Отзыв на книгу П.А. Сапронова «Российские государственные деятели и русский миф»
Кратчайшая версия отзыва о книге, оставившей после прочтения глубокое впечатление, — «эта книга мне очень понравилась». О книге Петра Александровича Сапронова так сказать не получится. Но совсем не потому, что книга не понравилась, а потому, что произведенное впечатление находится вне шкалы «нравится — не нравится».
Автор рассматривает каждого из выбранных им героев русской истории (всего их в книге 14) попеременно в нескольких ракурсах, примеряя к определённому, опять же выбранному им архетипу или мифологической фигуре. Среди них отмеченные самим автором образы царя, самозванца, государева слуги, холопа, воина, солдата и т.п. Однако это примеривание не отменяет главной задачи — пробиться к определённому человеку, разглядеть его в его самобытности. Автор книги вполне отдаёт себе отчёт в сложности этой задачи. «Мифологичность той или иной персоны, — пишет он, — не тождественна её историческим и человеческим масштабам. Возможна неуловимость мифом, немифологизируемость исторических деятелей, от которых так и веет человеческой значительностью и одарённостью. Но точно так же легко привести примеры вполне заурядных людей, чьи образы прекрасно вошли в миф»[1].
К первой категории исторических персонажей автор относит М.Н. Лунина, хотя и не рассматривает его личность в книге отдельно; ко второй — А.А. Аракчеева, который является одним из персонажей книги. Рискнем указать на ещё один момент, нашедший отражение и решение в работе П.А. Сапронова. Пытаясь определить человека в его самобытности, можно сказать, что это такой человек, какой он есть «на самом деле». Но мы не знаем и не можем знать этого, так как человек «на самом деле» есть человек с «точки зрения Бога», а этой «точки зрения» нам знать не дано. В то же время, нельзя утверждать, будто наше человеческое и божественное представление радикально расходятся и ни в чём не пересекаются. Ведь когда человек пишет о человеке, он пишет не совсем от себя.
Вполне отдающий себе отчёт в подобных сложностях, автор всегда демонстрирует представление о многослойности, а иногда и чрезвычайной рискованности существования человека как исторического персонажа. Вот удивительные по точности строки, характеризующие Лжедмитрия I:
«Тут, знаете ли, ужас какой-то последний и бездонный. Да, разумеется, как Дмитрий Иоаннович был коронован самый настоящий самозванец. Но при этом с единодушного (искреннего или нет — вопрос другой) согласия духовенства и церковноначалия. Патриарх Московский и всея Руси помазал Лжедмитрия на Царство, ему присягнула на верность вся боярская и дворянская верхушка, вся Москва, вслед за нею вся Московская Русь. И всё это быстро закончилось теми самыми «расстригой» и «анафемой». В итоге и приходится совмещать Дмитрия I c Расстригой. Точнее, как раз такое совмещение оказывается недостижимым. Тут не удержаться и на относительно умеренном Григории Отрепьеве. По приговору Церкви, Царства, а вслед им и всей Руси-России, никакой он не Григорий, а Гришка Отрепьев, то есть тот же самый Самозванец и Расстрига. Человек, расстригшийся в самозванцы. Человек, говоря современным языком, как будто вовсе расчеловечившийся. Превратившийся в смутное пятно, чёрную дыру, куда стремительно, безостановочно, бесконечно проваливается сотворённый Богом, рождённый от отца и матери, вовсе не бездарный, получивший по старомосковским меркам хорошую книжную выучку и благодетельствуемый патриархом, несмотря на прежние невзгоды, человек»[2].
Вот уж действительно, «всё перепуталось».
Но благодаря такой перепутанности, мы, следуя за мыслью автора, встречаемся в книге с живыми личностями. Под пером П.А. Сапронова исторические фигуры, «знакомые» нам по школьным учебникам, обретают лица. Человек в учебниках часто складывается как некий конструктор качеств: ум + сила воли + мужество = …вот как будто бы и получилась личность, примечательный, знаковый по своим качествам человек. Но реальность такова, что личность всегда больше, чем сумма качеств, и через перечисление качеств, какими бы достойными и значимыми они ни были, к личности мы не выйдем. Личность — это, применительно к данной статье, субъект уникальности. Личность может просвечивать через нагромождение качеств, но не создается ими. С такими «просветами» мы и встречаемся в книге повсюду.
