Судьба и ничто

«Невинный человек жил пред Богом, а Бог значит, что все — возможно. Змей, соблазнивший человека, имел в своем распоряжении только Ничто. Это Ничто, хотя оно только Ничто, или, вернее, тем, что оно Ничто, усыпило человеческий дух, и усыпленный человек стал добычей или жертвой страха, хотя для страха не было никаких причин или оснований. Но ведь Ничто есть только Ничто. Как случилось, что оно обернулось в Нечто? И, обернувшись, приобрело темную безграничную власть над человеком и даже над всем Бытием?»

«Эта Необходимость и есть то Ничто, о котором мы принуждены говорить, что оно существует, ибо хотя его нигде нет и нигде разыскать его нельзя, оно, загадочным образом, врывается в человеческую жизнь, калеча и уродуя ее, как рок, судьба, жребий, Fatum, от которого некуда уйти и нет спасения».

Лев Шестов «Киркегард и экзистенциальная философия»

П.А. Сапронов. Фото 2013 года.

Вопрос о сущем, субстанции, предельных основаниях бытия и т.п. имеет в философии множество ответов. Это вполне очевидно. Но ответы ответами, а человек, в полноте своего жизненного опыта, озираясь вокруг или вслушиваясь в самого себя, обнаруживает две только последние реальности — реальность Бога и реальность судьбы. Даже современное одичавшее религиозно сознание в точке доступной самоконцентрации попеременно приходит к мысли: «Не знаю что, но что-то там есть, какое-то существо все ведает и всем управляет». Или: «От судьбы не уйдешь. Что тебе на роду написано, то и произойдет».

Тысячелетиями Бог и судьба сосуществовали. Язычник полагал, что судьба над богами. Если же, скажем, утверждалось какое-то верховное божество, над которым уже никого и ничего нет, оно становилось неотличимым от судьбы. Христианство судьбу отменило, во всяком случае лишило её абсолютной власти. Судьбы нет совсем, или же это низшая сила, исчезающая, когда Бог перестает попускать ей. Христианин, верящий в судьбу, высчитывающий её или цепенеющий перед ней — такое внутренне невозможно. Тут или-или. Или вера в судьбу — тогда ты язычник. Или же вера в Бога и власть судьбы над тобой рассеивается. Воистину, третьего не дано. Но значит ли это, что для христианина судьба не более, чем фантом, что у неё нет никакой реальности?

Возьму на себя смелость сказать, что и у христианина возможен свой реальный опыт судьбы, ее объемлющего, сокрушительного действия. Верить в судьбу — великий грех, но и отрицать ее — значит закрывать глаза на очевидное. Судьба ещё как существует. Другое дело что её существование вещь особая. Эта особость даёт о себе знать в способе данности судьбы человеку. Как ничто другое судьба реальность не только в высшей степени самоочевидная, но и в не меньшей степени неуловимая. И совсем не в том смысле, в каком до конца не постижим любой внутренне богатый и разнообразный феномен. Вряд ли я преувеличу, если скажу, что по поводу судьбы непроговариваемым остается самое в ней существенное. Рационализируя свои интуиции о судьбе, никто не в праве претендовать на попадание в её смысловое ядро. Заведомо нужно смириться с тем, что она обведет вас вокруг пальца и незаметно ускользнет в тот момент, когда возникает ощущение её постижения. Поэтому применительно к судьбе остаётся смириться с тем, что ее последовательное рациональное реконструирование обернётся «безумным превышением сил». Куда уместнее попытка удержать в себе ощущение присутствия судьбы и дать знать об этом присутствии себе и другому. Понятно, что в таком случае приблизиться к судьбе дано, прежде всего, художнику, а не мыслителю. У него здесь все преимущества. С той только оговоркой, что художественный образ судьбы, в свою очередь, слишком многосмыслен и ускользающе неопределёнен, чтобы не оправдать интеллектуальные усилия там, где для их приложения имеет место обескураживающе неблагоприятная ситуация.

