О, эти мычащие человеческие существа!

По страницам альманаха «Силентиум»

В последнее время в городе выпущен уже не один философский альманах. Настала, наверное, пора сделать какую-то по­пытку критического обзора публикуемых материалов, что, возможно, не разойдется с желанием авторов, интересующихся мнением читате­лей. Эту попытку мы надеемся в ближайшее время осуществить. Но се­годня обнаружилось одно препятствие. Оказывается, что в альманахах можно найти публикации для какой-либо полемики совершенно за­крытые в силу своей удивительной самобытности. К их числу можно от­нести статью профессор К.С.Пигрова, известного и за пределами Сан­кт-Петербургского университета, где он руководит кафедрой и одним из ученых советов. Его статья в альманахе «Силентиум», о котором в дальнейшем, надеемся, нам еще будет что сказать, «Молчание классиче­ского текста» не позволяет не только вступать с ученым в диалог, не ис­ключающий легкомысленных критических наскоков, но заставляет максимально ограничить даже пересказ, дабы не огрубить тончайших оттенков мысли. Мы постараемся большей частью просто цитировать автора и лишь для связи цитат будем отвлекаться иногда от его прямой речи.

Не в пример иным мыслителям, прячущимся от глаз широкой пуб­лики, автор начинает с откровенного рассказа о себе:

«На моей полке стоит Аристотель на греческом. Нельзя сказать, чтобы это было только украшение интерьера. Я открывал этот том, просматривал страницы, испещренные красивыми греческими бук­вами, показывал друзьям. Но я никогда не читал его и, видимо, нико­гда не прочту. (Может быть дети прочитают?!) — И в то же время в уши мне сама собой лезет навязчивая популярная мелодия радио».

Так начинаются сложные отношения автора с классическим тек­стом. Однако, заботит его прежде всего не то, что он ничего не понимает в тексте, а судьба классического текста вообще, вне зависимости от его прочтения. С точки зрения автора, видимо, есть вещи, о которых следует говорить, ничего в них не понимая, от этого они только выиг­рывают.

Первое сравнение Аристотеля с популярной мелодией приводит автора к следующему интересному наблюдению: «Плохое живет в культуре по законам авантюрного романа… А хорошее живет в куль­туре не по законам мира, а по высшему Божественному закону». Ска­зав это, автор однако не приходит в восторг от собственного открытия и принимается, как мы увидим далее, для видимости его чернить. «Неужели это плоское противопоставление, расхожее морализирова­ние можно взять за главную идею? Стоит ли в таком случае и статью-то писать?» Но как только читатель начинает соглашаться с тем, что такую статью писать-то в общем действительно не стоило бы, Пигров разворачивает шахматную доску с матовой для противника ситуацией проигрывающей стороной к себе и начинает борьбу, каза­лось бы без единого шанса на победу. «Возможно это и банальность. Однако никогда не видел, чтобы банальности додумывали до конца. Наверное, потому, что додуманная до конца банальность перестает быть таковой. И если уж не до последнего конца додумать, то хотя бы продвинуться в этом направлении».

Этот ход явно свидетельствует о том, что докторские степени по философии у нас в стране все-таки присваивают не зря. Добро бы ав­тор сказал, что определенные вещи, которые кому-то на первый взгляд кажутся банальностью, при продумывании перестают казать­ся таковыми. Это задача еще выполнимая. Но автор поднимает план­ку немыслимо высоко. Он собирается «додумать», если верить его собственным словам, именно настоящую, чистопородную баналь­ность, из которой как из сухой тряпки ничего кроме банальности вы­жать, по всем логическим показателям, невозможно. Но автор знает, что говорит. Прежде всего, он слегка сбивает спесь с «Аристотеля по-гречески», говоря, что в контексте его статьи «текст это все, соз­данное искусственно. Не только книги, рукописи, но и архитектур­ные сооружения, картины, трамваи, алтари, прокатные станы, словом — артефакты».

Смотри, стало быть, грек, как бы не оказаться тебе в списке между прокатным станом и еще каким-нибудь «артефактом». Но эту первую (будут и другие) угрозу автор тут же оставляет и вновь начинает как бы всерьез жаловаться. «Вернемся снова к греческому Аристотелю. Я храню его, но не читаю. А читаю газеты, которые назавтра выбрасы­ваю. Что читаем не храним, что храним не читаем.

В чем же дело? Почему мы не читаем собственных библиотек? Я не читаю Аристотеля (даже по русски) за утренним кофе потому, что это чтение слишком ко многому меня обязывает. Г.П.Щедровицкий рас­сказывал на одной из своих деятельностных игр, что он будто бы, встретил однажды Э.В.Ильенкова в общественном туалете, читаю­щим Гегеля по-немецки. Не столь важно, было ли это на самом деле, но каков образ!»

Тут отдает не банальностью, а кое-чем похуже. Таков первый ре­зультат «додумывания». Автор оказался на высоте.

