Патриарх Никон

Человек, о котором пойдет речь в настоящем очерке, принадлежит к числу самых известных в русской истории. Совсем не слышать о Никоне или не представлять себе, кто он такой, даже и сегодня означает крайнюю степень невежества и дремучести. Впрочем, за известностью могут стоять реалии очень разные. Когда известен, знаменит, прославлен великий или хотя бы выдающийся исторический деятель — это одно, когда же известность идет от причастности к великим или выдающимся событиям и тем более от высокого сана, должности, общественного положения — совсем другое. О патриархе Московском и Всея Руси Никоне нельзя сказать ни одного, ни другого. Наверное, он был человеком незаурядным и к тому же оказался в центре важнейших событий для русской Православной Церкви, так же как и Руси-России в целом. Однако незаурядность патриарха Никона такого свойства, что она не позволяет говорить о его величии как исторического деятеля, о нем как выдающемся историческом деятеле. Конечно, своей известностью Никон обязан далеко не только пребыванием в эпицентре одного из ключевых событий русской истории. Он вызывает интерес еще и сам по себе. Его фигура производит впечатление. Вот только чем, если не величием, не грандиозностью деяний, не масштабом личности, ее особенной глубиной или своеобычностью? Попытка ответить на этот вопрос понуждает меня к осторожности. К тому, скажем, чтобы высказать не столь уж обязывающее и само по себе недостаточно определенное суждение: патриарх Никон был фигурой колоритной, в своем обаянии, действиях, поступках очень выразительной и «физиогномичной». Это, знаете, как некто, изображенный на картине большого художника. Он и не больно-то хорош собой, и ничего такого «возвышенного» в нем нет, а вот ведь, глаз от его фигуры и образа не оторвать. Настолько он завораживает, что нам и дела нет до квалификации по шкалам красоты ли, истины, добра, личностного масштаба, какой хотите еще. Образ Никона, каким он дошел до нас из XVII века, именно из такого ряда. В него хочется вглядываться такого, каков он есть, и только потом всплескивать руками в негодовании, сочувствии, главным же образом недоумении. Никон — это своего рода художественное произведение. В таком качестве он состоялся и удался по самому строгому критерию. Вглядываешься в него, опять-таки, как в картину, портрет большого мастера. Он так хорош, им любуешься, не различая того, вызывает ли у тебя восхищение то, как создан портрет, или предъявленное на нем изображение. Восхищение это, правда, особого рода. Оно вовсе не исключает неприятия того, кто изображен, вне пределов художественного произведения или, предположим, полного равнодушия к нему как реальному человеку, а не произведению искусства. Конечно, патриарх Никон только «произведением искусства» не был. О чем тут спорить. Но жизнь его складывалась так характерно и фундаментально, что ничего тут не поделаешь. Этим он впечатляет, этим влечет к себе и, стало быть, под этим углом зрения на него можно и нужно смотреть. Если, конечно, твоему проникновенному взгляду не открывается существовавшее на личностной глубине Никона, где он не просто патриарх и видный деятель, запечатлевший себя в русской истории, а тот, кого создал Бог как вот этого человека, и к чьей вот этости можно прикоснуться как к тайне, открытой одному Богу.

Приступая к рассмотрению образа патриарха Никона, за «точку отсчета», некоторый «критерий», я возьму образ Сергия Радонежского. Если кому-то такой ход покажется не просто неожиданным, а еще и слишком рискованным, скорее уводящим от интересующей нас персоны, чем приближающей к нему, ну, что же, реакция такая очень понятна. Чтобы смягчить ее, попробую пояснить, в чем смысл намеченного сопоставления. Сергий Радонежский — великий русский святой, патриарха же Никона даже его сторонники и те, кто ему симпатизировали, со святостью никогда не сопрягали. Никоновский путь был другим, и понятно, что мерка к Никону должна прилагаться другая, имманентная тому, чем он был и как себя выразил. Приложи к нему мерку святости, — и рассмотрение его образа легко может стать сплошным укором. Укор этот, между тем, вовсе не непреложно обязателен. Почему бы, к примеру, отталкиваясь от святости св. Сергия, не попытаться увидеть в патриархе Никоне нечто иное, вовсе не обязательно противоположное св. Сергию, несовместимое с ним, враждебное ему, а, значит, пагубное и заслуживающее безоговорочного осуждения. Между путем святости и греха пролегает множество других путей. Один из них был никоновским. Понять же его без всякого сопряжения с другими невозможно, так, может быть, резкость контраста между Никоном и св. Сергием Радонежским именно в силу своей резкости откроет нам нечто из самого существенного в образе патриарха Никона.

Вполне достоверно, что будущий патриарх родился в простой крестьянской семье. С такой же степенью достоверности сказать, что он был мордвин, вряд ли возможно. В любом случае крестьянский сын Никита Минин возвысился из самых низов до вершины, какая только мыслима для простолюдина. Это во времена Петра Великого можно было шагнуть из простолюдинов в вельможи и приближенные царя. Московская Русь ничего такого не ведала. Путь на самый верх здесь не исключен только по церковной линии. Впрочем, для простолюдина и он оставался редчайшим исключением. То, что Никита-Никон его прошел, разумеется, говорит в пользу его способностей и дарований. Но еще и ставит вопрос о том, преодолел ли патриарх, а если преодолел, то в какой степени, свою исходную крестьянскость? Покамест ограничимся его постановкой, держа этот вопрос в уме с тем, чтобы вернуться к нему, когда приспеет срок. Это тем более необходимо будет сделать, поскольку «наверх» Никон выбился далеко не сразу. В его жизненном пути не было той предзаданности, о которой часто говорится в житиях святых, и «Житие Сергия Радонежского» здесь не исключение. Достаточно очевидно, агиографический жанр требует предзаданности и нередко спрямляет путь будущего святого или же, напротив, повествует о резком переломе в его жизни. От этого, однако, предзаданность вовсе не становится фикцией, за ней стоит избранничество и действие Божественной благодати. Чего в биографии Никона как раз не просматривается, так же, впрочем, как и перелома. Сказанному не противоречит ранняя приобщенность Никиты Минина к монастырской жизни. Но трактовать ее как тяготение к подвигам монашеской святости у нас нет оснований. Монастырь открывал для крестьянского сына перспективу приобщения к церковной учености. Привлекательность благолепной монастырской жизни тоже могла сыграть и наверняка сыграла в жизни Никиты свою роль. О его непреложном желании уйти в монахи, между тем, никаких сведений до нас не дошло. В прямую противоположность св. Сергию Никита, по настоянию своих родителей, женился. Правда, жениться для него не означало готовность стать мирянином. С женой он уходит из дома и поселяется возле сельской церкви, где не было священника. Через некоторое время Никита Минин был поставлен во священники. Служение его в сельской церкви нижегородского края не было долгим. Вместе с женой молодой священник переселяется в Москву. Что при этом двигало им, остается неясным. Во всяком случае, в поступке Никиты ощутимо какое-то беспокойство, поиски. Его вовсе не манило «тихое безмолвное житие» обычного священника в русской глубинке, что вовсе не означает стремление к церковной карьере, близости к царскому или патриаршему двору и т.п. Вряд ли нечто подобное было реально для провинциального священника без связей. Очевидно, что ничем в Москве Никон не проявился, никак не выдвинулся и не стал заметен. Переезд его в Москву отдает каким-то тупиком и неразрешенностью.

Из него Никон выходит очередным резким поворотом. Прожив с женой несколько лет, по понятиям того времени крайне неудачно, так как у супругов рождались дети, умиравшие в младенчестве, он решает принять постриг. И не просто уходит в монахи, а отправляется на Соловецкие острова. Это были крайние пределы Московского царства, но и место «древлего благочестия» с его одним из главных русских монастырей. То, что Никон поселился не в самом монастыре, а в скиту острова Анзер, только подчеркивает радикальность происшедшего поворота. Никон упорно ищет своего пути, пока речи не может идти о его обретении и, пускай трудном, шествии по нему. Это дальше далекого от того, как прожил свою жизнь св. Сергий Радонежский. У него поражает не просто избранничество и предзаданность жизненного пути, монашеского еще до всякого пострижения, а то, что св. Сергий всю жизнь искал уединения, анахоретства в лесной глуши и безлюдии, люди — и монахи, и миряне — сами шли к отшельнику. Не по его воле, хотя и благодаря ему, вокруг св. Сергия возникала и организовывалась жизнь, не только монашеская и монастырская, но и мирская. Избранное им место становилось точкой притяжения. Самого св. Сергия никуда «по горизонтали» не тянуло и не влекло. Место, которое он избрал, освящалось его присутствием, становилось святым местом, которое, как мы помним, пусто не бывает. Никон же как раз и искал святое место.

Остров Анзер мог ему представляться таковым, так как на нем подвизался подвижник Елеазар в основанном им скиту. Скит был не велик, в нем пребывало двенадцать монахов, между прочим, по подобию первоначального Троицкого монастыря, основанного св. Сергием Радонежским. Как и он, преп. Елеазар отличался подвижничеством и аскетическими подвигами. И порядки в скиту он установил очень сходные с теми, которые в своем монастыре ввел св. Сергий Радонежский. Так что Никон нашел в Анзерском скиту «древлее благочестие» и мог подвизаться там в подвигах монашеского служения. Если нечто подобное и происходило, то недолго и не стало окончательным выбором Никона, обретением им своего жизненного пути. Пребывание в Анзерском скиту завершилось для него конфликтом с Елеазаром и внезапным оставлением обители. Вполне достоверных сведений по поводу характера конфликта не сохранилось. По косвенным данным и признакам можно заключить, что причиной ухода из скита стали разногласия между Никоном и Елеазаром, не имеющие отношения к основаниям монастырской жизни. Тем более не приходится говорить о прегрешениях Никона по части монашеского служения. Если таковые и были, то касались они непослушания монаха своему настоятелю. Скорее всего, Никон проявил норов и безуспешно старался настоять на своем, после чего и покинул обитель. Поиски своего пути в очередной раз продолжились.