Ведь это вовсе не случайно, что философы в течение многих столетий так мало и так редко обращались к судьбе. Особенно поражает опыт античной философии. Вся античность, и ранняя, и классическая, и поздняя, самым интенсивным образом переживала тему судьбы. Судьба оставалась пределом, далее которого ничего не существовало для античного человека. Но у кого из греческих философов мы найдем тему судьбы в качестве определяющей или хотя бы весомой? Таких философов нет. В лучшем случае о судьбе морализируют, по ее поводу определяются жизненно-практически, на манер грека Плутарха или римлянина Сенеки. Разумеется, античные философы не чужды восприятию судьбы, оно очень существенно сказывается на их построениях. Но сказывается как реальность не проговариваемая в прямую, действующая подспудно или же трансформирующаяся чуть ли не в свою противоположность. Напрямую рассуждать о судьбе в полноте и глубине её данности, скажем, для Платона и Аристотеля неприемлемо и противоречит всему духу их философии. Таковой ситуация оставалась на протяжении тысячелетий. Только в германской философии конца XIX столетия тема судьбы начинает звучать в полный голос. Учтем только, что речь идет о такого рода философских построениях, которые заведомо исходят из принципиальной непостижимости сущего, соотнесенность с которым делает человека при частным тайне и неисследимой глубине. Если уж начинать разговор о судьбе, точнее об одном только аспекте необозримой темы, то в ясном сознании того, что к ней нужно подбираться осторожно, медленными крадущимися шагами, более всего опасаясь спугнуть ее неосторожным движением или проскочить мимо, устремившись за очередным фантомом. Надеюсь, что сразу же не проскочу мимо существенного в теме судьбы, начав с утверждения о совмещении в судьбе двух противоположных свойств:

— Судьба ни с кем и ни с чем не считается. Это принцип действия внешней силы, способной отменить и непрерывно отменяющей любое индивидуальное, исходящее из самого себя бытие в его отдельных проявлениях, а в конечном итоге, и во всей целостности. Судьба может благоприятствовать, может обрушиться подобно лавине, она же дает о себе знать как подчиняющая и уничтожающая человека страсть. Но и в одном, и в другом случае судьба вне человеческой свободы, его самоопределения и индивидуально-личностного начала в нём.

— Судьбе, при всём предельном отчуждении от тех, кто находится под её воздействием, есть дело до каждого. К каждому у неё свой счёт. По нашим человеческим меркам, последовательной бы была обреченность судьбе мира в его целом, тогда как индивидуально конкретное бытие отдавалось на волю случая. «Поскольку уж судьба непрерывно сокрушает всякую индивидуальность, то делает она это ввиду того, что направлена на целое. Ее забота о целом допускает взаимозаменяемость частей. Один, другой или третий исполнит необходимые действия в пользу целого — это совершенно неважно. Тут и обнаруживается полное безразличие судьбы к индивидуальному». Подобного рода рассуждения, а они возобновлялись бессчетно, действительно по-своему логичны. Вот только к судьбе прямого отношения не имеют: они ее упрощают, проходя мимо самого в ней тревожащего и не удобного. Обессмысливающая работа судьбы равно направлена на индивидуальное и на мир в целом. Это вторичная рационализация и попытка сгладить нестерпимо острые углы, когда в крушении индивидуального существования прозревается торжество всеобщего. Индивидуальное сокрушается как бы специально, с ним будто намеренно не считаются, его не хотят замечать, а не просто проходят мимо не заметив.

Согласимся, странная непоследовательность: судьбе и нет ни до чего дела и вместе с тем есть. Естественным образом возникает представление о ехидном, завистливом, зловредном существе, которое для того только следит за нами, чтобы подловить нас в неподходящую минуту. И действительно, об изощрённом коварстве и жестокости судьбы сказано немало. Но всегда это метафоры. В общем-то все знают, что действие судьбы не от замысла и цели. Мойры, парки или норны прядут и обрывают свои нити в сумеречном молчании, не переговариваясь, не взвешивая и уж конечно никому ничего не поясняя. Если бы у судьбы можно было заметить что-то отдаленно напоминающее замысел, цель или воление, к ней можно было бы апеллировать, умолять её или, по крайней мере, проклинать в предположении быть услышанным. В том-то и дело, что судьба никогда не услышит то, что у нас на неё накипело, в глаза к ней мы тоже не заглянем. Она глуха, слепа и уж тем более нема. Так что же это за существо, которое действует вполне безлично и бессознательно и в то же время намертво прикреплено к происходящему в сокровенных глубинах нашей души? Для кого и каким образом оказывается возможным непрерывно следить за нами и всегда быть готовым к действию от обратного, т.е. от несовпадения наших заветных устремлений и чаяний, нашей индивидуальности и происходящего с ней?