Взять, к примеру, Патрика Гордона, одного из самых запоминающихся персонажей «Исторических деятелей…». Повествуя читателю о нем, Петр Александрович не раз указывает на два немаловажных акцента пребывания шотландского дворянина в Московской Руси: труднопереносимость реалий московской государственной жизни для человека западного склада и в то же время сохранение внутренней самобытности при внешнем приспособлении к окружающему, столь необычному для него миру.
Несмотря на огромные трудности и болотные хляби московской повседневности, Патрик Гордон оставался собой, то есть шотландцем на русской службе. При этом он трезво понимал, что происходит с ним и вокруг него, не растворяясь в происходящем, но и не выпадая из хода событий. Об этом свидетельствует, в частности, такой эпизод, приводимый автором:
«А теперь о событии, произошедшем 24 июля: «Вечером я принужден был сменить офицеров и солдат, утомленных за целый день жарким днем; большинство из них получили раны и ушибы, а сам я ранен ручной гранатой в левую ногу». В который раз деловитость, озадаченность сражением, и лишь затем речь о сражающихся и их ранениях. Кто какое ранение получил — Гордон не знает, да и не придает этому особого значения. Ранения — дело повседневное и ежечасное. Не исключает себя из этой повседневности и Гордон. Вот получил он ранение «ручной гранатой в левую ногу», и точка. Какое оно было, насколько опасно и болезненно — об этом ни слова»[3].
Ни ежедневные опасности боевых действий, ни царящая вокруг атмосфера расхлябанности не смогли захватить и унести с собой Патрика Гордона. Он неизменно ощущал себя находящимся над событиями, пусть даже не мог полностью их контролировать и делал только то, что мог делать.
Иначе всё обстоит с другим героем книги — протопопом Аввакумом. Как и Патрик Гордон, он оказался втянут в события как бы помимо своей воли, был несом их потоком, но, в отличие от шотландского солдата, не смог подняться над ними. Будучи вовлечён в бесконечные столкновения стихийных сил русской жизни, неважно по чьей вине возникавшие, Аввакум буквально безумствовал, не в силах совладать с собой. П.А. Сапронов подробно разбирает одну из таких ситуаций в следующем отрывке:
«…Пашков, направляя казачий отряд в «Мунгальское царство воевать» во главе со своим сыном Еремеем, не выдержал «и заставил иноземца шаманить, сиречь гадать, удастся ли им поход и з добычаю ли будут домой». После того, как шаман поведал, что «с победою великою и з богатством большим будете назад», Аввакум и возревновал. Прямо-таки впал в одержимость самого сомнительного и соблазнительного свойства. Сам он называет себя в этом состоянии «окаянным», и было с чего, потому как «во хлевине своей с воплем Бога молил, да невозвратится вспять ни един, да не сбудется пророчество дьявольское»[4].
Однако при том, что в момент события самообладания Аввакуму не хватало, позже он зачастую новым взглядом окидывал происшедшее с ним и при его участии, и давал трезвую оценку своим действиям:
«Жаль мне их, — пишет Аввакум. — Видит душа моя, что им побитым быть, а сам молю погибели наших. Иные, приходя ко мне, прощаются, а я говорю им: «Погибните там!»[5].
Подобные ремарки указывают на то, что трезвое отношение к жизни и самому себе все же было присуще Аввакуму, но оно часто оказывалось отсроченным, не способным актуализоваться в самый момент свершения действия. Оттого в человеческом действии как бы отслаивались безличные части, суммируясь, они-то и вызывали, возможно, те самые стихийные силы русской истории. Оставалась и личностная составляющая, способная, однако, быть лишь чем-то вроде угрызений совести, поздним раскаянием.