Следующим пристанищем для Никона стал Кожеозерский монастырь, куда он попал после многодневного скитания в безлюдных северных пространствах. Монастырь этот был невелик, небогат и малоизвестен. Если даже Никон о нем что-то слышал, то вряд ли особо стремился туда попасть как в место привлекательное и открывающее для него новые возможности. В Кожеозерском монастыре Никону приходилось начинать свою монашескую жизнь заново. И начинает он ее истово, по полной программе монашеского анахоретства и пустынножительства. Никон попросил у монашеской братии позволения устроить себе келию на острове одного из соседних озер в отдалении от монастыря. Казалось бы, тут и начаться подвигам благочестия и подвижничества, которые и стали бы призванием полного сил и религиозного горения Никона. У нас нет никаких оснований сомневаться в том, что в своей уединенной келии Никон был образцовым монахом-анахоретом. Он явно выбивался из среднего уровня и привлекал к себе внимание как братии, так и мирян. Но ни о каком подобии или близости к св. Сергию Радонежскому даже и в это время применительно к Никону говорить нет никакого смысла. Своим монашеским служением Никон явно обнаружил свое преимущество перед остальными монахами. Оно было признано ими, и после смерти в 1642 году (через три года после появления Никона в Кожеозерском монастыре) настоятеля Ионы он занимает его место. Наверное, это была по заслугам и достоинствам честь. Анахоретство, однако, в этом случае становится не то чтобы сомнительным. Но оно приобрело характер не более чем ступени к возвышению Никона не на лествице христианских добродетелей, не на пути к Богу, а в самом земном смысле, поскольку с Кожеозерского монастыря началась блестящая церковная карьера вчерашнего анахорета и подвижника. Сосредоточим на этом внимание. В 1642 году Никон был поставлен в Новгороде, куда он для этого отправился в игумены небольшого монастыря, каких в Московской Руси было сотни, а в 1652 году он уже патриарх Московский и всея Руси.

Настоятелем Кожеозерского монастыря Никон стал в тридцать семь лет. Нельзя сказать, чтобы это было очень раннее восхождение, хотя для настоятеля он был относительно молод. Монашеству же Никона было всего-то несколько лет, а в Кожеозерском монастыре он подвизался не более трех лет. Приняв в расчет эти уточнения, можно сказать, что игуменом монастыря становится совсем еще молодой монах, вряд ли во всей своей полноте приобщенный к опыту пустынножительства. У нас нет никаких сведений о том, что сам Никон сознавал, что на монашеском пути он сделал только первые шаги и ему еще предстоит длительное восхождение к вершинам монашеского служения. Игуменство Никон принимает без колебаний. Об этом свидетельствует хотя бы не близкое его путешествие в Новгород со своего дальнего севера, где он был поставлен в игумены Новгородским митрополитом. Такая напористость и целеустремленность по-своему очень красноречива. Как минимум, она служит свидетельством тому, что анахоретство, уединенные монашеские подвиги — это вовсе не стихия Никона. Он был человек публичный, ему нужно было быть на виду, устроять жизнь вокруг себя и, разумеется, властвовать. Хотя мы и не располагаем сведениями о том, как происходило избрание Никона братией в игумены, но одна деталь его поставления многое объясняет по рассматриваемому пункту. Апологетически настроенный по отношению к Никону его иподьякон Иван Корнилович Шушарин в своем сочинении «Известия о рождении и воспитании и житии святейшего Никона, патриарха Московского и всея Руси» свидетельствует о том, что «при вступлении в должность Никон сделал вклад в монастырь, двадцать рублев, да он же дал ризы нутняные, брусничный цвет оплечье бархат черный подложены крашенный червчатью за пять рублев»^[1]. Такой жест со стороны новопоставленного игумена возможен был только при наличии богатого и влиятельного покровителя. Им Никон успел обзавестись, несмотря на свои аскетические подвиги.

Речь у нас вовсе не о том, что Никон заведомо был «карьеристом», что им двигала неуемная воля к власти. Несомненно, он был еще и необыкновенно деятельным устроителем монастырей, а впоследствии еще и епархиальной и общерусской церковной жизни. Но таковым же в гораздо большей степени был и св. Сергий Радонежский. Правда, если Никон со временем станет еще и реформатором, то за св. Сергием числится реальность более глубокая и значимая, чем реформы. Он обновлял церковную жизнь из самой глубины своего монашеского подвига, животворил Русскую Православную Церковь своей святостью. Никону подобные реалии были исходно, может быть, и не вовсе чужды, однако, его устроительные усилия быстро и естественно для Никона становились откровенным начальствованием и водительством, не соотносимыми непрерывно с устроением своей собственной души. В своем восхождении к вершинам церковной иерархии он как-то быстро и естественно стал опираться на помощь и покровительство как церковной иерархии, так и мирян высокого общественного положения. Здесь он вряд ли был разборчив и щепетилен. Тем, от кого Никон в своем восхождении зависел, он предъявлял свой монашески-аскетический капитал, а потом и капитал своего игуменства и обменивал его на очередное вознесение главы. Вовсе не обязательно подобное происходило как расчетливое действие, преследующее вполне определенную цель.

Первоначальным капиталом для Никона стало не только его истовое анахоретство, но и устроение им Кожеозерского монастыря. Можно не сомневаться в том, что игумен держал братию в строгости, следя за ее благочестием, и сам был примером суровой аскезы. Но это не отменяет того, что возвысился и расцвел Кожеозерский монастырь вовсе не монашескими подвигами и благочестием братии. За свое четырехлетнее игуменство Никон успел добиться для монастыря очень существенных льгот, преимуществ, приращения владений и имущества. Попросту говоря, при Никоне далекий северный монастырь начал стремительно богатеть. В монастырской истории, и в русских пределах, и на Западе часто случалось, что внешнее преуспеяние монастыря влекло за собой внутреннее неустроение, падение монашеской дисциплины, приверженность земным благам и т.д. С деятельностью Никона в Кожеозерском монастыре ничего такого не связано. И не только потому, что игуменство его было недолгим. Можно не сомневаться: оставаясь настоятелем, Никон никакого «падения нравов» в своем монастыре не попустил бы. Слабость его была совсем другого рода. В своей устроительной деятельности и, соответственно, собственном возвышении Никон готов был идти на очень далеко заходящие компромиссы с миром. Собственно, это было для него даже не компромиссом, а естественной повадкой, тем, на что он шел с легкостью и без колебаний.

Уже первым своим шагом наверх по лестнице церковной иерархии Никон был обязан лицу очень сомнительному. Им был в миру Борис Васильевич Львов, в монашестве принявший имя Боголепа. Боголеп происходил из ничем не примечательной семьи провинциального дворянства, но брат его Григорий Васильевич сделал в Москве карьеру для провинциального дворянина блестящую. На ее вершине он стал думным дьяком. Понятно, какими связями и влиянием обладал Григорий Васильевич, а вслед за ним и старец Боголеп. Только с его благорасположенностью к Никону можно связать скорое игуменство последнего и те льготы и пожалования Кожеозерскому монастырю, которые вскорости последовали. Оно бы и ничего, да только монах Боголеп не то что не отличался благочестием, а, напротив, вел жизнь соблазнительную, далекую не только от монашеского канона, но неприемлемую и для сколько-нибудь блюдущего себя мирянина. Обвинения в адрес Боголепа со стороны братии простирались вплоть до вещей ужасных. Братия свидетельствовала о пренебрежении старца св. Причастием и склонностью к содомии. Такой объявился у Никона покровитель. Конечно, выбирать их ему не приходилось. Другое дело, что Никону они были нужны. Обращенности на себя и к Богу, когда все остальное приложится, ему было недостаточно. С 1639 года Никон был и всегда оставался монахом, строго блюдущим устав, по крайней мере, в его внешнем выражении. Но его деятельность немыслима была вне обращенности к миру. Его Никон хотел бы направлять, водительствовать им, прежде всего же ему для своего возвышения необходимы были мирская помощь и покровительство.

Достаточно рано, уже в 1646 году, эти помощь и покровительство постепенно начали исходить от верховного подателя мирских благ — царя Московского и всея Руси, совсем еще юного Алексея Михайловича. Следующий шаг в возвышении Никона после игуменства в Кожеозерском монастыре — поставление в архимандриты большого и богатого Спасского монастыря на новое, совершенное патриархом Иосифом явно с одобрения государя. Решающее значение в дальнейшем его продвижении сыграли члены кружка ревнителей благочестия. Им явно импонировала фигура Никона, его стремления к устроению церковной жизни и искоренению всякого рода непотребств, с которым смирились церковные иерархи, не исключая патриарха Иосифа. Никон производил самое благоприятное впечатление и на царя Алексея Михайловича, и на ревнителей благочестия, и на загостившегося в русских пределах иерусалимского патриарха Паисия. В нем они видели церковного деятеля, от которого многое можно ожидать для блага церкви и государства. Никон, говоря современным языком, был перспективной фигурой. Вот только не перепутаем перспективность с тем, в чем будущий патриарх успел себя проявить. В этом отношении заслуги его были скромные и вполне заурядные, хотя как будто в будущем он обещал несравненно большее.