Сказать, что такого существа нет и быть не может, мы как будто вправе. Ведь оно так немыслимо противоречиво. Но с другой стороны, как это нет и быть не может, если тысячелетиями оно существовало для великого множества поколений, да и в нас самих оно живет своей сумеречной жизнью. Одно дело, что мы не можем помыслить судьбу последовательно и рационально, и совсем другое дело достоверность и убеждающая сила ее присутствия в нашей душе. Мне представляется, что тема судьбы звучит вопиющим противоречием лишь тогда, когда она отделяется от Бога. Очерченный мной парадокс потому и существует, что мы мыслим судьбу высшей и последней реальностью, в которой богам или не остается места, или же они, как и люди ходят под судьбой. Все приобретает другой смысл, стоит утвердить Бога как основу всего существующего. Положим, для нас несомненно, что в мире существует «единый Бог Отец, Вседержитель, Творец неба и земли, видимых же всех и невидимых». В этом случае судьба может быть отождествляема с Богом. С одной немаловажной оговор кой: Бог предстает судьбой в ситуации богооставленности. Иначе говоря, судьба — это оставивший, отвернувшийся от людей, лишивший их своего откровения Бог. Разумеется, с христианской позиции такого Бога нет и быть не может. Господь изгнал человека из рая, оставил его, но Он же сохранил ему возможность искупления, возвращения в райское состояние. Иное дело ощущение человеком своей богооставленности. Богооставленность от человеческой слабости, извращающего действия греха, от затмения и нечистой совести. Поскольку она имеет место, постольку и можно создать себе образ высшего существа, никак не считающегося с человеком, не соотносящего с ним свои действия и, в то же время, произвольно и непостижимо властвующего над всеми и каждым. Образ судьбы возникает прямо таки по логике подпольного человека. «Как только я сделал ему бессовестнейшую пакость, так тотчас и возненавидел его за это». Впрочем, в нашем случае, человек в лице Адама сотворил нечто несопоставимо большее любой «бессовестнейшей пакости»: за ним числится грехопадение и его собственная реакция на происшедшее вовсе не ненависть, даже не цепенеющий ужас, скорее, ощущение такого, что и осознать то во всей полноте было бы безвозвратно погибельно. В грехе человек обрек себя смерти («напакостил») и он же сам ощутил смерть высшей над собой силой. Он подчинил себя ей, в итоге же создал себе иллюзию того, что судьба-смерть безраздельно властвует над человеком.

Но действительно ли судьба и смерть — это одно и то же? Для такого заключения свидетельств предостаточно. У Гомера, к примеру, смертными именуются те, кто подвластен судьбе, т.е. люди смертны, подчинены смерти. Это очевидно. И подчинены ей люди, всё тварное бытие. Судьба и есть обреченность смерти. И все-таки необходимы уточнения и ограничения. Допустим, смерть тождественна судьбе, но правит-то она бытием и жизнью. Жизнь в руках смерти — вот что такое судьба всех вещей. Смерть всесокрушающа. Это конечно так. Но и не совсем так. Смерти судьбе подвластно все в отдельности. Но над жизнью как таковой, над жизнью в ее целом судьба не властна. Может быть, она как раз и совпадает с жизнью в ее динамике. Уточню. Судьба сокрушает рано или поздно все индивидуальное, она возвращает его в лоно всех вещей. Но вовсе не таким образом, чтобы парализовать возможности новых индивидуаций. Судьба погружает индивидуально действительное в мир возможного, в чистую потенцию, потому и остающуюся жизнью, что она вечно чревата новыми индивидуальными воплощениями. В определенном смысле верно, что судьба аннигилирует и обрекает жизнь смерти, но и сама эта смерть становится условием новых рождений . Так что если судьба и является смертью, то она служит жизни в ее целом за счет ее индивидуальных воплощений. В итоге судьба — вечно умирающая жизнь, неизбывность жизни как бытия к смерти. Неиссякающая пища вечно ненасытимого чудовища. Во всяком случае, для меня очевидно: начала и концы всего сущего судьбе недоступны.

