«Победитель Наполеона». М.И. Кутузов

Слава М.И. Кутузова такова, что он входит в число очень немногих ее избранников. Помимо особ государей и великих русских писателей, пожалуй, никто из живших в XIX веке не известен и не прославлен наравне с Кутузовым. Если взять, скажем, предшествующий век, то еще большая слава досталась А.В. Суворову. Но зато вровень Кутузову в XVIII веке для сколько-нибудь образованной публики по критерию известности и славы нет никого помимо тех же государей. Не исключая даже А.Д. Меньшикова и Г.А. Потемкина. В этом случае вопрос о том, откуда такая вознесенность главы, не кажется мне совершенно праздным. Он правомерен хотя бы ввиду того, что до конца остается непроясненным: обязан ли Кутузов своей славой прежде всего событиям, в которых ему пришлось играть главенствующую роль, как минимум, пребывать в этой роли, или все же преимущественно своим доблестям, добродетелям, талантам и тому, как ему удалось их развернуть? В отношении Суворова, например, такого вопроса не возникает вовсе. Он лишен смысла ввиду того, что слишком очевидно: Суворов — великий полководец благодаря своим качествам и тому, как он их развернул в соответствующих обстоятельствах.

О том, что с Кутузовым не все так просто и однозначно, свидетельствует, в частности, невозможность причисления его к великим русским полководцам. Для этого у нас действительно нет достаточных оснований. Бородинской битвы Кутузов не выиграл, сражение при Аустерлице проиграл вчистую, сколько бы вину за это ни возлагали на легкомысленное вмешательство в военные действия против Наполеона Франца I и Александра I. Главнокомандующим в любом случае оставался Кутузов. Ну, а других крупных сражений, где Кутузов командовал бы одной из противостоящих армий, разбил неприятеля и проявил себя выдающимся полководцем, по существу, не было. Несомненно, он должен быть отнесен к числу крупных российский дипломатов и вообще государственных деятелей. Возражать против этого бессмысленно, но точно так же было бы сильным преувеличением утверждать, что Кутузов в этом отношении был фигурой исключительной, оставляющей далеко позади себя других видных государственных деятелей и дипломатов XVIII и XIX вв. Вроде бы в таком случае остается заподозрить одно: слава Кутузова иллюзорна и мы, прославляющие его, пребываем в заблуждении.

На самом деле до сих пор незадействованным остается еще один ход. Почему бы не предположить, что Кутузов сыграл выдающуюся роль в истории России, понятное дело, в 1812 году не благодаря полководческим, дипломатическим или — не знаю, как это точнее назвать — организационно административным действиям, а потому, что действовал с попаданием в такт и ритм вершащейся истории или даже сумел ее определенным образом направить и ритмизировать, слиться с ней и вместе с тем быть ее движущей силой. Для этого, конечно, нужно было быть в чем-то полководцем, в чем-то дипломатом, в чем-то организатором. Но к этому необходимой была еще некоторая добавка. Определить ее в достаточной мере конкретно — дело не легкое. С риском непопадания или неточности, пожалуй, скажу так: Кутузов был наделен какой-то особенной чувствительностью. У него был необыкновенный нюх на свершающееся в России, когда в ее пределы вторгся Наполеон. Кутузов скорее понимал и ощущал то, что происходит в ней, чем предугадывал то, как надо действовать в складывающейся обстановке. В отношении действий он бывал нерешителен, апатичен, временами едва ли не безответственен. Не это, однако, в конечном счете определяло руководство Кутузовым российской армии. Его тонкое понимание сути происходящего не позволяло слишком противоречить более или менее очевидному. Известно, что Наполеон назвал Кутузова Седым Лисом. Вряд ли это была безупречно точная квалификация. В ней, однако, важно не столько то, что Лис в своем противостоянии Наполеону обнаруживал хитрость и хитроумие, сколько невозможность для Наполеона переиграть (перехитрить) Кутузова. На поле боя последний бесконечно уступал первому. В целом же ведущейся игры они были достойными противниками. Правда, по занятии Москвы почти все козыри оказались в руках Кутузова. Однако это было далеко не всякому ясно. У русского же фельдмаршала на этот счет сомнений не было. Самым насущным для него стало не растерять козыри, что было не так уж просто в виду магии побед Наполеона и самого его имени, неотрывного от выигрыша любой партии. В общем и целом козыри Кутузов не растерял, партию с Наполеоном выиграл. В этом отношении он оказался достойным быть в центре событий, безусловно, значимости всемирно-исторической. Поскольку же это именно так, то хвала и слава им вполне заслужены. С единственной, может быть, оговоркой, ничуть не отменяющей и не ставящей под вопрос только что сказанное. С точки зрения хвалы и славы Кутузову «повезло» оказаться в нужное время в нужном месте. Сам он ситуации не создавал, ее возникновение не подталкивал. Если бы не она, оставаться бы ему в тени. Кутузов все-таки герой одного события, пускай и грандиозного, одного подвига и в этом отношении ни в какое сравнение с тем же Суворовым не идет. Но, с другой стороны, как это забыть, опустить, пройти мимо того, кто играл центральную роль в событиях «вечной памяти двенадцатого года».

