Очередной неудачный шаг на пути эволюции от обезьяны к человеку

О книге И.И. Евлампиева «История русской метафизики в XIX-XX в. Русская философия в поисках абсолюта» В 2-х частях. — СПб.: Алетейя, 2000.

Вышедшая в 2000 году книга И.И. Евлампиева, как гласит анонс, является первым после В. Зеньковского опытом максимально целостного изложения концепции наиболее известных представителей русской религиозной философии, при этом проведенным с точки зрения очень важной темы — темы абсолюта, и что интересно — абсолюта как личности, личного бытия. Книга построена как ряд очерков, посвященных девяти философам с общим вступлением — ретроспективой русской мысли, снабженной культурно-историческим введением в основные проблемы и предпосылки философии в России. Заметим прежде всего, что история философии, в отличие, скажем, от истории литературы, которая сама не всегда есть литература, или истории искусства, которая сама не всегда есть искусство, положительно принадлежит мысли, т.к., знакомясь с мыслями философов, мы сами мыслим, философствуем. Часто история философии имеет вид критики, где излагаемое критикуется, преодолевается или творчески воспринимается, меняя свои формы, преломляясь в плоть уже собственной концептуальности. Примером может служить, скажем, изложение Аристотелем воззрений досократиков, или Гегелем — всей истории развития мысли. Историк философии может обращаться к традиции под знаком диалога, оставляя за собой последнее слово, под знаком высокомерного превосходства, где история философии становится историей заблуждений и курьезов. Плодотворной кажется попытка выделить нечто главное, некую исходную философскую интуицию, пройтись за Тесеем по той самой ниточке, но со спокойным сердцем: Минотавр ждет только Тесея, его он подстерегает, ему опасен, и только Тесею может быть и страшно, и беспокойно. Мы — сторонние наблюдатели их битвы, «со стороны» для нас ясен философский путь в неизведанное, т.к. мы только следуем — нить уже протянута. Русская философия как никакая другая представляет собой Тесея, идущего прямо в лапы Минотавру, Минотавр Астрей ведь получеловек-полубык, полубог-полузверь, можно сказать, всеедин и софиен.

Евлампиев И.И.

Евлампиев выстраивает отношение: русская философия религиозна — это ненормально, и ей это повредило. Догма тормозит, сковывает свободные дерзания человеческой личности — подлинного абсолюта — в своем становлении. Но что Евлампиевым в расчет не взято и говорит об идеологической, не философской, подоплеке его оценок, — это само понятие личности. И «человек», и «личность» нельзя сразу включить как термины без критики и ограничения. Не так у Евлампиева: в ряд философских понятий, начиная с античных «идеи» и «единого» и кончая «монадой», «субстанцией», «трансцендентальным субъектом», входит и русская «личность». Личность оказывается темой, из которой можно сделать совершенно любое развитие, почти любой, самый головокружительный философский ход. Вот почему не заданы пределы, четкое и фиксированное содержание понятия. Оно и не стало понятием потому, что от него ожидается, конечный синтез всего со всем, «единство Бога, мира и человека», окончательная гармония. Никто не возражает: античная философия безлична, святоотеческое богословие говорит не о человеке, а о Богочеловеке, трансцендентальный субъект холоден и абстрактен, субъект философии жизни экзистенциализма оказывается бессодержательным, лишенным смыслового ядра, он как маска, из-под которой выглядывает или ничто, или воля, или свобода, вглядываясь в него, мы вглядываемся в «бездну», а не в живое лицо. Тема личности — действительно то, что несла русская философия, но эта философская ноша надорвала силы и умы. Вот, казалось бы, в образах Достоевского (что очень сильно подозревается и Евлампиевым) она схвачена и передана с величайшей убедительностью. Сделай усилие — и на этом материале возникнет философия мирового значения. Но все получилось не так…

И.И.Евлампиев, не трогая этого начинает, конструировать тему личности в русской традиции по принципу «как если бы»: как если бы тема личности была центральной (что не так), как если бы целью было утверждение темы «свободной личности» (тип Кириллова у Ф.М. Достоевского по Евлампиеву) во всех планах бытия. Русская философия, особенно соловьевского направления, действительно имела цели, но не всегда им соответствовала. Сами реальные концепции философии всеединства у С. Булгакова, П. Флоренского, Л. Карсавина, С. Франка, несмотря на свой антропологический пафос, есть не персоналистическая философия, но даже скорее антиперсонали- стическая, по своему типу напоминающая античные платонические концепции, варьирующиеся в русской традиции от почти чисто мифопоэтической логики, мифологизирования, олицетворения понятий и их отношений, как у о. Сергия Булгакова в его софиологии, напоминающей платоновские мифы в диалогах «Пир» и «Федр». Или гностические космогонии с их заменой понятий в логической системе образами с их антропоморфизированными отношениями, до Франка и Карсавина, где логика более строга, более понятийна, очищена от мифологического кружева и еще менее поэтому способна убедить кого бы то ни было в своей персоналистичности.