Вполне внятным свидетельством сказанному стало пребывание Никона на новгородском митрополичьем престоле, втором по значению в Русской Церкви после патриаршего. Поставлен в митрополиты Никон был в 1649 году, что вполне укладывалось в устоявшийся ритм его восхождения наверх церковной иерархии. Повторим уже сказанное: три года анахоретства (с 1639 по 1642 годы), четыре года игуменства (с 1642 по 1646 годы), три года архимандритства в Спасском монастыре (с 1646 по 1649 годы) и, наконец, три года пребывания митрополитом в Новгороде (1649-1652). Как будто какая-то неведомая сила вела Никона к патриаршеству. Не знаю, уместно ли о ней говорить, но Никон явно попал в некий такт и ритм, надолго пришелся к месту и ко времени для многих влиятельных церковных и светских лиц Московской Руси, не исключая ее государя. Их вполне устраивало быстрое и устойчивое восхождение Никона. До поры до времени он успешно пребывал в позиции золотой середины, когда был благочестив и деятелен и вместе с тем оставался в пределах привычных представлений об образцовом игумене, архимандрите, митрополите. Никаких особенных, из ряда вон шагов от Никона в этот период никто не ожидал. В глазах царского окружения, боголюбцев, царя Никон был хорош, как он есть. На его не вполне удачные действия они закрывали глаза. Перспективность же фигуры Никона состояла в уместности и оправданности занятия им все более высоких должностей в Русской Православной Церкви.

Некоторый интерес для характеристики Никонова выдвижения в патриархи представляет его служение в качестве Новгородского митрополита. Сказать, что оно было вполне успешным, вряд ли будет оправданным. Да, Никон был деятелен, решителен, последователен в своих действиях, проведении той линии, которую считал правильной. И что же, каковы итоги его трехлетнего пребывания в Новгороде? Никон развернул строительные работы, к чему у него, очевидно, была склонность и страсть. Воздвиг себе «новую крестовую палату». Неподалеку от Новгорода построил храм во имя Пресвятой Богородицы Одигитрии, там же разместился и митрополичий двор. Занялся Никон и ремонтом городских стен. Все это было в порядке вещей и подтверждало установившуюся репутацию нового архиерея. Поползновения же Никона переделать убранство Софийского собора вызвали недовольство и сопротивление новгородцев. С этим ничего не вышло. В целом Никон вряд ли пришелся ко двору в Новгороде. Об этом свидетельствуют не только жалобы, поступавшие царю из Новгорода на суровый нрав и жестокость нового митрополита, а прежде всего неспособность его остановить разразившийся в Новгороде в 1650 году бунт или хотя бы сыграть роль миротворца. Не думаю, что это можно поставить Никону в укор как архиерею, слишком накалены были в городе страсти, слишком широко распространилось недовольство существующими порядками. Да, это именно так, но это же свидетельствует о том, что Никон не был незаурядным пастырем и устроителем жизни в своей епархии. Архиерей, как и многие другие. Конечно, деятельный и решительный не в пример многим другим архиереям. Однако его деятельность и решительность сами по себе нейтральны. Да, можно быть «тишайшим» архиереем, можно и «грозным», вопрос только в том, что несет в себе «тихость» или «грозность». У Никона, похоже, ничего особенно примечательного и свидетельствующего о нем как выдающемся церковном деятеле.

Действительно выдаваться и заявлять себя необыкновенными поступками, жестами, словами Никон начал только после поставления его в патриархи. Точнее же будет сказать, в момент самого поставления. Оно стало представлением, разыгранным со вкусом к драматическому напряжению и сценическим эффектам. В нем сам Никон являет себя настоящим «произведением искусства». На свой лад им можно залюбоваться, на время отодвинув в сторону критерии истины, добра и красоты. Залюбоваться по-своему великолепно осуществленной данностью, заявляющей себя с такой силой и яростью, что обо всем остальном забываешь. На время же — ввиду того, что судить и оценивать происходящее все равно приходится, от этого никуда не уйти.

Чин поставления патриарха, при том что предполагал некоторые непременные моменты, никогда не был очерчен во всей своей определенности и однозначности. В нашем случае особое внимание нужно обратить на то, как разворачивалось действие уже после того, как священный собор назвал митрополита Новгородского Никона патриархом. С этим актом, по существу, избрание можно считать свершившимся. Но это вовсе не означает, что на этом вся процедура завершается. Она включает в себя еще и согласие того, кто вновь избран в патриархи, принять сан и посвящение в него архиереями. Очень древний, глубоко архаический этикет предполагал возможность и желательность двукратного отказа избранника от предлагаемой чести и принятие ее только в третий раз под действием «умоления» будущей паствы. С одной стороны, будущий патриарх демонстрировал свое недостоинство и смирение перед грандиозностью предлагаемого ему сана. С другой же стороны, «умоляющие» видели в будущем патриархе не просто достойного, а наилучшего избранника. Между прочим, в этом обычае как таковом нет ничего собственно христианского, так же как и церковного, он точно так же и мирской. О последнем ближайшим образом свидетельствует, скажем, избрание Бориса Федоровича Годунова Земским собором на царство в 1598 году. Оно осуществлялось в том же трехдольном ритме, с теми же непременными «умолениями». Случай Никона на этом фоне примечателен тем, что сами «умоления» были продолжительны и в третий раз приняли прямо-таки экстатический характер, когда все умолявшие, не исключая самого царя, пали ниц перед Никоном. Это было его полным триумфом. Его Никон закрепил своим известным обращением к пастве: «Если вам угодно, чтобы я был у вас патриархом, дайте мне ваше слово и произнесите обет в этой соборной церкви…, что будете содержать евангельские догматы и соблюдать правила св. апостолов и св. отцов и законы благочестивых царей. Если обещаетесь слушаться и меня как вашего главного архипастыря и отца во всем, что буду возвещать вам о догматах Божиих и о правилах, в таком случае по вашему желанию и прошению не стану более отрекаться от великого архиерейства»^[2].

В этом безоговорочно принятом священным Собором и царем обращении по-настоящему важен не столько его характер, казалось бы, ко многому обязывающий клир и мирян. Свои обязательства царю, а вслед ему и клиру было не сложно дезавуировать: все-таки реальная власть царя ни в какое сравнение с властью патриарха не шла. По-настоящему важен и интересен здесь замах и претензии нового патриарха. Он видит себя далеко не только первым из архиереев Русской Церкви, а прежде всего единственным в своем роде и вознесенным над всеми. Если в настоящем случае я сравню то, как видел себя Никон, с реальным положением римских пап, то их сближение, конечно, будет натяжкой. И все-таки Никон стремился сделать шаг в том направлении, где вырисовывалась перспектива статуса и власти патриарха, сходная со статусом и властью римского первосвященника.

Впрочем, непосредственно в своем видении себя как патриарха Никон, конечно же, ориентировался на образ православного царя. Священство для него сопрягалось с царством и обязательно предполагало его. Никон как будто хотел, чтобы в Московской Руси сосуществовали два царя — светский и духовный. Правда, я совсем не уверен, что это двоецарствие Никон промысливал как таковое, в качестве принципа устроения Московской Руси. В этом вопросе он был менее всего доктринером. Кажется вполне правдоподобным, что в качестве одного из двух царей Никон видел именно себя и именно в отношении Алексея Михайловича. По возрасту патриарх вполне годился царю в отцы, что только укрепляло царские претензии Никона. И хуже всего для последнего было то, что некоторое время их вольно или невольно терпел и даже поощрял Алексей Михайлович. Похоже, в лице Никона он действительно обрел подобие и заместителя отца, и не только духовного. Никону же трудно было не искушаться прецедентом предшествующего царствования, когда патриарх являлся настоящим отцом государя и в этом своем качестве первенствовал над сыном в делах правления, а не только духовного водительства. Патриарх Филарет был исключением в силу своего ближайшего родства с Михаилом Федоровичем, еще одним исключением хотел стать патриарх Никон. На этот раз в силу своих исключительных достоинств как подвижника и пастыря.

Достоинства эти, хотя они и были реальностью, явно преувеличивались государем, ревнителями благочестия и, видимо, достаточно широкими кругами клира и мирян. Сам же Никон был в них убежден неколебимо, представление о своем несравненном достоинстве раз и навсегда стало им самим. И действительно, похоже, было от чего закружиться голове того, кто из крестьян пробился в сельские священники, что само по себе очень немало, а потом, уже «земную жизнь пройдя до половины», совершил такое стремительное восхождение по лестнице церковной иерархии. Карьера Никона была незаурядна, и сам он был незаурядным человеком. Беда только в том, что первая воспринималась им не как испытание, а как знак, подтверждающий собственную незаурядность.

Возвращаясь к процедуре и действу введения Никона в сан патриарха, отмечу, что его можно рассматривать как некоторого рода невольную пародию на поставление св. Сергия в игумены основанной им обители. Как свидетельствует об этом его житие, св. Сергий тоже неоднократно отказывался удовлетворить настоятельные просьбы и мольбы монастырской братии стать ее игуменом. Они имели место неоднократно и вовсе не сводились к трехдольному ритму общепринятого ритуала. От игуменства св. Сергий отказывался долго и упорно, менее всего следуя стандартным формулам и жестам. Перелом в позиции св. Сергия наступил, «ибо одержало в нем верх его сердечное братолюбие и его усердие и старательность — и он, наконец, внял их мольбам. И пообещал он исполнить просьбу их, и повиноваться воле их — вернее сказать, воле Божьей. И… сказал им со смирением душевным: «Отцы и братья! Я наперекор вам ничего говорить не буду, воле Господней предавшись: ведь Бог знает сердца и помыслы. Пойдем в город к епископу»^[3]». В городе же Переяславле епископ Афанасий, «когда же преподобный Сергий отказывался и о своем недостоинстве говорил…, отвечал ему: «Возлюбленный! Всем обладаешь ты, а послушания нет у тебя». Отец наш Сергий поклонился и ответил: «Как Богу угодно, так пусть и будет; благословен Господь навеки!». И все сказали: «Аминь!»»^[4].