Согласно сравнительно недавно уточненным данным, Михаил Илларионович Кутузов родился в 1747 году. Обратить внимание читателя на эту дату я хочу вовсе не для того, чтобы с нее начать изложение биографии Кутузова. Нас в настоящем случае касается обстоятельство, которое слишком часто не замечается биографами выдающихся государственных деятелей. Обыкновенно они рассматриваются как люди того времени, когда они находились в центре исторических событий, накладывали на них отпечаток своей личности. Между тем случалось это нередко тогда, когда они достигали весьма почтенного возраста. Примером из числа самых ярких здесь может служить князь А.С. Горчаков. В российской истории он отмечен как государственный канцлер и министр иностранных дел времен царствования Александра II. Но точно так же нам хорошо известно, что Горчаков вместе с А.С. Пушкиным был царскосельским лицеистом первого выпуска. Стало быть, они были современниками. На самом деле это не совсем так, поскольку по-настоящему время Горчакова настало только через 20 лет после смерти Пушкина. Как государственный деятель он не был современником своего великого однокашника, что вовсе не исключало реальности самой по себе несомненной, хотя мы о ней и склонны забывать: Горчаков был представителем того же поколения, что и Пушкин, хотя его деятельность развернулась тогда, когда это поколение давно уже не задавало тон в культуре и государственной жизни.

Приблизительно то же самое произошло с Кутузовым. Он начал службу в российской армии в 1761 году, 14 лет отроду. В год смерти Екатерины II (1796) Кутузову было 49 лет. В этом возрасте многие из его сверстников покидали службу и доживали свой век в Москве или своем поместье, навсегда оставаясь представителями века Екатерины. Или другой пример: Кутузов был приблизительно одного возраста с князем Безбородко. Князем он становится уже при Павле I, при нем же умирает (в 1799 году), но как государственный деятель, безусловно, принадлежит екатерининскому царствованию. Положение же Кутузова было таково, как если бы Безбородко вдруг прожил гораздо дольше, чем это имело место в действительности, и стал крупнейшим государственным деятелем и дипломатом царствования Александра I. Будучи современником Безбородко и Потемкина, Кутузов достиг их степеней уже совсем в другую эпоху. Для нас это простейшее обстоятельство затемнено до такой степени, что нам невозможно представить себе Кутузова в облике генерала екатерининских времен. Его портреты, написанные в XVIII веке, сохранились, но практически неизвестны просвещенной публике. Для нее Кутузов — это пухлый седовласый старец в мундире начала XIX века. Более того, на самом деле в нас бессознательно живет представление о том, что Михаил Илларионович никогда другим и не был. Во всяком случае, в кутузовы он вышел старцем. И странно читать свидетельства XVIII века, где Кутузов предстает стройным, подвижным и ловким, когда ничто в нем не предвещало преждевременное, он умер всего-то 65 лет отроду, старение.

