, что этот мир может еще долго медленно разлагаться. Кажется не только Остапу, но самим авторам доставляет удовольствие повторять: “Лед тронулся!”.

Ясно, что существующая реальность не удовлетворяет Остапа. По недовольству окружающей действительностью, вызову ей, насмешке, иронии он близок любому из положительных героев русской литературы. Чацкому, Печорину и пр. По максимализму, с которым он приступает к этому миру, по силе, решительности, с которой действует, желая все разрушить, он напоминает нигилистов, и особенно Базарова, поскольку Базаров чуть ли не единственный положительный герой среди них. К тому же ирония Остапа направлена не только на мир, лежащий, как он думает, у его ног, но и на самого себя, что говорит о его способности от себя отстраниться. Вот, например, как он представляет описание своего трупа: “Труп второй принадлежит мужчине двадцати семи лет. Он любил и страдал. Он любил деньги и страдал от их недостатка. Голова его с высоким лбом, обрамленным иссиня-черными кудрями, обращена к солнцу. Его изящные ноги, сорок второй номер ботинок, направлены к северному сиянию. Тело облачено в незапятнанные белые одежды, на груди золотая арфа с инкрустацией из перламутра и ноты романса: “Прощай ты, Новая деревня””.  Это демонстрирует, кроме способности сделать предметом шуток себя самого, и особого рода бесстрашие (перед мыслью о своей смерти), и, вместе с тем, циничное отношение к страшным и таинственным вещам, в частности, к смерти. Да и не только. Он намеренно обращается к сфере возвышенного и, привлекая высокие понятия и образы, тут же снижает их, растворив в прозе обыденности  и пошлости. Любовь и страдание применимы исключительно к деньгам, на золотой арфе можно сыграть только пошлый романс. Всем этим Остап вместе с авторами показывает нам, что мировая культура не прошла мимо него, он многое знает, но культурные ценности обесцениваются пошлой действительностью, очень мало стоят искусство и литература, если они не отменяют того, что творится вокруг.

Этот молодой человек встречается в гостинице Старгорода с предводителем дворянства Ипполитом Матвеевичем и отцом Федором. Лет за 60 до того в городе с таким же названием на рауте у исправника сходятся представители тех же сословий  отец Савелий Туберозов, предводитель дворянства Туганов и разночинец-нигилист-выскочка Термосесов, герои романа-очерка Н.С.Лескова “Соборяне”. Совпадение легко объясняется событиями, происходящими в городе, названном Старым в обоих произведениях, а также тем, что брожение, начавшееся в обществе 60-х годов XIX века, перешло в разложение, дожив до годов НЭПа. В город, долгое время живший неизменными, проверенными временем традициями, оплотом которых было духовенство, как несущее ответ за народ перед Богом и дворянство как ответственное за народ перед царем, приходят “новые люди”. В “Соборянах” Термосесов прямо называется одним из этих “новых людей”. И последняя фраза романа: “Старгородской поповке настало время полного обновления”. Но это “обновление” не приветствуется автором и не несет благой свежести (которой естественно было бы ожидать), это, видимо, начало того процесса — разрастания рутины и постепенного самоудушения, — конец которого так весело изобразили авторы “Двенадцати стульев”. В упомянутом романе мотив обновления не формулируется так просто, но он собирается из отдельных фраз и образов. Например, называя улицу, авторы в скобках уточняют ее прежнее название: “… вышел на Красноармейскую (бывшая Б.Пушкинская)”, “… очутился на улице Ленских событий (бывшей Денисовской)”.  Или подобного рода диалогами: “ — А в этом доме что было до исторического материализма? — Когда было? — Да тогда, при старом режиме?”. В особенности же повторяющимся чаще других восклицанием Бендера: “Лед тронулся!” От этого жизнерадостного хохота идет по спине холодок, поскольку ясно, что не только не обновилась жизнь с переменой названия улиц (это и хотят подчеркнуть авторы), но и входящий в город Остап вызывает некоторые сомнения в своей благонадежности.