«Житие Сергия Радонежского» написано Епифанием Премудрым еще, что называется, по живым следам, однако подверглось переработке Пахомием Лагофетом в середине XV века, в таком виде оно и дошло до нас. Поэтому ручаться за буквальную точность описания в «Житии» того, как происходило поставление св. Сергия в игумены, нельзя. В чем, однако, можно быть уверенным, так это в том, что «Житием» сохранен дух происходившего. Кротость и смирение, лишенные всякой нарочитости и форсированности у св. Сергия убеждают. Они безупречны и ни в чем не погрешают против православного канона, оставаясь при этом живым душевным движением. И как оно далеко от того, что происходило во время поставления Никона в патриархи. В отличие от позиции и полную противоположность повадке последнего, св. Сергий Радонежский совершенно чужд тому, чтобы ставить какие бы то ни было условия своего игуменства. Для него игуменство — это послушание Богу, исполнение его воли. Никакой властности в игуменстве св. Сергий не видит. Власть над братией для св. Сергия тождественна служению ей со всей возможной кротостью и смирением. Представить себе, что братия падает перед св. Сергием ниц, умоляя принять игуменство, решительно невозможно, и если и возможно, то разве что с ответным самоумалением в том же самом жесте. Впрочем, в ситуации обители, созданной св. Сергием, нечто подобное даже и взаимному коленопреклонению было бы слишком торжественно, нарочито, несовместимо с той простотой и непритязательностью, которые неотъемлемы от всей жизни святого и так чужды обстановке вокруг избрания в патриархи Никона.

С его именем прочно связана тема раскола в Русской Православной Церкви. Она, в частности, формулируется как противостояние никониан и старообрядцев. В таком случае никониане как будто становятся тождественными православным, тогда как старообрядцы — раскольникам. По существу, против этого не возразишь, разве что остается уточнить: лучше все-таки православных никонианами не называть, да и раскольникам больше подходит именование старообрядцами, оно осторожней и выдержанней. Поскольку нас касается фигура патриарха Никона, то по поводу православных остается сказать, что они стали «никонианами», скажем так, не от хорошей жизни. Обязаны они этому неуклюжим, напролом действиям патриарха в отношении будущих старообрядцев. Оставаясь православным, Никон в известной степени сам вызвал Раскол. Потому его фигура в истории Русской Церкви двусмысленна. Он остается патриархом в ряду других патриархов, но его никак не сделать знаменем православия в его борьбе с Расколом. Если Никон один из виновников раскола, то не так уж важно, на какой стороне он оказался, важнее его несостоятельность в роли предстоятеля Русской Православной Церкви. В конце концов, нужно иметь в виду, что его отвергли не только будущие старообрядцы, но и сама Церковь. Конечно, в последнем случае можно сослаться на то, что Никон потерпел поражение прежде всего в противостоянии Алексею Михайловичу, а не церковной иерархии, священству и монашеству. Но тогда нельзя закрывать глаза и на другое — патриарх в решающие моменты противостояния царю никакой ощутимой поддержки от духовенства не получил. Он оставил патриарший стол ко всеобщему облегчению, не оправдав по существу ничьих надежд, безусловно поддерживаемый и почитаемый очень немногими лицами из своего ближайшего окружения. Что же привело Никона к такому печальному итогу? Попробуем уточнить некоторые моменты в этой основательно разработанной историками теме и начнем с конфликта между патриархом Никоном и царем Алексеем Михайловичем.

В этом конфликте очень значительную роль сыграло честолюбие Никона, его стремление не только уравняться с царем, но и первенствовать над ним. Самое удивительное во всем этом то, что Никон претендовал на первенство именно в качестве патриарха, всячески выдвигая на передний план и подчеркивая несравненное достоинство патриаршего сана. Удивительное хотя бы потому, что минимальная трезвость должна была легко подсказать Никону самое простое и очевидное: все рычаги власти в Московской Руси находились в руках царя. Исключительно от его благорасположения зависело патриаршее могущество, блеск и великолепие его патриаршества. Царь мог ставить патриарха выше себя и неоднократно делал это в том или ином отношении. Но точно так же Алексей Михайлович мог этого не делать, а, напротив, умалить патриаршее достоинство до его относительно очень скромной роли не то что в царстве, а даже и в Церкви. Обратимся, однако, вначале к тому, как возвеличивал Алексей Михайлович Никона, поскольку в нем был источник несравненного патриаршего величия, с тем, чтобы обратиться затем к главному — как «величался» сам патриарх.

В патриархе Никоне царь Алексей Михайлович первоначально видел компенсацию своей молодости и неопытности. Никон к этому располагал и возрастом, уже достаточно солидным и вместе с тем далеким от подступающих и наступающих признаков старения и дряхлости, и внушительностью, мощью даже всей своей фигуры, и уверенной повадкой право и власть имеющего, и несомненным, широковещательно демонстрируемым благочестием. Вообще говоря, естественная и устойчивая модель взаимоотношений царя и патриарха в такой ситуации должна была бы состоять в том, чтобы так далеко заходящее самоумаление царя восполнялось со стороны патриарха осторожным, но непременным отказом от собственного возвеличивания. Тут был бы уместен жест самоумаления в ответ на самоумаление. Если Никона распирали властные амбиции, то он, несмотря ни на что, мог бы успешно их реализовывать вовсе не как пастырь, пасущий свою овцу, отец, всячески опекающий сына, а через служение царю в качестве одного из подданных. Модель такого рода властвования и в 1652 году уже была хорошо проработана на Западе, во Франции. Разумеется, я имею в виду прежде всего правление кардинала Ришелье при короле Людовике XIII, отчасти же и кардинала Мазарини при регентше Анне Австрийской и малолетнем Людовике ХIV.

Кардинал Ришелье, скажем, почитался королем как один из иерархов Церкви. Но кардиналу никогда бы не пришло в голову стремиться к власти с акцентом на том, что он духовное лицо. Кардинальство давало ему высокое общественное положение, на основе которого можно было претендовать на близость к государю и правление от его имени. Но точно так же такого рода претензии могли осуществляться чисто светским лицом из числа французской знати. Как, например, маршалом д’Анкром в начале царствования Людовика XIII. Попробуй Ришелье акцентировать свое кардинальство, правя Францией, и оно стало бы отдавать теократическими поползновениями. Они же очень быстро и с неизбежностью привели бы к крушению Ришелье. Гораздо быстрее, чем патриарха Никона. Хотя остается удивляться тому, как долго он продержался в своей роли «великого государя», «отца» и наставника царя Алексея Михайловича. Конечно, это стало возможным прежде всего в виду душевного настроя последнего, готовности многое сносить и претерпевать, вообще говоря, для царской особы неприемлемого. По сути, своим долготерпением Алексей Михайлович не только длил пребывание Никона в качестве «великого государя», но и порождал его в этом качестве.

О порождении имеет смысл говорить, поскольку Алексей Михайлович всячески возвеличивал Никона еще до его патриаршества, когда он был митрополитом Новгородским. Одним из наглядных свидетельств этому может служить письмо, отправленное царем Никону с извещением о смерти патриарха Иосифа. В этом небольшом письме, посвященном событию чрезвычайно важному, почти половина текста посвящена величанию и восхвалению Никона. Вот этот текст в некотором сокращении: «О крепкий воине и страдальче Царя Небесного, о возлюбленный мой любимче и содружбиче, святый владыко, моли за мя, грешного, да не покрое мя тимение глубины грехов моих твоих ради молитв святых. И надеяся на твое непорочное и безлобивое и святое житие.

Пишу сие светлосияющему в архиереях, аки солнцу светящему по всей вселенной, тако и тебе, сияющу по всему нашему государству благими нравы и дела добрыми, великому господину и богомольцу нашему, преосвященному и пресветлому митрополиту Никону Новгородцкому и Великолукцкому, собинному нашему другу душевному и телесному. Спрашиваем о твоем святительском спасении, как тебя, света душевного нашего, Бог сохраняет? А про нас изволиши ведати: мы по милости Божии и по вашему святительскому благословению, как истины царь християнский наречеся, а по своим злым мерским делам не достоин и во псы, не только в цари. Да еще и грешен. А нарицаюся ево же светов, раб от кого создан»^[5].