Рано проявившийся облик и образ Кутузова-старца мне невольно хочется приписать его исторической роли человека екатерининского века, которому довелось сыграть свою главную роль в век александров. В нем он, как и ранее, оказался к месту и ко времени, и все же с явно выраженными знаками своей иноприродности. На это, в частности, указывает то, что в нашем представлении с деятельностью Кутузова в 1812 году связываются такие его качества, как осмотрительность, осторожность и неторопливость, уклончивость, хитроумие, прозорливость, скрытность. Словом, Кутузов — это мудрый старец, если хотите, матерый зверь в окружении нетерпеливых щенков-генералов, рвущихся схватиться с неприятелем и не очень склонных заранее рассчитывать свои силы. Сам по себе этот образ может быть и вполне соответствует действительности, но, конечно же, не Кутузову как человеку на протяжении всего его жизненного пути и даже ему как военачальнику и государственному деятелю. И не только потому, что был же Кутузов когда-то молод, полон сил, в нем тоже давал о себе знать «щенок», которому еще предстояло заматереть. В Кутузове как-то не просматривается той же цельности и однородности, которая, например, так явно выражена в Суворове. Он маленький, сухонький, бесконечно подвижный, резкий, иногда почти до конвульсивности, в движениях, весь отдавший себя с самого начала и до самого конца воинской службе, находился как бы и вне возраста. Возраст разве что нюансировал образ Суворова. У Кутузова же, кажется, дело вовсе не в нюансах. Я не знаю, существовало ли на протяжении его жизненного пути несколько кутузовых, но в том, что его образ неторопливо разворачивался, раскрываясь все новыми гранями, пока, наконец, не стал образом «мудрого старца», сомневаться не приходится.

Начинал свою карьеру Кутузов в относительно очень благоприятных условиях. Его отец Илларион Матвеевич к этому времени дослужился до чина полковника по инженерной части. Чин этот не из самых высоких и, пребывая в нем, можно было легко затеряться среди сотен других полковников. Однако Кутузов-старший в момент зачисления двенадцатилетнего Михаила в Соединенную Артиллерийскую и Инженерную школу занимал достаточно заметную должность в инженерном ведомстве. Поэтому, числясь в военно-учебном заведении, Кутузов мог посещать его, проживая у родителей. Он был не только своекоштным учащимся Соединенной Артиллерийской и Инженерной школы, но еще и занимался по индивидуальному плану. Успехи его в учебе были примерные, и уже в начале 1761 года, то есть 14 лет от роду, Кутузов производится в прапорщики. При всех своих незаурядных успехах и способностях, конечно, вплоть до производства в офицеры он рос в тепличных условиях. Они сохранялись для Кутузова до середины 1762 года, поскольку по выпуске из военно-учебного заведения он служил вначале в инженерном ведомстве, а затем флигель-адьютантом при Санкт-Петербургском и Ревельском губернаторе генерал-фельдмаршале принце Гольштейн-Бекском. Последняя должность была капитанская, и поэтому с нее он назначается прямо капитаном и командиром роты в Астраханский полк. Полк квартировался неподалеку от Санкт-Петербурга и не был рядовым полком. Стать в нем в свои неполные 15 лет капитаном означало перспективу блестящей карьеры.

Действительно блестящей карьеры, между тем, у Кутузова не сложилось. При том, что и служа в Астраханском полку и позднее он оставался на виду и даже стал известен императрице, в капитанском чине Кутузов проходил до сентября 1770 года, то есть чуть более 8 лет. Правда, произведен он был сразу в премьер-майоры, минуя секунд-майорский чин, и было Кутузову к тому времени 27 лет. В конечном итоге, получить в таком возрасте премьер-майора не так уж плохо, даже учитывая наличие некоторых связей в высоких кругах у отца и других родственников. Неплохо, но не более. И это при том, что Кутузов явно принадлежал к числу тех молодых офицеров екатерининского царствования, кто стремился не просто сделать карьеру, а еще и отличиться на полях сражений. Жизнь в походах и сражениях явно не тяготила а, напротив, привлекала Кутузова. Как военачальник он начинался впрямую противоположность своим поздним обыкновениям. Похоже, Кутузов был весь энергия, неуемность, предприимчивость, желание не просто добиться признания, а не в меньшей мере еще и испытать себя.