Это по-своему поразительно, что господство всемогущей судьбы распространяется лишь на уже возникшее. Сама она ничего не порождает и не творит. К ней в лапы попадает исходящее из другого источника, чем она сама. Как раз здесь и обнаруживается камень преткновения при осмыслении судьбы. Всесокрушающая, она оказывается не всемогущей. Судьба требует данности существующего. Но откуда берется существующее, что или кто за ним стоит? Возникнув, подобный вопрос, вне зависимости от конкретного ответа, подрывает монополию судьбы в качестве высшей и последней мировой силы. Судьба обнаруживает себя хозяйкой того, что изначально принадлежит не ей. Она самозванка, или же господство ее дозволено какой то более высокой силой. Язычество этой силы не ведает. Поэтому мир язычества — это всегда и обязательно мир изначально данного. Все, что в нем есть, каким то образом всегда существовало. Имеющее место быть где-то уже бытийствует, бывшее куда-то ушло, но не исчезло, изменился модус его бытийствования.

Как-будто язычество обожествляет наличное бытие. Но это не совсем, точнее, совсем не так. В язычестве любое наличное бытие, не смотря на свою вечность, а стало быть и абсолютность, принадлежит не себе. Оно есть бытие для судьбы и в судьбе. Мы сталкиваемся с очередным противоречием: все существующее отменяется в своем само бытии судьбой и тем погружается в ничтожество. Но ничтожествует и судьба. Она есть не более чем голый порыв власти, творчески бессильный, способный утвердить себя исключительно в отрицании своего предмета. Судьба тем более существует и тем существеннее, чем меньше существует и существенен тот, кто подвержен ее воздействию. «Дружить» и содействовать она ни с кем и никому не способна. Этот момент, между прочим, в отношении судьбы не всегда очевиден. Часто, особенно в германской традиции, судьба понимается как свершение и миссия, и исполнить свою судьбу, быть человеком судьбы — означает развернуть свои возможности и выявить себя, под знаком служения надличностным (обязательно таинственным и непостижимым) смыслам. Иными словами, следование судьбе германец склонен отождествлять с творчеством и избранничеством. Творец обретает себя в том, что неизвестно кем предназначено ему. Это очень оптимистический вариант судьбы. Так воспринимать судьбу дано не каждому. Но и здесь нельзя уйти от главного. Судьба, каким бы саморазворачиванием индивида она ни сопровождалась, какие бы смыслы ни воплощала, остается предзаданным бытием к смерти, обреченностью. Что ни говори, выявить себя, обнаружить становление души в качестве ставшего тождественно тому, чтобы жизнь стала смертью. Судьба неизменно и неотменимо ведет тебя к смерти, ты же способен воспринимать этот свой путь как полноту и самоизживание жизни. Тебе кажется, что она не просто считается с тобой, но и побуждает к выявлению предела своих возможностей. Ну что же, судьба смерть и тут обвела тебя вокруг пальца. Продолжая делать свое единственное дело, она растворяет в себе своего избранника, порождая у него иллюзию полноты индивидуально-личностного бытия.

Бессильная, рабствующая у судьбы наличность и судьба, проявляющаяся исключительно в аннигиляции наличности, обретающая свое существование в небытии того, что существует, равно необходимы друг другу. Ничтожество всесокрушающей судьбы даже более очевидно, чем ничтожество рассыпающихся перед ней в прах индивидуальных существований. Человек, сокрушаемый судьбой, по крайней мере, существует до и вне всякой судьбы. Пускай каждый миг его бытия подвластен судьбе, но самое основание его бытия не от судьбы. Не судьба творила и порождала того, кто шага не может ступить без ее произволения. Но сама-то судьба, разве она существует вне тех существований, над которыми так безгранично могущественна? В том все и дело, что нет! В себе и для себя бытия у судьбы нет. Не занимаясь делами мира, она безостаточно исчезает, испаряется в ничто.