В письме Алексея Михайловича сполна представлены стандартные формулы, уместные в обращении мирянина к духовному лицу и, в особенности, к церковному иерарху. Они ничего бы не говорили об особенной вознесенности Новгородского митрополита в глазах царя Московского и всея Руси, если бы не их множество, доходящее до чрезмерности. Но формулы эти к тому же перебиваются задушевной интонацией. Для Алексея Михайловича Никон еще и «собинный друг наш душевный и телесный», «возлюбленный мой любимче и содружбиче». Такими словами царь ставит митрополита в необычное положение приближенности к царской особе, демонстрирует привязанность царя к митрополиту. Но это привязанность не на равных, в ней Алексеем Михайловичем обозначается самый резкий контраст между достоинством одного из «друзей» и недостоинством другого. Он тоже мог быть вполне этикетным, таковым он и является, но только отчасти. Все-таки записать себя недостойным и «во псы, не токмо в цари» — в этом есть не просто чрезмерность, но и какой-то порыв самоуничижения. Он явно выглядит следствием безусловного восхищения Никоном, безудержного, не знающего границ почитания царем митрополита. Подобным отношением Алексея Михайловича к Никону, остается заключить нам, он порождал Никона, заведомо определяя его место и роль в Церкви и Московском царстве, последующую стилистику поведения патриарха. Пока же, до избрания в патриархи, Никон вел себя достаточно сдержанно и осторожно. Его письменные обращения к царю в свою очередь могли содержать этикетное самоумаление, противопоставленное возвеличиванию и чествованию адресата. Как, например, в письме к Алексею Михайловичу, написанному вскоре после получения цитированного нами царского письма. Начинает Никон так:

«По Божию смотрению в избранных паче инех верховному в царех царю государю и великому князю Алексею Михайловичу всея Руси многонаказанной от Бога за грехи, в мирских бедах богомолец твой смиренный Никон митрополит, Бога молю и вместо дароношения с подобным поклонением честному твоему царствию доброе извещение…»^[6]. Письма Никона, более смиренного по отношению к царю, мне обнаружить не удалось. Но и в нем смирение относительно умеренное, «многонаказанность от Бога за грехи» — это все-таки не «не достоин и во псы». Меру этикетности в своем самоумалении, противопоставляемом вознесению главы Алексея Михайловича, Никон не нарушает. Да и возносится она не так высоко, как его собственная была вознесена царем в предшествующем письме. Симметрии взаимного «обмена любезностями» между царем и патриархом не выстраивается. А это обещает будущую исключительность положения патриарха и в Церкви, и в Московском царстве, а в конечном счете и неизбежное патриаршее крушение. На самом деле для Никона вопрос должен был стоять так: или отвести, хотя бы частично, его безудержное восхваление Алексеем Михайловичем, или быть готовым к печальным для себя последствиям близости с царем. Никон, как мы знаем, не сделал первого и не считался с возможностью второго.

Это совершенно непреложный факт, что новый патриарх стремился в «цари». Патриаршество для него было не просто сродни царствованию, а прямо царствованием духовного лица. Прежде всего над духовенством и монашеством, по возможности же и над Московской Русью. Хорошо известно тяготение Никона к церемониалу и всяческой обставленности своей жизни по подобию того, как жили русские цари. Так, Никон давал торжественные, многочасовые обеды, когда он восседал во главе стола, что само по себе вполне естественно. Но патриарх еще и через своих стольников по прямому подобию царям передавал ломти хлеба тем, кому оказывал особую честь. Чествуемые должны были в ответ низко кланяться в благодарении. В итоге это уже не была совместная трапеза, когда ее участники совместно вкушали то, что Бог послал. Посылал хлеб насущный патриарх, он был источником и подателем благ, то есть выступал в роли вполне естественной для царя, однако трудно совместимой с царственностью патриарха. Что патриарх тоже царственная особа, в этом сомнений быть не может. Другое дело — характер его царственности. Она такого рода, что в ней обязательно должен быть особенно акцентирован момент производности царственности патриарха от царственности Бога. Патриарх служит Богу и предстоит Ему за свою паству и от ее лица. Отсвет царственности на нем неотрывен от самоумаления и выявляется в нем. Царь же может себе позволить большее, чем патриарх, в плане довления себе, величия и неприступности.

Можно вспомнить и любовь Никона к монументальному строительству. Но не только храмов и монастырей, а непременно еще и своих палат, вначале митрополичьих, а затем и патриарших. В созидаемом и устрояемом им монастыре Никон видел некое подобие града. Вроде бы в подобие Граду Божию, но с непременностью особого, отчетливо выделенного собственного пребывания в нем, как главы Русской Церкви. Совершенно в духе Никона было сосредоточиться на строительстве монастыря, который получает название Нового Иерусалима. Он должен был стать русским монастырем по преимуществу и в то же время патриаршей резиденцией, неотрывной от Никона и его имени.

Особая статья — неизменная приверженность патриарха к необыкновенно продолжительным и пышным богослужениям. Сомневаться не приходится — в этом выражалось его искреннее и глубокое благочестие. Но на свой лад, да и не только оно. В частности, Никон часто привлекал к патриаршему богослужению множество клириков. Иногда многие десятки. В принципе, в этих богослужениях возможен был акцент на сослужении. Тем более, если в них участвовали архиереи, вплоть до патриарха Антиохийского. Но и в последнем случае богослужение выстраивалось таким образом, что Никон внятно возглавлял службу, первенствуя над другими священниками и архиереями, среди которых Антиохийский патриарх не был исключением. Богослужение, литургия в любом случае оставались самими собой, и в то же время они оказывались совместимыми с царствованием в богослужении патриарха Никона. «Царствование» его не прерывалось и не претерпевало никакого ущерба и в присутствии самого царя. На этот счет поразительное свидетельство оставил архидиакон Павел Алеппский, присутствовавший на богослужении в кремлевском Успенском соборе во время проводов Алексея Михайловича на театр военных действий в Речи Посполитой. В завершение богослужения «патриарх Никон встал перед царем и возвысил свой голос, призывая благословение божие на царя, в прекрасном выступлении с примерами и изречениями, взятыми у древних… все молча и внимательно слушали его слова, особливо царь, который стоял, сложив руки крестом и опустив голову смиренно и безмолвно, как бедняк и раб перед своим господином. Какое это великое чудо мы видели! Царь стоит с непокрытой головой, а патриарх в митре. О люди! Тот стоял, сложив руки крестом, а этот с жаром ораторствовал и жестикулировал перед ним: тот — с опущенной головой, в молчании, а тот, проповедуя, склонял к нему свою голову в митре; у того голос пониженный и тихий, а у этого толстый и громкий; тот — как будто невольник, а этот — словно господин. Какое зрелище для нас! Бог свидетель, что у нас сердце болело за царя. Что это за чрезвычайное смирение»^[7].

Свое восприятие обращения патриарха к царю Павел Алепский выстраивает на контрастах. С одной стороны, в них он видит соотнесенность господина и раба, того, кто направляет и повелевает, с тем, кто всячески выражает свою готовность к повиновению. Эта сторона поражает и даже потрясает свидетеля с далекого Востока. Он даже говорит о чуде. Можно заподозрить, что Павел толком не знает, как отнестись к происходящему. Вроде бы, для этого есть основания. Однако в целом отношение все-таки проясняется и для нас, читателей, и для самого архидиакона из Антиохии. Об этом можно говорить, так как кротость и тихость противопоставлены «жару» и голосу «толстому и громкому». Православная традиция вполне однозначно предпочитает первое последнему, как бы она ни ценила в определенных ситуациях риторическое громкозвучие. А как отнестись к словам Павла о том, что «у нас сердце болело за царя»? Болеть-то оно могло от жалости к тому, кто сверх всякой меры самоуничижается. До прямого осуждения происходящего Павел Алепский не доходит, оно читается между строк, но без труда и вполне определенно. Что-то неподобающее или не вполне уместное происходит в Успенском соборе благодаря действиям патриарха Никона и бесконечной уступчивости царя Алексея Михайловича. В соборе один царь, если судить по тому, как обставил богослужение и последующий церемониал Никон.

И на этот раз мне не удержаться от того, чтобы не сопоставить образ действий патриарха Никона с тем, как в сходной ситуации действовал св. Сергий Радонежский. Ему тоже пришлось провожать своего государя, и был этим государем великий князь Дмитрий Иванович, собравшийся со своим войском биться с Ордой. В «Житии св. Сергия Радонежского» так повествуется об этом событии: князь Дмитрий Иванович «пришел к святому Сергию, потому что великую веру имел в старца, и спросил его, прикажет ли святой ему против безбожных выступить: ведь он знал, что Сергий — муж добродетельный и даром пророческим обладает. Святой же, когда услышал об этом от великого князя, благословил его, молитвой вооружил и сказал: «Следует тебе, господин, заботиться о порученном тебе Богом славном христианском стаде. Иди против безбожных, и если Бог поможет тебе, ты победишь и невредимым в свое отечество с великой честью вернешься…»^[8].

Эти слова св. Сергия могут показаться странными и какими-то чрезмерно осторожными хотя бы потому, как ничего они не обещают и не гарантируют Дмитрию Ивановичу и его войску. В своей сослагательности они самоочевидны. Но при дальнейшем чтении «Жития» вскоре обнаруживается, что святой, видимо, подвергал испытанию решимость князя, его стойкость в предстоящем великом деле. Когда же войско вплотную соприкоснулось с «безбожниками», св. Сергий через гонца укрепляет своим словом дух Дмитрия Ивановича, теперь это слово с другими акцентами, чем прежде: «Без всякого сомнения, господин, смело выступай против свирепости их, нисколько не устрашаясь, — обязательно поможет тебе Бог»^[9]. «Сослагательное наклонение» сменилось утвердительным, оно же суть пророчество святого.

Как все скупо и просто во встрече св. Сергия с Дмитрием Ивановичем. По сравнению с происходящим в Успенском соборе это «прекрасная нищета». В ней ничего лишнего, все сведено к самому минимуму, но как далеко до этой встречи что патриарху Никону, что царю Алексею Михайловичу. Дмитрий Иванович тоже проявляет смирение в обращенности к св. Сергию. Явно не такое же аффектированное и подчеркнутое, и, тем не менее, оно полное и безоговорочное. Но главное даже не в этом, а в том, что св. Сергий, отвечая на вопрос великого князя, очень внятно отходит в тень и «встречает» вопрошающего с Богом. Сам он не берется судить о предстоящем и тем самым отказывается от «царствования» над Дмитрием Ивановичем и, далее, его войском. Самоумалению последнего св. Сергий отвечает собственным умалением. В итоге оба «царя», каждый по-своему уступают свою царственность Богу. И только потом, перед самой битвой, своим пророчеством св. Сергий как будто возвышается над Дмитрием Ивановичем. Впрочем, возвышение ли это, если он опять соотносит Дмитрия Ивановича напрямую с Богом. На Куликовом поле будут пребывать только русские, татары и помощь Божия правой стороне. Сам св. Сергий здесь как бы и ни при чем.