Приведение в столкновение представителей старого и нового времени является основой конфликта в обоих произведениях, правда, решается он по-разному. В обоих случаях “новый человек” — бойкий проходимец. Остап Бендер — “первый встречный проходимец”, Термосесов — “ жестоковыйный  проходимец”. Отец Савелий, в первый раз встретившись с  Термосесовым, восклицает: “Господи, каких у нашего царя людей нет! .. и в крепости сидел, и на свободу вышел, и фамилия ему Термосесов”. Несуразная фамилия, видимо, указывает на незатейливость родословной. Подобными фактами биографии богат и его “брат родной … по судьбам” Бендер. О родословной его уже говорилось, а вот что вспоминает театральный администратор, выдав контрамарку сыну турецкого подданного: “Эти чистые глаза, этот уверенный взгляд он видел в Таганской тюрьме в 1922 году, когда сам сидел там по пустяковому делу”. Кстати, уверенного чистого взгляда и Термосесову не занимать. Причина в обоих случаях, по-видимому, одна: необремененность угрызениями совести и какими бы то ни было нравственными преградами.

Оба героя нисколько не смущаются нынешним незначительным положением, будучи уверенными в блестящем будущем, которое не может быть иным при их предприимчивости. Из разговора Термосесова с его начальником князем Борноволоковым выясняется, что места письмоводителя у него молодой человек добился силой с большой долей шантажа. Вспомним, как становится компаньоном бывшего предводителя дворянства Ипполита Матвеевича Остап Бендер. Воробьянинов, не удовлетворенный условиями Остапа, говорит: “- У меня есть все основания думать, что я один справлюсь со своим делом. — Ага! В таком случае простите, — возразил великолепный Остап, — у меня есть не меньшие основания, как говорил Эдди Таккер, предполагать, что и я один могу справиться с Вашим делом. — Мошенник! — закричал Ипполит Матвеевич, задрожав. Остап был холоден. — Слушайте, господин из Парижа, а знаете ли Вы, что Ваши бриллианты почти что у меня в кармане! И Вы меня интересуете лишь постольку, поскольку, я хочу обеспечить Вашу старость. Тут только Ипполит Матвеевич понял, какие железные лапы схватили его за горло”. После бурного объяснения компаньоны ложатся спать: “Остап заснул беззвучным детским сном”. Ипполит Матвеевич, прежде чем последовать его примеру, долго мучался на неудобной тесной постели. А вот каков конец “джентельменского соглашения” Термосесова и Борноволокова: “ — Зачем вы в Петербурге в шпионы себя не предложили? —  Ходил-с, и предлагал, — отвечал беззастенчиво Термосесов, — Надо, говорят, прежде чем-нибудь зарекомендоваться. — Так и зарекомендуйтесь. — Дайте случай способности свои показать; а то ей-Богу, с Вас начну. — Скот, — прошипел Борноволоков. -Мм-м-м-м-у-у-у! — замычал громко Термосесов. Борноволоков вскочил и, схватясь в ужасе за голову, спросил: — Это еще что? — Это? Это черный скот мычит, жратвы просит и приглашает белых быть с ним вежливее, — проговорил спокойно Термосесов”.

И в этом случае утомленные разговором собеседники отходят ко сну: “Умаянный Борноволоков задушил вздох и притворился спящим, а торжествующий Термосесов без притворства заснул на самом деле”.  Причина спокойного сна в обоих случаях та же, что уверенного взгляда. Сходно отчаяние князя Борноволокова, ощутившего хватку обладателя “смелой и предприимчивой души”, и Ипполита Матвеевича, почувствовавшего на своей шее “железные лапы” великого комбинатора, сходно и поведение молодых, решительных героев: спокойствие, беззастенчивость, с которыми они получают свои наименования (“мошенник” и “скот”). Когда мы читаем, что у Татьяны Лариной при встрече с Евгением Онегиным “и бровь не шевельнулась, не сжала даже губ она”, мы в то же время знаем, что “пожар в груди и в крови волненье” у нее не меньше, чем у рыдающего лирического героя Аполлона Григорьева. Здесь же нет никакого контраста между внешним поведением и состоянием души. Им, счастливчикам, и самообладания никакого не требуется, их шкура непробиваема. А кроме того, они не считают полученные ими имена оскорблением: что плохо в мошенничестве, если его требуют обстоятельства и обидного в слове “скот”, если учесть теорию Дарвина, почитавшуюся и тем, и другим.