Самое главное слово наконец произнесено. Судьба — это ничто всего сущего. Она существует постольку, поскольку есть то, что подлежит обращению в небытие. И ее нет вне работы уничтожения. Кстати говоря, ничтожность судьбы дает о себе знать уже на этимологическом уровне. Судьба — от суда. Она представляет собой суд как процесс, происходящий суд. Отвлечемся от того, что суд — это правовая и нравственная реальность. Сейчас мне важно, что суд и судьба это не что происходящее с реальными субъектами. Судьба всегда является судьбой кого-то. Сама по себе она бессубстратна и бессубъектна. Судьба — то, что с кем то происходит. Что происходит, мы хорошо знаем. Учтём теперь, что по отношению к судьбе менее всего уместно сказать: «нечто воздействует на кого то». На что-то воздействует ни что или никто. Уничтожающим пламенем горит огонь, сокрушающими порывами дует ветер или накатывается волна. К судьбе подобное не применимо. За судьбой-действием никого и ничего не стоит. Как же помыслить это вечно проявляющее себя ничто, эту динамику и силу без носителя?

Я не могу сделать этого иначе, чем обратившись к реальности Бога. Причем обращение мое заведомо будет рискованным, если не авантюристичным. Напутать, разматывая клубок судьбы, легко и в чем-то неизбежно, но что называется, ничего страшного. Все меняется, когда к судьбе начинаешь подкрадываться в перспективе существования Бога, глубочайшим и тончайшим образом осмысленной тысячелетней богословской традицией. Делать, однако, нечего. Нужно или остановиться на полдороге или рискнуть обратиться к самому существенному.

Оттолкнусь я вот от чего. Христианину совершенно неприемлема мысль о полной богооставленности человека. Бог вовсе не стал для человека судьбой. Бог-судьба — это чистой воды напраслина и наша нечистая совесть. Но тогда что такое рок, именно в соотнесенности с Богом? Бог — творческое, созидающее начало, вызывающее к бытию и мир в целом, и все индивидуально конкретное. Тогда судьба может быть помыслена как выполняющая работу противоположную работе Творца. Он созидает — она повергает созданное в прах. Если сотворить — значит вызвать к существованию, то рок своим действием доказывает несуществование существующего. Он как бы непрерывно удостоверяет нас: того, что есть, в то же время и нет. Всякое индивидуально конкретное — это единство существования и несуществования. Оно двусоставно. Существующее в нем от сотворенности, от Бога, не существующее от обреченности року. Но если рок не самосущая сила, а там, где есть Творец, он не может быть самосущим, его только и можно помыслить как производное от грехопадения, от человеческой вины и Божьего попущения. Тварный мир до грехопадения был чужд року и несовместим с ним, для его действия не было почвы. Что стоит за этим достаточно очевидным утверждением, если попытаться его конкретизировать?

Бог как Творец неизмеримо превосходит Творение. В своей божественности он не запечатлен в мире или (что то же самое) запечатлен таким образом, что между ним и миром пропасть, бесконечный путь, который самому человеку не пройти. И здесь очень важно не упустить, что творение, тварный мир — менее всего объективация божественных потенций, как частичное, неполное, бесконечно малое воплощение внутрибожественного. Творчество объективация, т.е. переход из внутреннего (душевного) состояния во внешнее, присуще человеку. Он творит то, что каким-то образом уже есть, но изменяет модальность своего бытия. Способны мы это понять или нет, но Бог, в отличие от человека, творит не из самого Себя, а из ничто. В этом пропасть между творчеством и Творением.