После такой простоты и ясности наряду с безупречной точностью понимания своего места в мире Божием с трудом и неохотно возвращаешься к грандиозности, пышности, избыточной декорированности мира патриарха Никона и царя Алексея Михайловича. Спрос в этом мире, однако, в первую очередь с архипастыря. В нем царь видит духовного отца и водителя. Свое водительство патриарх не отвергает, но предложить ему царю нечего, кроме пышного ритуала, включающего в себя словесные красоты по поводу предстоящего события. Да, в Успенском соборе Кремля Никон царствовал, но царствование его было демонстрацией и манифестацией, до того, чему оно было посвящено, царствование не проникало. Это был церемониал, замкнутый на себя и самодостаточный, а значит, и «царствование» Никона было не чуждо эфемерности.

В Успенском соборе патриарх Никон пребывал в своей стихии, она же была такова, что предполагала его пристрастие ко всякого рода церковной атрибутике и не в последнюю очередь к торжественным роскошным облачениям. Оно было необыкновенным и по тем временам, когда к роскоши и пышности был особый вкус, когда, например, икона без золотого или хотя бы без серебряного оклада казалась недостойным образом своего первообраза. Своего рода окладами становились для Никона и его облачения тогда, когда он хотел предстать перед церковным народом во всем своем величии и великолепии. Понятно, что происходило это по большим церковным праздникам. Павел Алеппский, наблюдатель заинтересованный и знающий, особое внимание обратил на патриаршие саккосы. Один из них окончательно поразил архидиакона, о чем он и поведал в своих записках следующее:

«Затем все вошли в алтарь. Никон снял свой саккос, который очень трудно было носить вследствие его тяжести. Он сделал его недавно из чисто золотой парчи темно-орехового цвета. Аршин ее стоит более 50 динаров (рублей). Кругом подола, рукавов и боков на этом саккосе шла кайма шириной в четыре пальца из крупного жемчуга величиной с горох вперемежку с кистями и драгоценными каменьями. Такое же украшение было и на груди саккоса в виде епитрахили сверху донизу. Никон предложил нам поднять его, и мы не смогли этого сделать. Рассказывают, что в нем пуд жемчуга… Говорят, этот саккос обошелся в 30000 динаров. У Никона не один такой саккос, но более ста, перешедших к нему с древнейшего времени, и он заказывает еще новые и новые…»^[10].

Совершенно непомерный и невероятный вес саккоса явно указывает, что он был создан исключительно для Никона и под Никона как человека атлетического сложения и необыкновенной крепости. Представить такой саккос, носимый человеком без атлетических достоинств и преклонного возраста, как это бывало с другими патриархами, решительно невозможно. В саккосе Никон утверждал, прежде всего, себя и только потом Церковь. И надо сказать, вполне простодушно, с явным подозрением насчет того, что чем больше роскоши, тем лучше, она же мерялась им едва ли не на вес. Конечно, это простолюдин, выбившийся в «цари» из самых низов, дает о себе знать в Никоне. До поры до времени еще и своей «царственностью» он производил впечатление на Алексея Михайловича, подавлял его, вовлекая в свой церковно-царственный церемониал. Никон этого долго не замечал, а если и заметил, то, кажется, ничего не мог с собой поделать. Он явно ощущал за собой превосходство над Алексеем Михайловичем, как будто не сознавая того, что обязан им не одним своим преимуществам, а еще и благорасположению царя. Оно явно представлялось Никону совершенно естественным следствием его несравненных достоинств, которые просто не могли не получить должного признания.

Свою полную зависимость от благорасположения царя Никон пытался уравновесить позицией, в соответствии с которой это он оказал честь царю, согласившись на патриаршество, дав себя умолить принять сан. Отсюда такая продолжительная и грандиозно обставленная процедура умоления. Ею Никон на свой лад демонстрировал, что это не он обязан патриаршеством царской милости, а скорее оказал царю милость, согласившись быть поставленным в патриархи. Напомнить об этом, возобновить исходную ситуацию умоления были призваны последующие демонстрации своей готовности оставить место патриарха. Первая из них, через три года патриаршества, благополучно сошла с рук Никону. Его «отставка» не была принята царем. Следующая же демонстрация стала роковой для патриаршества Никона. Он создал такую ситуацию умоления, когда в числе умоляющих царя уже не было, и Никону ничего не оставалось, кроме как снять с себя патриарший сан. Обстоятельства происшедшего хорошо известны. Подробно излагать их нет смысла, но на некоторые детали обратить внимание стоит.

В самый канун оставления патриаршества, а было это 10 июля 1658 года, в день праздника Ризы Господней, Никон служит вечерню и заутреню в Казанском соборе. Обыкновенно на этой службе присутствовал царь со своим ближайшим окружением. На этот раз Алексей Михайлович пропустил как вечерню, так и заутреню. Он уже некоторое время перестал принимать приглашения Никона на богослужение. Однако на этот раз царь прислал к патриарху князя Юрия Ромодановского с пояснением своего отсутствия на службе. «Ты пренебрег царское величество, — сказал Ромодановский от имени государя, — и пишешься великим государем, а у нас один великий государь — царь». Никон отвечал: «Я называюсь великим государем не собою — так повелел называться и писаться мне его царское величество; на это мы имеем свидетельство — грамота, писанная его царскою рукою». Князь Юрий продолжал: «Царское величество почтил тебя как отца и пастыря, но ты не уразумел. И ныне царское величество повелел сказать тебе, чтобы впредь ты не писался и не назывался великим государем и почитать тебя впредь не будет»^[11].

Как это следует из приведенного свидетельства, конфликт между царем и патриархом разразился на почве власти и соотносительного достоинства каждой из персон. Царя, наконец, глубоко задел ставший привычным для патриарха самый сильный и настоятельный акцент на достоинстве своего сана и, соответственно, его носителя. Ситуация «двоецарствия» перестала быть приемлемой для Алексея Михайловича. В этом вопросе через своего посланника он самым решительным образом поставил точки над i, — царь должен быть только один. Собственно, Алексею Михайловичу достаточно было заявить об этом — и проблема немедленно решалась. Никону ничего не оставалось, как смириться с царским решением. Ни о какой последующей борьбе не могло быть и речи. Для нее у Никона не было никаких ресурсов. Он не только был вознесен Алексеем Михайловичем на высоту царственности, но и удерживался на ней исключительно его волей. Это очень важно не упустить из вида: в лице патриарха Никона никакого возрастания роли Церкви в жизни страны и государства не произошло. За ним не стояло никакой мощной и сплоченной корпорации, добивавшейся и добившейся большей власти и влияния. Их добивался и получил Никон и исключительно для себя. Конечно, в годы его патриаршества множество вопросов из относящихся к Церкви перешло в его ведение, хотя до того контролировалось царской властью. Но в этом лучше не искать изменения положения Русской Церкви по отношению к государству. Изменения действительно произошли и связаны они были с изменением статута именно вот этого патриарха. С Никона они начались, Никоном и закончились.

Ведь патриаршая власть Никона резко возросла не только в государстве, а еще и в Церкви. Он и для нее стал «царем», каковыми не были прежние патриархи, не исключая даже патриарха Филарета. Во всяком случае, за ним не числятся такие же демонстрации своего безусловного первенствования над клиром, монашеством, церковными иерархами. Сколько угодно можно искать за возвышением Никона и его властными вожделениями силы круги, слои, на которые он опирался и чьи интересы выражал. Поиски так и останутся бесплодными. В своем «царствовании» Никон представлял, прежде всего, если не исключительно, самого себя.

Достаточно убедительным свидетельством сказанному может служить реакция Русской Церкви на оставление Никоном патриаршества. Точнее же будет сказать, отсутствие этой реакции. Кто-то, а таких было немало, после ухода Никона вздохнул с облегчением, кто-то (немногие) пожалел о происшедшем. Неизбежной была и некоторая тревога и растерянность. Все-таки Церкви без патриарха нельзя, а новый патриарх длительное время так и не появлялся. О какой-либо оппозиции, стоявшей за Никоном в его конфликте с Алексеем Михайловичем, тем не менее, лучше не говорить. Не было ее, даже вполне незначительной. Был и оставался лишь сам Никон — упертый и своенравный человек, создавший в Русской Церкви ситуацию по-своему беспрецедентную и ни с чем не сообразную, когда он и оставил патриаршество, и вместе с тем продолжал оставаться патрирхом. Началось оно с умоления Никона занять высокий пост в церковной иерархии, заканчивалось же тем, что умолить его отказаться от патриаршего сана было невозможно.