Рисунок Владимира Семеренко. hermitageline.ru

В обоих героях подчеркивается их могучая молодая сила, крепость, телесность, что ли. Тело (само слово как-то усиливается, выделяется) того и другого занимает места как будто больше, чем положено, будь то тесная дворницкая, троечный тарантас, умывальная комната или мостовая, на которой никак не разойтись с мирно бредущей лошадью. Причем, слишком много места их телеса занимают не только в окружающем пространстве, но в них самих, множество рождающихся в их ликующих душах идей, как будто пытаются потеснить душу.

Не довлеет им, как было это в России некогда по замечанию Достоевского: “На Западе деньги съели человека, а у нас идея съела человека”. Нет, их идеи принадлежат их телам, они плоть от плоти их: “С внешней стороны его жгло молодое, полное трепетных идей тело великого комбинатора”. И в Термосесове, и в Остапе намеренно подчеркивается физическая сила, могучее телосложение. Приемы изображения часто сходны, иногда различны, но цель достигается одна — демонстрация торжества телесности, какой-то дикой, первобытной силы. “Могучая шея”, “молодое, полное трепетных идей тело”, “молодой здоровый человек” (Остап о себе), “могучее тело не получило повреждения” (о его столкновении с лошадью). А однажды глазам Ипполита Матвеевича открывается “обширная спина захолустного Антиноя, спина очаровательной формы, но несколько грязноватая”. Эти характеристики даются мимоходом, но довольно часто, поэтому они запоминаются и уже неотделимы от Бендера. Описание тела Термосесова, героя второстепенного, настолько важная деталь, что следует не один раз, причем, с подробностями. И здесь: “мясистый торс”, “мускулистые и обросшие волосами руки”, “могучие и искренние фиоритуры” (об умывании), под искренностью разумеется полнейшая естественность (в чуть ли не животном) поведения и отсутствие всякого стеснения. Здесь следует отметить,  что, сходясь в торжествующей телесности, Бендер и Термосесов расходятся в ее качестве. Начать с того, что своей редкой силой они пользуются по-разному. Термосесову не часто предоставляется такая возможность, но и малейшей он не упускает. А жертвами его становятся и без того забитый и жалкий Варнава Препотенский и  благородный, бесхитростный, как дитя, дьякон Ахилла, отказавшийся писать донос. В неразберихе нэпмановского Старгорода у Остапа и возможностей, и поводов больше. Но он прикладывает свою тяжелую руку, когда ничего другого уже не остается. Вот, например, случай, когда он бьет промотавшего их общие деньги Кису, сохраняя при этом на лице вежливое выражение. Выражение почтительного сына, оживленно разговаривающего с отцом, — для тех, кто скажет (и будет прав в условиях мирного времени), что некрасиво бить беззащитного старика-дворянина молодому голодранцу, но представить себе, что богатырь Остап будет объяснять предателю Кисе, что он поступил нехорошо, так же трудно, как представить Илью Муромца делающим внушение Идолищу вместо того, чтобы с ним драться. И Киса не мудрый старец и не тот дворянин, который не оставит косого взгляда без последствий. И Бендер  не простой голодранец. Если Остап не будет давать выхода своей мощи, это будет противно его богатырской природе, так же невозможно художнику не писать картины, а поэту не сочинять стихи. Он, как  Святогор, будет тосковать от своей силы: “Тяжко Святогору от своей силы, носит он ее как трудное бремя, рад бы половину силы отдать, да некому”. А кроме того, избиение Термосесовым Ахиллы и Варнавки — явная подлость. Остап же выступает в качестве карающей, но разумной силы. В мире “Двенадцати стульев” нет Бога, и кто-то должен взять на себя функцию справедливого возмездия. Это особенно явно заявляет о себе, когда в ночь землетрясения Киса в ожидании трепки видит “страшное выражение” на лице великого комбинатора. Слова “страшное”, “великий” должны устранить последние сомнения в том, что расправа над Кисой — торжественный, необходимый и справедливый акт.