Конечно, то Ничто, которое Бог делает бытием, не имеет ничего общего с Ничто-судьбой. Пока оно вовсе не ограничитель и не сокрушитель. Ограничивать и сокрушать этому изначальному Ничто некого и нечего. Предшествующее Творению Ничто менее всего есть бесконечность возможных миров. Они содержатся не в самом Ничто (чем бы тогда оно отличалось от добытийственного, но чреватого бытием хаоса язычников), не в Боге. «Бог творит мир и не из самого Себя, не из собственных внутрибожественных потенций и вместе с тем не из потенций, пребывающих в Ничто». Подобное можно сказать, но как сказанное сделать своей мыслью? Я не знаю. Для меня, тем не менее, очевидно непреложно, что Творение недопустимо сводить к актуализации потенциального, будь оно в Боге или вне Его. Бог обладает самодостаточной и себе довлеющей полнотой бытия. Ничто не обладает никаким бытием, ни актуальным, ни потенциальным. Вся невместимость и немыслимость темы Творения состоит в том, что Бог, который есть все, делает бытием чистое Ничто. Принцип Божьего Творения: «нет», чистое и безостаточное нет, становится «есть». Как я это понимаю, Бог не реализует в Творении свои возможности, Он создает возможности другого, внебожественного бытия.

В таком случае напрашивается формулировка подобного рода: «Если Бог творит не через реализацию своих возможностей, а через создание возможностей быть иному, то творение все-таки есть реализация возможностей Бога не через саморазворачивание и самоутверждение, а через самоумаление». Тут еще одна противоположность и несовместимость Творения и Творчества. В отличие от первого, последнее неизбывно тяготеет к самореализации, претендуя на расширение сферы бытия творца. Творение же ведет к тому, что наряду с полнотой и совершенством бытия становится возможной неполнота и ущербность. Самореализация для Бога — это полная бессмыслица. В нем внутреннее и внешнее, возможное и действительное совпадают. Создавая из ничто некоторое иное по отношению к себе бытие, Бог создает наряду с Собой Абсолютным, Вечным, обладающим полнотой бытия, еще и бытие относительное, временное, частичное. Оно образ и подобие божественного только в одном: тварное бытие обладает своей собственной реальностью, не сводимой к божественной, не растворимой в нём и вместе с тем не исчезающей бесследно перед лицом Божественного бытия.

Тварное бытие и его венец — человек — существуют, бытийствуют наряду с ничто. Для них бытие и ничто не могут не соприсутствовать. И в этом отличие бытия божественного от бытия тварного. Когда Бог существовал предмирно, в вечности, никакого ничто для Бога не было. Как я уже говорил, чистое, безостаточное «нет» стало «есть». И вместе с этим «есть» появилось «нет». В том смысле, что на него стало отбрасывать тень бытие творения. Ничто стало добытием бытия. До момента грехопадения Ничто было отсутствием бытия, его предшествованием и, вместе с тем, возможностью (нереализуемой) срыва в небытие. Ничто обладало прошлым и будущим. После грехопадения Ничто пронизывает все тварное бытие, во всех трех его временных измерениях. Оно реально существует уже по одному тому, что судьба свершается непрерывно. Она наполнена и насыщена исчезновением в прах того, что существует. Реальность судьбы ускользающа и неуловима, ее не схватить, но она есть. До такой степени, что целые эпохи и культуры ощущали судьбу как первореальность или полноту бытия.

Современный человек в судьбу как будто не верит. Но он, с захватывающей дух полнотой и силой, верит в смерть. Ему до последней степени ясно, что смерть-несуществование существует. Смерть никому невозможно не помыслить, не представить, не ощутить. Но разве это не удивительный парадокс: немыслимое, непредставимое, неощутимое имеет над нами такую власть убеждать в своей реальности. Казалось бы, что может быть естественнее, чем отсутствие судьбы смерти — ничто. Однако эта естественность не для нас. Мы как-будто живем в мире убеждающей силы привычного, очевидного, закономерного, логичного. Но такая жизнь до поры, до времени. За ней проглядывает нечто куда более непреложно убедительное, несмотря на всю свою несовместимость с миром нашего бытия, с нами самими.