Примечательно, что в ряду лиц, служащих государству, которые представлены в книге, мы видим фигуры не только великие, поражающие масштабами своих действий, такие как Петр Первый, или героические, как Патрик Гордон. Рядом с ними фигуры совсем не великие и вовсе сомнительные в смысле выявленности. Явно далеко до государственного деятеля уже упомянутому выше Лжедмитрию I. Не могут вызвать восхищения и фигуры Аракчеева и Победоносцева. Однако они присутствуют в книге, казалось бы, в ущерб тем, кто остался «за кадром», не попал в число ее персонажей, будучи человеком бесспорно выдающимся. Может показаться, что логично и естественно было бы подбирать фигуры именно по мерке их величия, размаху деятельности, принесенной Отечеству пользе. Но в книге П.А. Сапронова мы видим несколько иной и довольно необычный для подобного рода исследований принцип отбора. Наличие в книге фигур не слишком выдающихся говорит нам о том, что речь будет идти не только о них, но и упомянутых нами выше реальностях, что «просвечивают» через них. В этом случае фигура заурядная как раз может поспособствовать их проявлению.
Реальности эти самого высокого ряда, и первые из них — служение и свобода. Кто-то соотнесен с ними напрямую, как, например, С.Ю. Витте или Патрик Гордон, кто-то указывает на них скорее «от противного», как патриарх Никон. Последний относится в первую очередь не к государственным, а к церковным деятелям, но к проблеме служения и свободы оказывается тоже причастен. Разговор о последнем интересен еще и тем, что строится во многом параллельно с главой о протопопе Аввакуме. Решающим аргументом в пользу такой схемы, по видимому, явилось даже не столько то, что Аввакум и Никон были современниками, сколько то обстоятельство, что через противопоставление этих двух фигур автор приходит к разговору о свободе.
«Аввакум на протяжении всего своего Жития не раз обнаруживает присущее ему драгоценное качество — способность самоотстраниться, взглянуть на себя со стороны и тем превозмочь свое самолюбие, упрямство, свою так далеко его заводившую исступленность. Этим он каждый раз возвращает себя к жизни, стряхивает с себя коросту пороков и грехов. Насколько же в этой способности к самоотстранению, самоиронии Аввакум превосходит своего злейшего врага Никона. Вот уж кто принял себя до конца и безоговорочно всерьез, кто перед самим собой всегда и во всем был прав и тем отличался от своих недругов. Поэтому Никон так и монументален; правда, монументальность его топорная, грубая и беспомощная. Аввакум, наверное, не менее Никона злобился на своих врагов, проклинал их и желал им всяческой погибели. Но он никогда не однороден в своей злобе и мстительности. Это душа несравненно более живая, гибкая, подвижная, открытая, несмотря ни на какую свою упертость. Никон же уперт, и только, он принимает себя всерьез в любом положении, любом жесте и душевном движении. Зато и смешон бывает самым откровенным образом, смешон тем более, что с нами нашего смеха разделить не способен. А попробуем посмеяться над Аввакумом, поводов для этого он дает не так уж мало, несмотря на свою мученическую жизнь. И уже становится смешным не столько он сам, сколько все мы человеки и особенно одним смеяться над другими, самим оставаясь в положении вненаходимости, не очень-то получается»[6].
Вот какой неожиданный поворот предлагает нам П.А. Сапронов. В положении читателя, обозревающего с помощью автора целые исторические эпохи, всегда есть нечто «божественное». Он смотрит на предмет описания с позиции некоторой вознесенности, из собственного времени, отнесенного к бесконечности, время же прошедшее представляется завершённым и тем самым как будто бы «понятым» объектом. В «многослойном» же видении исторического персонажа, которое осуществляет в своём труде П.А. Сапронов, разрушаются и абсолютные преграды между временами, между субъектом и объектом наблюдения за тем, «что было».