Качество силы находит выражение и в форме, в телосложении. У Остапа спина хоть и грязноватая, но Антиноя. У Термосесова мощь совсем другого рода: “Термосесов же был нечто напоминающее кентавра. При огромном мужском росте у него было сложение здоровое, но чисто женское: в плечах он узок, в тазу непомерно широк, ляшки как лошадиные окорока, колени мясистые и круглые; руки сухие и жилистые; … голова с гривой вразмет на все стороны”. И позже упоминается его “мясистый торс” и “обросшие волосами руки”. На одной из иллюстраций к “Сказке о попе и работнике его Балде” бесенок очень напоминает это описание. Те же ляшки как лошадиные окорока, мясистый торс, непомерная широкость в тазу. Даже своей серенькой мохнатостью бесенок схож с Термосесовым (напоминая в то же время недотыкомку Соллогуба), поскольку термосесовская грива вразмет и обросшие волосами руки, которые открываются “далеко за локоть засученными рукавами”, создают впечатление, что буйная растительность распространяется на все тело. Это сходство не так случайно, как может показаться. Бесенок, изображенный таким образом, настолько неприятен и несуразен, что даже некоторого сочувствия по поводу его глупости, возникающего при чтении сказки, здесь не может быть. Если человек своей греховной жизнью больше или меньше извращает и затемняет живущий в нем образ Божий, то бес — предельное извращение того, чем он был изначально — светлого ангела; хочет художник того или нет, это неизбежно даст о себе знать при его изображении. Лесков, живописуя Термосесова, вероятно, добивался именно этого эффекта, желал показать человека, зашедшего в извращенности данного ему Богом безнадежно далеко.

Теперь о лице. У Остапа медальный профиль, а у Термосесова — уродливое лицо с толстой верхней губой, нависающей над нижней. С медальным профилем (на медалях печатались профили царей) и спиной Антиноя Остап приобретает черты царственности и героизма.  И могучее тело его — обязательная принадлежность античного героя. Однако спина все же грязноватая, Антиной захолустный, а под царственным подбородком зеленый костюм с отвоеванным голубым жилетом. Если Термосесов развенчиваемый герой, то с Остапом дело гораздо тоньше и сложнее. Создается впечатление, что один из авторов наделяет его героическими чертами, а другой тут же припускает их иронией, тем самым снижая    Он — герой, поскольку в мире “Двенадцати стульев” все вращается вокруг него, поскольку он отменяет этот мир и противостоит ему, как это и всегда делал положительный герой русской литературы, не хотевший того, “чего хочет сытая посредственность”. Мало того, Остап великодушен, не злопамятен и не злоблив. “Оставь герою сердце, что же / Он будет без него — тиран”. Термосесову, как герою развенчиваемому, сердца не положено. Его предприимчивая душа способна на ликование только в предвкушении успеха нечистоплотных замыслов. Его интерес к Бизюкиной самого низкого сорта и с большой долей корысти.  У Остапа сердце, без сомнения, есть. Остап переживает любовный эпизод, схожий с Термосесовским; оба, лишая возлюбленных своего общества уносят то, ради чего с ними сблизились —  Термосесов бриллианты, а Остап стул с предполагаемыми бриллиантами и несколько ценных безделушек. Но мадам Грицацуева при этом именуется “мечтой поэта”, получает несколько нежных прозвищ (которые может теперь с наслаждением перебирать в своей соломенновдовьей головке), и Остап успевает жениться на ней, хотя, с его ловкостью мог бы этого не делать. Этот его поступок, к которому сам новобрачный относится с легкой, а авторы очевидной иронией, полностью отменяется его последующими плутнями. Но в самый момент женитьбы он хочет сознавать себя благородным и честным: “Теперь я уже должен жениться, как честный человек”. После этого заявления “Ипполит Матвеевич сконфуженно хрюкнул”. Рядом с хрюкающим “пожилым котом” Остап окончательно приобретает облик героя. При этом он без конца прощает полупомешанного Кису и искренне привязывается к нему. Великодушие тем заметнее, что привязанность отдается не кому-нибудь достойному, а “одичавшему предводителю”. Циничные поступки Остапа тут же смягчаются тем, что жертвы его цинизма ведут себя в такой степени непристойно, что иначе, кажется, с ними и нельзя поступить; ну как еще можно ответить на подлость, скряжничество, обман.