Поэтому «положительная» реконструкция персонализма всеединства и софиологии или экзистенциализма бердяевского или шестовского типа вызывает большие сомнения. Другой аспект, над которым задумываешься, читая эту книгу, — так сказать, тема духовной «реституции». Сколько бы мы ни ругали русскую философскую традицию, другой у нас нет. И это верно с любой точки зрения, она дала нашему гуманитарному знанию свой язык, она перевела и растворила в нашей духовной среде целые миры богословского, философского, гуманитарного знания античного и западноевропейского. Критикуя ее, мы критикуем сами себя, приближаясь к тому, что мы есть. Сейчас трудно придумать вопрос более злободневный. Обращение к русской философии есть всегда подспудное желание к этому вопросу приблизиться, что-то в нем разрешить. Вопрос этот был в истоке русской философии, на ее заре, — у Чаадаева, у Хомякова, — это ее как бы родовая травма, сбившая ее философскую оптику с метафизики на род историософии. Теперь, когда все поломанные в XX веке кости России болят с удвоенной силой, этиология хворей не может не интересовать. У И.И.Евлампиева есть сильное желание выдать все это за своего рода здоровье. Само подтверждение такого «здоровья» — это соответствие некоему духу времени, духу развития и т.п. Прогресс есть отрешение от старого и мертвящего и обретение нового — живого, отрешение-обретение — атом процесса. И.И.Евлампиев рисует нам растительно-животную историю в духе «происхождения видов»: не успел отрешиться от мертвящего духа православия, с его рабством и позорной зависимостью человека от Бога — и ты обречен на вымирание. Евлампиев полагает, что русская культура в целом — культура диссонансного типа, по необходимости томящаяся в противоречии языческой плоти и христианского духа (С. 39-I). Историософия в стиле Мережковского, нечувствительная к конкретной исторической почве, бьющаяся в стереотипах и схемах.

Книга И.И.Евлампиева наполнена выпадами в адрес христианства вообще и русского Православия в частности, большинство из которых абсурдны и обличают в авторе человека толком не представляющего того, о чем он пишет. Так, например, в одном месте он выдает за Православие монофизитство: «Ведь воскресает Христос уже не как Человек, а как Бог, Его телесный облик после воскресения нельзя отождествить с телесным обликом страдавшего и умершего Христа». С-134-I. Часто распространяется на предмет «исторической бесперспективности и культурной бесплодности русского церковного Православия». С. 408-II.

И.И.Евлампиеву не дорого то, что дорого русской философской традиции, он не наследник ее тем и духа. Традиция, конечно, всеобщее достояние, но вопросы возникают не по поводу отправителя, а по поводу адресата, что хотят получить от русской философии. Всякое явление существует только в своем контексте, скажем, Сократ не представим в сюртуке и при галстуке, да, пожалуй, еще и с зонтиком. Русская философия на рубеже веков — явление культурно-исторически и духовно неотделимое от Петербургского периода русской истории. Вл. Соловьев или Бердяев не представимы как лица в другой среде. Даже последний из могикан А.Ф.Лосев именно как философ не представлял себя в советской действительности. Это продолжается и теперь, не потому что сами личности не имеют мирового значения и их идеи устарелы или отсталы, просто они имеют особый духовно-культурный код, который нельзя игнорировать. И. И. Евлампиев требует: «Дайте нам зонтик Сократа», — помилуйте, у него не было зонтика, он воевал, ходил в храм молиться богам, пировал с друзьями… Что неприятно поражает в книге Евлампиева, так это желание выискать этот злополучный зонтик.

Все-таки история русской философии есть история большого стиля для нашего мелкого времени, ее заблуждения, поиски — все отмечено следами величия. Не укладывающееся в схему отсталость-прогресс понимание того, что религиозность русской философии есть ее составляющая, Евлампиев ее настоятельно игнорирует. Для нас неудачи и «болячки» русской философии обнаруживают в ней живое, для автора исследования они сами есть достижение и открытие, «нуждающееся во всестороннем развитии».

Журнал «Начало» №12, 2002 г.