Вроде бы, при его уме, храбрости, энергии Кутузов должен был пойти вверх гораздо быстрее, чем это произошло на самом деле. Тем более что, кажется, никем из современников, оставивших о нем какие-либо сведения, в высокомерии, резкости, подчеркнутой независимости он замечен не был. Остается предположить, что было в молодом Кутузове нечто настораживавшее начальство, если не отчуждавшее от Кутузова, то все же и не вызывавшее к нему особых симпатий. Из общего ряда он явно выбивался. Причем не просто как лучший в числе однопорядковых, а как человек не совсем того же самого ряда. За счет чего же это происходило? Я полагаю, за счет редкого ума, настоящей образованности, того, что был очень не прост и неуловим в своем человеческом естестве. Скажем, безусловно великий Суворов мог позволять себе свои знаменитые чудачества. Но старик чудил в пользу создаваемого им собственного образа великой и непостижимой в своем величии личности. Ничего такого никогда себе не позволял и не мог позволить Кутузов. Ему было не сложиться в определенный образ, не подхлестнуть себя в сторону его складывания, если бы даже подобное желание у него возникало. Для этого Кутузов был чрезмерно широк, многообразен, ускользающ, в том числе и для собственного взгляда. О Кутузове вполне справедливо было бы сказать, что он являлся одним из умнейших людей своего времени. А эта квалификация не просто лестная, она еще и двусмысленна, так как умный по преимуществу человек слишком умен для самовыявления в определившемся и устойчивом образе даже таком странном и сбивающем с толку, как у Суворова. Мне представляется, что «безобразность», точнее же будет сказать, недоопределенность образа стала одним из препятствий для блистательного восхождения Кутузова по лестнице чинов, почестей, богатства и славы.

Впрочем, карьера Кутузова не блестящая только если сопоставлять ее с очень небольшой чередой самых стремительных и головокружительных восхождений, как правило, фаворитов Екатерины или тех, кто исходно имел родство и связи при дворе несравненно более значимые, чем у него. Все же он в 44 года генерал-поручик, кавалер орденов св. Александра Невского, св. Владимира 2-й степени, св. Георгия 2-й степени, св. Анны 1-й степени. А это, знаете, шитый золотом генеральский камзол с четырьмя звездами и лентами. В самом же конце екатерининского царствования Кутузов еще и владелец пожалованных ему императрицей более чем 4500 душ во вновь присоединенной Волыни. У него две очень солидные должности: главного директора Сухопутного кадетского корпуса и командующего войсками в российской Финляндии. Это позволяет Кутузову постоянно проживать в Петербурге, быть на виду и рассчитывать на дальнейшее продвижение по службе. В год смерти Екатерины II Кутузов если и не вельможа в полном смысле слова, то все же очень близок к вельможеству и с перспективой окончательно утвердиться в нем. Но это по столичным меркам, в провинции же Кутузов был бы самым настоящим вельможей.

Почти вельможество Кутузова, между тем, заслужено неустанными трудами на военном, прежде всего, но еще и на дипломатическом поприще. У него, как и у любой другой персоны, достигшей высокого положения в государстве, есть свои покровители-милостивцы, есть недоброжелатели, но в целом Кутузов добился признания, его жизнь состоялась, если даже не все расчеты оправдались, амбиции удовлетворены. Самое главное, что он мог бы записать себе в актив — это то, что он попал в число очень немногих сановников империи, кого российские императорские особы рассматривают в качестве своей опоры; тех, кому всегда можно доверить исполнение первостепенно важных государственных обязанностей равно на военной и дипломатической службе. Я заговорил об императорских особах ввиду того, что сказанное одинаково относилось и к Екатерине II, и к Павлу I, и к Александру I. Если же вести речь об успехах тех, кто поднялся на высокие ступени воинской службы при Екатерине, в последующие царствования их, как правило, не было. По существу, Кутузов по этому пункту составил единственное исключение. Во всяком случае, от генерал-фельдмаршалов Каменского, Прозоровского, Гудовича при Александре I особого толку уже не было, так же как и от более обширного ряда екатерининских генерал-аншефов и генерал-поручиков, не вышедших в генерал-фельдмаршалы. Вряд ли дело здесь в одном возрасте. Важнее то, что все это были люди екатерининского века, екатерининские орлы, чья орлиность в последующие царствования сходила на нет.

Кутузов тоже был одним из екатерининских орлов, при Александре I он оставался представителем минувшего века, так и не ставшим вполне своим в новом веке. И тем не менее, здесь он пришелся ко двору, был нужен и сам имел охоту быть с веком наравне. Уже само по себе это обстоятельство свидетельствует в пользу необыкновенной одаренности и человеческой незаурядности Кутузова. Широким человеком был Михаил Илларионович, пожалуй, из тех натур, которые, прямо по Достоевскому, хотелось бы в чем-то сузить. Я полагаю, читатель разделит это мое дерзновенное поползновение, обратившись к рассмотрению эпизода из биографии Кутузова, когда он принял под свое начало Сухопутный кадетский корпус (эпизод изложен в «Записках» выпускника корпуса С.Н. Глинки).