И добро бы, за этой странной позицией стояло что-либо кроме болезненного самолюбия и честолюбия. Так нет, не стояло. Там, у себя в Новоиерусалимском монастыре, после оставления Москвы у Никона было достаточно времени, чтобы доктринально оформить свою позицию, связать добровольный отказ от патриаршества с чем-то существенным и, главное, выходящим за рамки своих личных обстоятельств. Ничего такого не произошло. В центре внимания Никона оставался он сам, его статус и положение в Церкви. Постоянный мотив, который звучал в это время в посланиях и речах бывшего патриарха, а ныне не очень ясно, кого, в своей основе один и тот же. Вот одна из его вариаций: «я оставил святительский престол на Москве своею волею и Московским не зовусь и никогда зваться не буду, но патриаршества я не оставил, и данная мне благодать Св. Духа от меня не отнята»^[12]. Как понять эти слова Никона, промыслить их в полной ясности и понятности? Похоже, что никак. Патриарх вообще, патриарх как таковой, не Московский, Константинопольский и т.д. — это слишком странно и осмыслению не поддается. Никон явно произносит слова, за которыми мысли не просматривается. В такое положение он себя поставил, что оно неуловимо и нефиксируемо, и могло быть следствием только одного — до конца, всерьез и вполне однозначно отказаться от патриаршества Никон был не в силах. На это у него не было воли, настолько он сросся со своим патриаршеством. За него он был готов стоять до конца. Насколько эта позиция отличается от позиции старообрядцев, и насколько не в пользу Никона. Своими неуклюжими действиями он в сильной степени способствовал расколу в Русской Православной Церкви, совершая жестокие гонения на будущих вождей старообрядчества, которые насмерть стояли за то, что считали истинами веры и церковной жизни. А за что стоял Никон, когда пришел его черед и он оказался проигравшей стороной? Троеперстие, например, ему отстаивать не приходилось. Его враги на него не посягали. Но тогда и остается сам Никон в своем патриаршестве, как он его понимал и чего в нем вожделел. Если он и стоял насмерть, то исключительно за самого себя. В стоянии Никона было одно событие, которое мне представляется кульминацией его самоутверждения. Как я это понимаю, им стало не величание себя великим государем наряду с царем и не введение в Служебник, изданный в 1655 году, применительно к себе и Алексею Михайловичу формулы «богоизбранная и богомудрая двоица», или, скажем, не принимаемые Никоном крайние формы самоумаления царя во время богослужения, а его неудачная попытка вернуться в Москву на патриаршество.

Состоялась она в ночь с 17-го на 18-е декабря 1664 года, то есть более, чем через шесть лет после оставления Никоном Москвы. Это был отчаянный шаг с целью перехватить ситуацию, когда Никон, успешно проехав со своей свитой несколько охраняемых московских ворот, появился в Успенском соборе. То, что затем произошло — таково, что не знаю, как его и назвать. Это театральное действо самой высокой пробы по напору и темпераменту актеров, по стремительности и напряженности действия, сокрушающего все препятствия в едином порыве. Итак, в северных дверях внезапно появляется процессия. Вначале идут люди в «служилом платье», затем старцы-монахи, за старцами несли крест и, наконец, шествовал сам Никон с посохом в руках. Никон сразу же занимает патриаршее место, берет в руки святыню — посох святителя Петра — и начинает руководить богослужением. Самое же поразительное происходит тогда, когда Никон посылает за находившимся в храме местоблюстителем патриаршего престола Ростовским митрополитом Ионой, с тем чтобы тот подошел под благословение к нему — патрирху. И Иона подчиняется приказанию Никона, за ним под благословение подходит клир и присутствовавшие в Успенском соборе миряне. Натиск Никона и иже с ним удался, первое сражение они выиграли. Но в действительности оно не было главным и ничего не решило потому, что, в конечном счете, ситуацию определял царь, а вовсе не местоблюститель патриаршего престола. Извещенный митрополитом Ионой о появлении Никона в Успенском соборе и на патриаршем месте, царь отреагировал через своих посланцев резко и однозначно: «Поезжай опять в свой монастырь». Казалось бы, очевидно так, что далее некуда: натиск Никона не удался, попытка вернуть себе патриаршество провалилась. Остается возвращаться к себе в Новоиерусалимскую обитель. Утопающий Никон, однако, вопреки всему хватается за соломинку, и так, что не знаешь — смеяться, плакать или пребывать в окончательном недоумении. А как же иначе, если Никона хватает еще и на то, чтобы обусловить свое оставление Успенского собора и Москвы прочтением государем написанного ему Никоном письма. Письмо же содержит в себе подробное описание видения, в котором удалившемуся в пустынь для поста и молитвы Никону была явлена как «малый сон» через усопших святителей и священников воля Божия: «взыди на стол свой и паси словесные Христовы овцы», после чего в видении Никон и взошел на свое патриаршее место.

Ничего в отношении царя к Никону письмо с описанием видения не изменило. Ему было подтверждено повеление срочно отправиться в свой монастырь. Но по-настоящему интересно, разумеется, не это, а то, как решился Никон на такой спектакль, как его хватило на увещевание Алексея Михайловича своим видением? К таким ходам, может быть, прибегают и от отчаяния, но еще и в великой простоте. Рослый, представительный Никон вдруг ставит себя в положение, если не лицедея, то мало вменяемого по части здравого смысла ребенка. Ему так хочется, так хочется обратно в патриархи, что остается принимать страстно желаемое за действительное и осуществимое. Ни на какую сколько-нибудь изощренную интригу Никон был не способен. Оставалось действовать напролом, самому совершить чудо. С детьми такое бывает: мне, например, в этой связи вспоминается случай из школьного детства, когда в наш третий класс, как ни в чем не бывало, 1 сентября явился оставленный на второй год, то есть во втором классе, мальчик. Вел он себя настолько естественно, как право имеющий, что ему удалось продержаться в третьем классе целую неделю. Увы, потом все встало на свои места в точном соответствии с тем, что произошло с Никоном. Второгодник вернулся в свой «монастырь». С тем, правда, отличием, что возвращение второгодника вполне укладывалось в формулу «все мое ношу с собой». Никон же прихватил из Успенского собора явно ему не принадлежавшее — посох святителя Петра, постоянное местопребывание которого — Успенский собор. Забирая же посох к себе в Новый Иерусалим, Никон как бы уносил с собой патриаршество. Тщетно, потому что после увещеваний и угроз царских посланцев посох пришлось вернуть на место. На что рассчитывал Никон, унося из собора посох, непонятно. Но это с позиций здравого смысла. С позиций же второгодника более или менее очевидно. Она ведь у него та же, что и у страуса, засовывающего голову в песок, потому как этим движением вытесняется крайне нежелательное и неизбежное. Встретить их лицом к лицу ни страусу (лица у него нет), ни второгоднику, ни Никону не по силам. Остается отменять надвигающееся жалким и беспомощным жестом. Все-таки он лучше, чем ничего.

О том, что из себя представлял Никон после своего неудачного, нелепого и постыдного набега на Москву и Успенский собор, в ряду других сохранилось свидетельство, представляющее собой особый интерес. Оно, прежде всего, ценно как взгляд постороннего наблюдателя, чье дело хотя и сторона, но взгляд пристален и цепок. Этим наблюдателем был Николас Витсен — секретарь посольства Нидерландов, бывший в России с осени 1664 года до середины 1665 года. Незадолго до отъезда из Москвы Никола Витсен тайком, на свой страх и риск, надо сказать, немалый, посетил Новый Иерусалим и встречался там с Никоном. О том, как происходила встреча, — фрагмент из дневника Витсена:

«Когда он приблизился, мы все трое очень почтительно били перед ним челом, а встав, предложили ему свои подарки, которые он охотно принял и, рассматривая, очень нас благодарил. На его крыльце стоял белый камень. На него он сел, чтобы беседовать с нами, а мы стояли перед ним под открытым небом с обнаженными головами. Он расспрашивал нас … и о том, как отпускают нашего посла; когда мы ответили: «Плохо», он сказал: «Вот теперь так и идут дела, когда меня там нет и они лишены моих благословений»»^[13].

Опальный то ли патриарх, то ли не совсем, вынужденно замкнулся в своем Новоиерусалимском монастыре. Былое могущество и великолепие давно остались позади. Но смотрите, как характерно и красноречиво. Никон не просто принимает иноземных гостей. Он дает им аудиенцию, сидя на своем троне — камне. Гости же с их челобитием, непокрытыми головами и стоянием пред светлыми очами Никона как будто отдают должное царственной особе. Никон по-прежнему царствует, хотя его «царство» резко сократилось, а обставленность царственности свелась к минимуму. Ничего с собой поделать Никон не может и не хочет. Вне патриаршества, каким он его для себя выстроил, Никону жизнь не в жизнь. Об этом свидетельствуют не только «аудиенция», но и такое, например, наблюдение Витсена касательно Никона: «Когда он шел из своей церкви, его сопровождало много попов и монахов. Каждый, мимо кого он проходил, бил головой о землю до тех пор, пока он не прошел. Многие подавали челобития, то есть прошения; некоторые он велел принять, другие — отклонить»^[14]. Теперь, после оставления патриаршего стола, Никон реально всего лишь настоятель одного из, пускай больших и богатых, монастырей, далее его власть не простирается. Но зато этот монастырь как бы патриархия в миниатюре. Никоново царство скукожилось до монастыря с его владениями, от этого царством быть не перестав. Так Никон выстраивает свою послепатриаршую жизнь. Правда, с некоторыми коррективами не чисто внешнего, а внутреннего характера.

Одна из них имеет такую выраженность: «С тех пор, как он уехал из Москвы, теперь уже 7–8 лет назад, его головы не касались ни гребенка, ни ножницы. Голова у него как у медузы, вся в густых, тяжелых космах, так же и борода»^[15]. Конечно, говоря о медузе, Витсен имеет в виду Медузу Горгону, как ее изображали художники в XVI–XVII веках. С растрепанными, переплетенными волосами-змеями, создающими ужасающий и отвратительный эффект. Ясно, что не на него рассчитывал сам Никон, и не такое впечатление его космы и борода производили на окружающих. Для них нечесаные и не стригущиеся волосы были знаком чрезвычайной аскезы, когда аскет уже совсем не печется о мирском и в первую очередь пренебрегает своим телом как источником соблазна и греха. Так заявляя себя, Никон, кажется, хотел совместить в себе длящуюся царственность с полным оставлением попечения о мире. Насколько ему это удавалось, об этом свидетельствует, в частности, цитированный разговор Никона со своими голландскими гостями. В нем сквозит, не сквозит даже, а безудержно выплескивается, досада на русскую жизнь, и прежде всего на царя и его двор, которые теперь вовсе обходятся без Никона, как будто его никогда и не было. Ему снова бы включиться в дела Церкви и государства на самых первых ролях, отменить оставление патриаршества, сделать бывшее не бывшим. Поскольку же сделать это никак не удается, остается перебирать в памяти собственное «царствование» и ревниво следить за тем, что происходит после того, как оно закончилось. Царства-монастыря Никону, разумеется, мало. На этом минимуме ему никогда не обрести покоя, не подавить в себе одного и того же, неизменно лезущего в голову: «все могло бы быть иначе».