Мне кажется, что в конечном итоге наша эпоха ощутила судьбу, непреложность ее господства с небывалой доселе глубиной и силой. Мы почти не говорим о судьбе, очень слабо и невнятно ощущаем ее мистику, у нас нет подлинного пафоса героического самостояния перед слепым ликом судьбы, тем более, нам чужды манифестации вызова и беззаботного презрения к ней. Но всего этого теперь и не нужно. Судьба свелась к своей первооснове, обветшали и рассыпались в прах ее торжественные одеяния, осталась смерть, а в перспективе голое ничто, путь к которому и само оно только и может быть для человека смертью. Конечно, смерть остается непереносимо ужасной. Но если от влечься от неизбежного момента расставания с жизнью, то и смерть померкла в душе современного человека. Почти так же, как и судьба, она лишилась своей оформленности в культ или культуру. По сути в своей непреложной данности остаются бытие и ничто. В каком то смысле сегодня соотнесенность человека с ничто не нуждается в теме судьбы, к минимуму сводится роль смерти. Судьба-смерть-ничто неразличенно едины потому именно, что человек приобрел невиданный опыт небытия.

Ничто видится более реальным, чем любое индивидуальноконкретное бытие. Нам кажется, что за всем возникшим стоит случай, оно ни в чем не укоренено. Иногда до последнего предела странно, что существует именно существующее, а не нечто другое. Но и это другое, будь оно существующим, чем менее странным оно было бы по сравнению с состоявшимся? Неизвестно. В конце концов можно найти в себе уголок души, глядя из которого только ничто покажется само очевидной и естественной полнотой. Поистине, это будет судьба как таковая, у которой уже нет подвластных ей существований, судьба, обретшая свой покой и тождественность себе самой.

Что может стоять за таким умозрением и настроем души, кроме обретения в ничто своего последнего истока и основания. Не будем только забывать, что из него мы были исторгнуты Божьим Творением. А значит, у нас есть не только исток — провал и бездна, но и исток — перспектива обретения себя через укоренённость индивидуально-личностного существования в другом — абсолютном личностном бытии.

Бог остается вечным источником бытия Твари, она творится непрерывно. Непрерывно в ней отменяется ее ничтожество. Уйти от ничто тварное бытие может только в Боге. Её обожение раз и навсегда отменило бы ничто. Момент грехопадения как раз и связан с тем, что тварь отворачивается от Творца. Если бы действительно порвалась связь твари с Творцом, то тварное бытие тут же бы исчезло. Бог, вызвав человека из небытия, продолжает его творить и после грехопадения. Правда, уже в ином смысле, чем тогда, когда человек был в раю. Теперь Бог творит мир и человека, которые, повернувшись к ничто, непрерывно в него погружаются. Сотворенное сразу же устремляется к небытию, его бытие стало бытием к смерти, бытием как судьбой. Разумеется, не смерти и судьбы хотел человек; отворачиваясь от Бога, он хотел быть «яко бози», т.е. быть самому своей высшей и последней инстанцией, основанием своего бытия. Основание же его бытия двояко. Он Ничто, ставшее чем-то. Тем, чем стал человек, его сделал Бог. Отпав от Бога, отвергнув его, он только и мог повернуться в сторону Ничто. Жена праведного Иова говорит: «Похули Бога и умри». Она то знает, что там, где нет Бога, там для человека есть смерть. К ней человек устремляется сам. Бог, хотя по-прежнему творит мир, попускает ему жить по своей воле, идти своим путем, т.е. приходить к своему в себе, к смерти. Бог дает человеку и миру существование, которое не Он сделал судьбой. Рабствованию у судьбы предшествовало ее свободное принятие. Приняв судьбу и смерть, человек не может сам их изжить, вернуться в рай. Избрав ничто, он им и стал. И наш постоянно углубляющийся опыт ничто как раз и свидетельствует: современный человек как никогда глубоко заглянул в самого себя, в свою природу в подозрении, что самого себя можно постигнуть через самообращенность и самоуглубление. Тем самым тварная природа отказывается отнестись к себе в перспективе своего вечного источника, вне которого она есть бытие, растворяющееся в ничто.

Журнал «Начало» №1 1994г. С-Пб.