Вот, например, случай, когда Остап забрал у архивариуса ордера на стулья не заплатив. После недолгих наблюдений над собеседником Остап делает  вывод: “Старик — типичная сволочь”. Характеристика изяществом не отличается, но поскольку она соответствует истине, то мы, подталкиваемые ею, наблюдая смелые действия находчивого проходимца, должны прийти к мысли, что старикашке поделом. Тот же механизм действует во всех ситуациях, подобных этой. А какое вдохновение его посещает, когда он рассказывает стаду васюкинцев о будущем международном турнире в их городе. Здесь об Остапе Бендере можно сказать то, что было сказано Лотманом о Хлестакове. Его “завиральные идеи” — одна из самых поэтических минут его жизни”. В этот момент Остап сам искренне верит своим словам. И его вранье воспринимается как парение, отрыв от обыденности, опять же выгодно отличающий его от слушателей-обывателей. И он в эти моменты не только воспаривший Хлестаков, но и наивный фантазер, дитя.

В Термосесове Лесков с иронией отмечает “своего рода  незлобливость”, смешанную “с бесконечною нравственною неряшливостью нахала и пренебрежительностью ко всем людям и ко всяким мнениям… На своем циническом языке он простодушно говорил: “Я кого обижу, после на него никогда не сержусь”. Нельзя сказать, чтобы без  такого рода незлобливости совсем обходиться Остап Бендер. Отношение к людям Термосесова весьма сродни Остапу: “он не думал, что предстоящая ему в данную минуту личность жила прежде до встречи с ним и хочет жить и после, и что потому у нее есть свои исторические оглядки и свои засматривания вперед. Нет, по его, каждый человек выскакивал пред ним, как дождевой пузырь или гриб, именно только на ту минуту, когда Термосесов его видел, и он с ним тотчас распоряжался м эксплуатировал его самым дерзким и бесцеремонным образом, и потом, как только тот отслуживал ему свою службу, он немедленно же просто позабывал его”. Эту характеристику можно применить и к Остапу, но с оговоркой. Корни  его эгоизма совсем не те, что у Термосесова. “Термосесовщина” объясняется тем, что он уже не может и не хочет принять во внимание существование кого бы то ни было из окружающих. Наглость и дерзость Бендера происхродит гораздо больше от незрелости, возможно, неустранимой наивности, чем от грубости и безразличия. И засыпает он “беззвучным, детским сном”, и сны ему снятся наивные и странные. И инженеру, стыдливо прикрывающемуся  мыльной пеной, он помогает попасть в квартиру, и на мадам Петуховой женится “как честный человек”, и беспризорникам платит  за работу. Правда, все его благородные поступки мотивируются двояко. И один конец мотивации, корысть, явно ведет к Термосесову. Но у последнего все беспросветно однозначно. В то время как могучий Остап своим детским простодушием напоминает другое дитя – богатыря, героя “Соборян”, полярного Термосесову, Ахилла Десницына. Здесь уже незлобливость другого, не “своего” рода. Ахилла кричит: “Эсмеральда, провались!” – предупреждая о безотлагательном физическом воздействии только потому, что другого способа ее унять нет, по крайней мере. Он не знает.

Выше уже говорилось о том. как редко пользуется своей силой Остап. Оба, и Остап, и Ахилла, мечтают. Правда, Остап и в мечтах не так чист и бескорыстен, как Ахилла. Но сны, которые видит Остап (вулкан Фудзияма, Тарас Бульба) вполне могли присниться Ахилле, будь он современником Бендера. Ахилла и дерзит, и совершает непредсказуемые поступки, даже нарушает запреты (состязание с артистом-силачом перед публикой, фокусы с собачкой). Он не чужд той же увлеченности духом приключения как такового, что и Остап, что и любой мальчик. Ему хочется, во-первых, чтобы что-то происходило, во-вторых, проявить и показать себя. Этим приемом соединения в одном человеке черт, которые  розданы в “Соборянах” бесконечно далеким друг от друга героям, и достигается эффектность, яркость образа Остапа Бендера. Еще несколько слов о его снах