Можно было бы сделать вывод, что автору подобные пошлости требуются, чтобы оттенить собственное аккуратное отношение с кни­гой. Тогда причины непрочтения Аристотеля становятся понятны. Пигров не читает Аристотеля, чтобы не нанести вреда книге, ведь даже простое перелистывание, чем автор иногда занимается с друзья­ми, может привести со временем к легкой степени ее засаленности. То ли дело газеты, хоть селедку заворачивай!

Но автор с подобным выводом не согласится. Лозунг, знакомый нам еще с пионерских времен: «Береги книгу» грозит для него «не до­думанной банальностью». Наш профессор формулирует причины, которые выглядят не банально, но за счет этого приводят его на грань необходимости обращения к психотерапевту. Автор обнаруживает новый вид психического недуга — текстофобию. Иначе его следую­щие размышления не истолковать. «Классический текст порождает робость, переходящую в страх. Нужно иметь мужество взять в руки классический текст, как нужно иметь мужество, чтобы войти в храм чуждой тебе конфессии… Когда я беру в руки Аристотеля, я внутрен­не напрягаюсь, как напрягся бы, если мне вдруг оказалось необходи­мо пробежать над пропастью по узкой доске…» Отрадно заметить, что подобные реакции возникают у автора только по поводу классическо­го текста. Жалоб по отношению к другим «артефактам», скажем, трамваю, он не высказывает, при виде архитектурного сооружения не напрягается.

Казалось бы, все ясно, новый, не банальный подход. Вы нас полно­стью убедили, профессор, почему не прочитан Аристотель — страш­но! Но автор выдает новую порцию подлежащих додумыванию ба­нальностей, убеждающих, что классик остался не прочитанным не случайно.

«Кроме всего прочего классический текст просто-напросто трудно доступен, легко доступен (в самых разных смыслах неклассический текст фельетонной эпохи…»

«Даже легко доступный классический текст требует тяжелого тру­да для освоения…

«Классические тексты — это сокровища. Они живут в культуре по законам драгоценных металлов и драгоценных камней…»

Здесь читатель начинает опасаться, удастся ли автору и на сей раз все это додумать и, как бы о том догадываясь, К.С.Пигров делает ход, но уже не в духе второго сына Ноя, не с уклоном в психопаталогию, а криминально окрашенный.

«Классические тексты, следовательно, суть то, что можно украсть … Можно сделать вывод, что соседство с классическим текстом не ме­нее опасно, чем с «лунным камнем». Ой, не читайте Аристотеля, про­фессор! Читайте газеты. Ведь сами пишете: «Другое дело выброшен­ная в урну газета. И урна, и газета разверзают черную дыру небытия, и, следовательно, вокруг не классического текста витает возможность новизны…» Вывод сам по себе не очень понятный, но все же в дыру, в дыру! Там не так страшно, как с Аристотелем!

Кроме того существует различие между классическим текстом и его не классическими авторами, которыми в перспективе, с точки зре­ния К.С. Пигрова, могут быть даже олигофрены. А это создает новые проблемы.

«Вообразим себе такую картину. Война. Петербург эвакуируется. Через полчаса он будет стерт с лица Земли. Вы — начальник эвакуа­ционного отдела. Все, что можно вывезти уже вывезено. Почти. И вдруг оказывается, что остались забытыми сокровища Эрмитажа и один детский сад, причем детский сад умственно недоразвитых, пол­сотни олигофренов. А транспортный самолет один. Вы должны ре­шить. Что вы выбираете: мычащих олигофренов или молчащие со­кровища? Чем-то необходимо пожертвовать. Либо классическими текстами, вещами в полном смысле слова, либо не личностями даже, а человеческими существами. О, эти мычащие человеческие существа! Разве это не образ всех нас, слабых душ … Будь у меня достаточно ве­щей, сокровищ и шедевров, я собрал бы коллектив воспитателей, ко­торые, работая с этими олигофренами, превратили бы их в создателей классических текстов. И мычащие запели бы, обогатив мировую культуру такими произведениями, перед которыми побледнел бы Эр­митаж … И, может быть, если я спасу детей, так оно и будет. Итак, надо выбирать. Но, пока я выбрал… единственный оставшийся самолет уг­нан мафиози. Что же на нем вывезли? Кажется, несколько контейне­ров баночного пива!» Вот, что под конец придумал, кажется вконец измученный озверевшим классическим текстом, автор. Пусть его уте­шает, что «мафиози» были по-видимому тоже излюбленными им олигофренами. Кто же другой будет так бездарно распоряжаться са­молетом. Но, довольно. Пусть эта последняя длинная цитата убедит читателя в том, что мы ничего в пигровском сочинении не «передер­нули». Способный на такое мог вполне оказаться способным и на все «вышеизложенное». Творческих успехов, Вам, профессор!

Журнал «Начало» №1, 1994 г.