Свобода Аввакума, та её мера, о которой говорит автор книги, — свобода взгляда читателя на самого себя, несмотря на всю разницу жанров произведений, вызывает ассоциации с «Исповедью» Августина Блаженного. Так, во время размышлений над книгой, вспомнился один эпизод из неё:
«Так мучился я и тосковал, осыпая себя упреками, горшими, чем обычно, барахтался и вертелся в моих путах, чтобы целиком оборвать их: они уже слабо держали меня. И все-таки держали. И Ты, Господи, не давал мне передохнуть в тайниках сердца моего: в суровом милосердии Своем бичевал Ты меня двойным бичом страха и стыда, чтобы я опять не отступил, чтобы оборвал эту тонкую и слабую, но еще державшуюся веревку, а то она опять наберет силы и свяжет меня еще крепче. Я говорил сам себе: «Пусть это будет вот сейчас, вот сейчас», и с этими словами я уже принимал решение, собирался его осуществить и не осуществлял, но и не скатывался в прежнее: я останавливался, не доходя до конца, и переводил дыхание. И опять я делал попытку, подходил чуть ближе, еще ближе, вот-вот был у цели, ухватывал ее и не был ближе, и не был у цели, и не ухватывал ее: колебался, умереть ли смертью или жить жизнью. В меня крепко вросло худое, а хорошее не было цепко. И чем ближе придвигалось то мгновение, когда я стану другим, тем больший ужас вселяло оно во мне, но я не отступал назад, не отворачивался; я замер на месте»[7].
Сопоставляя фрагменты трудов П.А. Сапронова и Августина Блаженного, мы видим, что, несмотря на всю разницу времени написания, культурного контекста, жанра и стиля изложения, впечатление от столь различных текстов сходно. Происходит это потому, что оба автора как бы ставят читателя перед самим собой. Так, будучи обращенным на иное, читатель «краем глаза» видит самого себя, и, что особенно важно, происходит это под знаком тех самых высоких реальностей служения и свободы, значимость которых мы подчёркивали выше. Если чтение «Исповеди» ставит под вопрос нас как христиан «вообще», то чтение «Государственных деятелей…» делает акцент на проблематичности свободы в нашей культуре. Но это сомнение не нигилистическое, разрушающее собой саму возможность ответа на вопрос, скорее оно ближе к картезианскому. Цель его — усомнившись, поставив самого себя под вопрос, найти твердое основание для утверждения, и приобрести наибольшую ясность в ответе.
«Более того, полезно даже считать вещи, в коих мы сомневаемся, ложными, дабы тем яснее определить то, что наиболее достоверно и доступно познанию»[8].
Возможны и другие параллели. Подобно тому, как читая творения Иоганна Готлиба Фихте, мы начинаем мыслить систему мира, отталкиваясь от деятельности чистого «Я», от противоречий в её осуществлении, так и в данном случае, следуя за П.А. Сапроновым в его рассуждениях, рассматривая те же фигуры Аракчеева и Победоносцева в модусе служения и свободы, мы актуализируем собственную причастность этим реальностям. Взгляд на другого становится взглядом со стороны на себя как на другого. Всматриваясь в лица, которые одно за другим представляет нашему взгляду автор, мы чувствуем отголоски прочитанного и в собственной душе, что указывает на какую-то меру причастности к описываемым реалиям, будь то грандиозность Петра Великого или целеустремленная деловитость С.Ю. Витте.
Наш потерянный век скуден духовными ориентирами, а те, что есть, зачастую основательно поколеблены, или доступ к ним оказывается существенно перекрыт вследствие нашей внутренней несобранности, неразвитости, историко-культурной безграмотности. Тем более ценна в такое время дефицита «высоких материй» книга П.А. Сапронова. Ценна прежде всего тем, что при взгляде на дела давно минувших дней на нас веет не «прахом веков», а свежим воздухом свободы.
Журнал «Начало» №27, 2013 г.
[1] Сапронов П.А. Российские государственные деятели и русский миф. СПб., 2012. С. 5. 267
[2] Там же. С. 8.
[3] Сапронов П.А. Российские государственные деятели и русский миф. СПб., 2012. С. 106.
[4] Там же. С. 74.
[5] Там же. С. 74—75.
[6] Там же. С. 73.
[7] Аврелий Августин. Исповедь. М., 1992. Книга 8, XI, 25.
[8] Декарт Р. Первоначала философии // Декарт Р. Сочинения в 2-х тт. Т. 1. М., 1989. С. 314.