Смирись Никон с тем, что его «царство» сократилось до монастыря и его владений, он явно мог спокойно процарствовать в нем весь еще не малый остаток дней. Но смирения в Никоне как раз не было никакого, в результате чего церковный Собор окончательно лишил его патриаршего сана и он был приговорен к ссылке в Ферапонтов монастырь. Теперь о «царствовании» Никона хотя бы на самом минимуме не могло быть и речи. Но как тогда, в каких понятиях осмыслить новое житие-бытие бывшего патриарха? Постепенно в Ферапонтовом монастыре жизнь Никона обустроилась. Он стал некоторым подобием владельца крестьянской усадьбы, в которой всего было вдоволь. Она создавалась в том числе и собственными неустанными трудами Никона. Трудно сказать, сам ли он сводил лес, расчищал землю и сажал на ней хлеб и овощи. Во всяком случае, сельскохозяйственные работы производились под руководством и заботами Никона. Сохранились сведения и о его окормлении крестьян из окрестных сел и деревень. Никон занимался врачеванием, излечивал молитвами от различных заболеваний. Так или иначе, он стал, хотя и очень небольшим, центром притяжения для окружающих людей. Это было уже не царство и царствование, даже в самых скромных масштабах. Тем не менее, Никон по-прежнему оставался властно-устроительной фигурой. Иначе и быть не могло, пока для этого оставались какие-то возможности. Они совсем исчезли только после заточения Никона, впрочем, недолгого, в Кирилло-Белозерский монастырь. Конечно, жизнь в Ферапонтовом монастыре лишний раз свидетельствует о его неординарности, о том, что Никон был прирожденный водитель и устроитель. Признавая это, однако, приходится отмечать и другое. Слабина Никона, прорехи и провалы в его властно-устроительной деятельности неизменно касались никоновой позиции как церковного иерарха, главы Русской Церкви, в конце концов — как духовного лица и монаха.

И в монашестве, и будучи церковным иерархом, Никон неизменно проецировал свое монашество и архипастырство во вне. Они были для него принципами устроения мира и гораздо в меньшей степени самоустроения. Мироустроение сближалось и отождествлялось Никоном с водительством и начальствованием. В нем не было вовсе ничего, а если было, то резко ослаблено, от служения. Именно в служении устроение мира и самоустроение могут и должны совпадать. Такого рода истины оставались для Никона невнятны. Отсюда и проистекает странная и двусмысленная ситуация, в которую поставил себя Никон: он был необычным, заметным, по-своему выдающимся церковным деятелем. Оценить же его деятельность по шкале «негатив-позитив» чрезвычайно сложно. Никон вне подобного рода оценок. Гораздо оправданней смотреть на его фигуру и персону как на своего рода самородка, данность. Никон таков, каков он есть, ему остается удивляться, им озадачиваться, видеть в нем симптом. Пойти же далее означало бы слишком овнешнить свой взгляд, прилагать к Никону мерки, которые существенное в нем не улавливают и не удерживают. Сказанное в полной мере относится к Никону как реформатору, давшему толчок «никонианству», а значит, и Расколу в Русской Православной Церкви.

До сих пор мы обходили эту сторону деятельности Никона, разумеется, не по небрежности, а ввиду того, что ей очень легко придать преувеличенное значение при характеристике именно вот этого человека, без его растворения в том, что он породил вольно или невольно. К Расколу Русскую Церковь Никон вел вовсе не изменениями в обрядах и правкой богослужебных книг как таковыми. Важнее были не эти изменения, а то, как они проводились. В этом случае Никон действовал поспешно и напролом, не считаясь с мнением и реакцией своей паствы. Он и здесь «царствовал», то есть по возможности проявлял себя самодержцем в точном соответствии со светской властью. Скажем, если на неделе, предшествовавшей Великому посту 1653 года патриарх разослал по приходам «память», где было сказано, что «по преданию святых апостол и святых отец не подобает во церкви метания творити по колену, но в пояс бы вам творити поклоны, еще и тремя персты бы есте крестились»^[16], то это чистое «самодержавие», изъявление собственной державной воли. Эту же волю подвигало вовсе не желание досконально разобраться в состоянии богослужения в Русской Церкви и устранить в нем всякого рода неточности и искажения, и только. Несравненно важнее для Никона было самому навести порядок, заявить себя как церковного устроителя. Несомненно, огромную роль в «реформах», проводившихся Никоном, играла его грекофилия, в свою очередь объяснявшаяся стремлением занять первенствующее положение во всей Православной Церкви. Последнее было вполне по-никоновски. Если он так настойчиво, вопреки здравому смыслу утверждал свое первенствование над царем, пускай по необходимости и не вполне открыто, не договаривая до конца, то почему бы Никону было не простирать свое честолюбивые планы и мечтания и в сторону других Православных Церквей. В их осуществление Никон хотел стать «греком», своим среди своих, то есть других патриархов с их патриархиями. Как минимум, вселенские амбиции занимали Никона не менее, чем правка книг и изменения в богослужении. Скорее же всего, последние стали средством для осуществления первых. Собственно, с правками Никон взялся не за свое дело, к нему он был не готов, толком не понимал всю его сложность и запутанность. Распутывание же — не царское дело. Оно поручается царем подходящим для этого подданным, или же царь вместо распутывания разрубает узел. Пойдя по второму пути, узла Никон не разрубил, а скорее наломал дров. Вряд ли со своими «реформами» он ведал, что творил. Ведь это очень характерно и показательно, что Никон к концу своего патриаршества потерял интерес к реформаторству. Несравненно более насущным для «реформатора» стали совсем другие реалии, и прежде всего — нарастающая напряженность в отношениях с царем. Никонианами принявших никоновские нововведения старообрядцы называли если не по недоразумению, то в стремлении прикрепить их к потерявшему патриаршую власть и дискредитировавшей себя персоне. Наверное, со своими «реформами» Никон творил зло и всяческое неустроение в церковной, а значит, и в русской жизни как таковой. Но поистине он не ведал, что творил. В «реформах» Никон так же, в той же стилистике, что и обычно, утверждал и изъявлял себя в качестве патриарха. Патриаршество же его исходно и неизбывно тяготело к монументальности, величавости, к тому, чтобы казнить и миловать, обуздывать и созидать. И во всем этом должна была непосредственно обнаруживать себя державная воля Никона. В ее осуществлении он не терпел никаких препятствий. И как бы при этом Никон ни противоречил себе, ни запутывался в собственных намерениях и действиях, никакого суда над собой он не признавал и признать был не способен. Это касается всей деятельности Никона. А история с правками книг и богослужения — она ничего не меняет в общей картине. Это лишь частный случай душевной сумятицы, присущей Никону. В конечном счете она привела его к тому, что Никон сам пришел к отрицанию своего патриаршества в попытке прочней утвердить его. Худшего врага его «царствованию», чем он сам, у Никона не было. Дороже всего это его свойство обошлось Русской Церкви, когда он взялся «царствовать» там, где речь шла о самом сокровенном и жизненно важном для нее.

Журнал «Начало» №23, 2011 г.

---

^[1] Цит по: С.В. Лобачев. Патриарх Никон. СПб., 2003. С. 66.

^[2] Цит. по: Макарий (Булгаков), митрополит Московский и Коломенский. История Русской церкви. Кн. 7. Период самостоятельности Русской церкви (1589–1881). Патриаршество в России (1589–1720). М., 1996. С. 19.

^[3]  Житие Сергия Радонежского. Библиотека литературы Древней Руси. Т. 6. XIV — середина XV века. СПб., 2000. С. 319.

^[4]  Там же. С. 321.

^[5] Царь Алексей Михайлович. Письмо Никону о смерти патриарха Иосифа / Московия и Европа. М.. 2000. С. 495–496.

^[6] Цит по: С.Г. Лобачев. Патриарх Никон. М., 2003. С. 361.

^[7] Путешествие Антиохийского патриарха Макария в Россию в половине XVII века, описанное его сыном, архидиаконом Павлом Алепским. М., 2005. С. 363.

^[8]  Житие св. Сергия Радонежского. С. 373.

^[9]  Там же. С. 373.

^[10] Путешествие Антиохийского патриарха Макария в Россию в половине XVII века, описанное его сыном, архидиаконом Павлом Алепским. С. 397.

^[11] Макарий (Булгаков), митрополит Московский и Коломенский. История Русской церкви. Кн. 7. Период самостоятельности Русской церкви (1589–1881). Патриаршество в России (1589–1720). М., 1996. С. 157.

^[12] Там же. С. 170.

^[13] Витсен Н. Путешествие в Московию, 1664–1665. СПб., 1996. С. 177–178.

^[14] Там же. С. 178.

^[15] Там же. С. 182.

^[16] Цит. по: Зеньковский В.С. Русское старообрядчество. Минск, 2007. С. 212.