 Ему снятся  прекрасные сны: вулкан Фудзияма, как еще одно обаятельное для него проявление стихийных сил природы, которые он чувствует и в себе; Тарас Бульба, продающий открытки с видами Днепростроя. И в Тарасе Бульбе, как и в вулкане, он видит себя самого. Он могучий чтимый богатырь Тарас Бульба и его сын Андрий, до забвении себя и всего на свете увлекшийся женской красотой, а заодно и Остап, геройски погибший за Родину, а еще тот казак, раскинувшийся в богатырском сне поперек дороги. Но в своем сне он — Бендер-Бульба — не совершает ни подвига, ни преступления, он занимается делом, которое отвечает запросам окружающего его мира. К этому надо добавить его  трогательную уверенность в том, что на месте этого зачеркнутого мира ничего не нужно делать, кроме как строить сверкающий алмазами дворец своего личного счастья, ту простоту эгоизма, которая заставляет его верить в возможность устойчивости дворца среди пустыни и способы, которыми он действует — плутни. Все это обнаруживает его полную принадлежность тому миру, который он попирает своими оранжевыми ботинками, и выводит его на ту дорогу, по которой проехался господин во фраке брусничного цвета с искрой, Павел Иванович Чичиков. Остап, в отличие от традиционного центрального героя русской литературы, хочет как раз того, чего “хочет сытая посредственность”, над которой он потешается — благополучия.  Бендер измельчавший богатырь. Он думает, что лед трогается по его воле. Он действительно, может быть, наломал льда, как другие могут наломать дров, но и сам несется на одной из льдин в жутковатое, безнадежное благодаря и ему будущее. Он царит в этом ничтожном мире, но со своей богатырской силой творит ничтожные, достойные этого мира дела.

И тем не менее, выбирая способом своего существования в мире плутовство, как Чичиков, тоже ничтожный богатырь ничтожествующего мира, цинизм, как Термосесов, а целью — благополучие, как самый непритязательный герой, обыватель, Остап остается положительным героем. Такое было бы совершенно невозможно в дореволюционной литературе. Измельчавший богатырь мог стать Чичиковым, господствующим в мире приобретательства и обжорства благодаря своей ловкости, Собакевичем, тоскующим, тоже подобно Святогору, от избытка и бесполезности своей силы (“хоть заболеть разок” — жалуется он). Но никогда, даже если становился центральным, этот герой не вызывал ни восхищения, ни симпатии и был неотделимой частью мира, в котором действовал; иронии — этого царского дара, которым наделен Остап и который помогает ему отстраниться от окружающего, — у них не было.

“Новые люди” (нигилисты) активно действуют на страницах литературы 60-х годов XIX века. Но “Соборян” особенно интересно сопоставить с романом “Двенадцать стульев”, т.к. одинаковая схема: священник — дворянин-проходимец, сталкивающиеся в Старгороде — получает совершенно различное наполнение. Предводитель дворянства Туганов заслуживает уважения, тем более отец Савелий Туберозов. Термосесов даже не решается открыто противодействовать Туберозову, поскольку стоит непомерно ниже его. Сфера его действия — доносы и смущение народа. В своем уродстве он, может быть, даже слишком совершенен, в нем “голо сквозит  идея”, как сказал о своем Штольце Гончаров. Видимо и И.А.Гончаров и Н.С.Лесков, писатели одной эпохи, слишком обеспокоены происходившим в обществе, чтобы художник в них не спасовал перед идеологом. И вот Гончаров конструирует своего Штольца, “русско-немецкий коктейль”, видя в нем преобразователя российской действительности, а Лесков — нигилиста Термосесова, в котором идея — бездарных, беспородных и ничтожных проходимцев — нигилистов — оголена до крайности, до чрезмерности, к которой так или иначе тяготеет Лесков. Только обычно эта чрезмерность, любовь к избыточности, за которую упрекала Лескова современная ему критика, касается языка, а здесь выплескивается в идеологии.

Идея несколько назойливо заявлена не только в Термосесове, но и в протоиерее Туберозове. Отец Савелий Туберозов умен, образован, одарен. При этом, как угадывает его благодетельница помещица  Плодомасова, он страшно одинок. Он “алчет и жаждет правды” по заповеди блаженства. Но при этом как будто и исчерпываются  для героя Лескова заповеди блаженства. Будучи священником, отец Савелий прежде всего правдолюбец и общественный деятель. Обязанностям священника не просто отводится второй план, они не входят в его образ. Он не показан причащающим, и нам это не важно. Вскользь говорится о том, что он служит, что он исповедует свою близкую знакомую. Один раз он произносит проповедь. И это кульминация его линии в романе, его торжество и гибель, поскольку после нее он попадает под запрещение. Эта единственная известная читателю проповедь не наставление паствы, а решающая битва с бесчинствующими ублюдками и бездействующей администрацией. Желая создать образ “положительно прекрасного человека”, Лесков получает в своем герое не отца церкви, а праведника из интеллигенции. И причина этой неувязки автора и поражения его героя в том, что не только интеллигенция  60-x, но даже великая русская литература не захотела увидеть назначения Церкви Божией на земле и того, что в ней происходит. Лесков своим романом говорит, что от надвигающейся нечисти может спасти только Церковь. То, что нигилисты для Лескова равны нечисти, также как порядочный интеллигент святому, акцентировано диалогом Термосесова и Борноволокова, отсылающим к “Бесам” Достоевского, в котором Термосесов, как Верховенский, называет себя Серым волком при Иване-царевиче. Почему  только Церковь? Потому, что дворянство (оно представлено Тугаковым) отвела “в духе крепком, в дыхании бурном” отказывается, а в Церкви есть такие умные, образованные, смелые люди как Туберозов.

Но восхитившись отцом Савелием и понадеявшись  на него, мы заходили в тупик. Надежды наши не сбываются, опальный протоиерей умирает, ничего не изменив. Таким образом, Лесков “накликивает”, как ни странно, своим романом революцию, а за ней  и “Двенадцать стульев” как его следствие и печальную констатацию. В. Розанов приходит к подобному выводу относительно всей русской литературы, говоря, что “из слагающих разложителей” России нет ни одного “не литературного происхождения”. Лесков хочет получить для России от Церкви спасение, но не знает как. Он наделяет Туберозова всеми возможными добродетелями, но не принимает в расчет неотъемлемую от священника благодать рукоположения. Она же ни в огне не горит, ни в воде не тонет, и опала ей не страшна. Если ждать спасения от Церкви, то не потому, что храмы красивы, жертвователи щедры, а пастыри учены. Такие ожидания непременно обманут. Церковь как структура слаба, священство бедно, не опекаемо государством, необразованно (см. “Очерки бурсы”, “Поучения старца Зосимы”). Но Церковь – Христова Невеста, она не от мира сего, и то, что невозможно человеку возможно Богу”, как бы слаба она ни была на наш земной взгляд. Только потому в ней спасение. И  только потому, что Лесков не смог сделать своего героя “не от мира сего”, все его добродетели бессильны. Если колоритная фигура дьякона Ахиллы местами пародийна, отец Савелий Туберозов, священник-борец — идеолог — невоплотимая мечта, то Термосесов — карикатура, и потому, внедрившись в художественное пространство “Соборян”, выпадает из него, он ниже самого Варнавки Препотенского. Весь мир “Двенадцати стульев” тоже злая карикатура. Остап Бендер и принадлежит ему и поднимается над ним. И это карикатура на то, к чему пришла действительность, изображенная Лесковым. Термосесов и Бендер, могучие, энергичные, самоуверенные проходимцы, совершают разнонаправленное движение: первый опускается и уничтожается, второй возвышается и торжествует. Н.С. Лесков хочет сказать своим романом, что есть еще жизнь, что не все измельчало, и показывает богатыря, героя — отца Савелия — и развенчанного выскочку Термосесова. Еще до Н.С. Лескова Н.В. Гоголь (голос которого определил дальнейший ход русской литературы, как считает, например, Мочульский, и чуть ли не русской действительности, как пишет В.В. Розанов), сажая своего Чичикова в птицу-тройку, на что-то надеется, хотя читатели больше грустят, как грустил в свое время А.С. Пушкин, сказавший по прочтении нескольких глав “Мертвых душ”: “Боже, как грустна наша Россия”. И вот в нэпмановской России И. Ильф и Петров говорят своим романом: “Да, наша Россия грустна, к тому же дика и безнадежна. И как же это весело! И вот карикатуры на мнимых героев, а наш герой — богатырь-выскочка Остап Бендер, от которого, впрочем, мы ничего не ждем”. Этот роман представительствует за русскую литературу нового времени.

Журнал «Начало» СПб №5 1997г.