Начальствовать над корпусом Кутузову пришлось после смерти своего предшественника, генерал-поручика, графа Ф.Е. Ангальта. Кадеты его очень любили, и было за что. Федор Евстафьевич был человеком просвещенным, необыкновенно заботливым в отношении своих подопечных, так что им было с кем сравнивать своего нового командира, пускай он и составил себе репутацию видного военачальника и, как совсем недавно оказалось, еще и умелого дипломата. Со своей стороны, Кутузов не мог не знать, какой популярностью и любовью пользовался граф Ангальт у кадетов, точно так же как и то, что незадолго до кончины он потерял благоволение императрицы. Вполне заурядного нового начальника корпуса оба эти обстоятельства сами собой толкали бы к жесту, который можно обозначить и как «наведение порядка», и как «новая метла по-новому метет». В этом «по-новому» было бы очень кстати обозначить и дистанцию по отношению к бывшему начальнику, свое отличие от того, кто вызвал неудовольствие императрицы, и заодно утвердить себя в глазах кадетов не как «второго Ангальта», второго же значит худшего, а как делающего заявку на свое первенствование, на новое «царствование», когда прежние времена и прежнего «царя» лучше забыть.

Первое впечатление от чтения соответствующих фрагментов «Записок» Глинки таково, что Кутузов при своем появлении в Сухопутном кадетском корпусе действовал в соответствии с обычным сценарием, да еще и обозначил его при первой встрече с кадетами с особой резкостью. Глинка, будучи кадетом, увлеченным словесностью и уже попробовавшим свои силы в стихотворных опытах, решился подойти к новому начальнику, когда перед ним в торжественном зале выстроился весь корпус, и произнес, обращаясь к нему, речь, которую он и приводит в своих «Записках», так же как и реакцию на нее Кутузова:

«Ваше высокопревосходительство! В лице графа Ангальта мы лишились нашего истинного отца, но мы надеемся, что и вы с отеческим чувством примете нас к своему сердцу. Душа и мысль графа Ангальта жила для нас, и благодарность запечатлела в душах наших любовь его к нам. На полях битв слава увенчала вас лаврами, а здесь любовь ваша к нам будет одушевлять нас такой же признательностью, какую питаем мы к прежнему нашему отцу». Когда я кончил, Кутузов, окинув нас грозным взглядом, возразил:

— Граф Ангальт обходился с вами, как с детьми, а я буду обходиться с вами, как с солдатами.

Мертвое молчание было единственным на это ответом. Он понял, что мы догадались, что слова его были посторонним внушением»^[1].

Со стороны совсем еще юного Глинки в обращении к Кутузову прозвучал призыв к возобновлению прежней ангальтовской идиллии. В другой ситуации у Кутузова наверняка хватило бы ума и великодушия, чтобы оценить речь кадета и с самого первого своего шага в Сухопутном кадетском корпусе завоевать популярность у учащихся. Но вот ведь, были для него вещи поважнее популярности и любви будущих офицеров. Конечно, в первую очередь в этом случае нужно говорить о карьере Кутузова, его положении в свете, реалиях для него незыблемых. Кутузов, однако, не был бы самим собой, если бы у него все сводилось к этому. Конечно, он понимал кадет, их любовь к графу Ангальту, желание видеть в нем нового Ангальта и в другой ситуации ничего не имел бы против этого. Как человек умный, одаренный, житейски опытный, завоевавший себе славу воина и дипломата, он сумел бы и графа Ангальта почтить, и себя утвердить в собственном достоинстве, отличиться в начальствовании корпусом, как он отличился прежде на поле боя или возглавляя посольство в Стамбул. Но шел 1794 год, императрица была напугана французской революцией, просветительский пафос в ней угасал, она становилась осторожной и опасливой по части всякого рода вольнодумства. Граф Ангальт ей в этом подыгрывать не стал, откуда и охлаждение к нему Екатерины II. По этому же пути Кутузов идти не захотел. Он знал, что от него ждала императрица как бравого вояки и вместе с тем умного и проницательного человека. Обмануть ее ожиданий Кутузов не мог. Правда, и в слепые исполнители желаний Екатерины II Кутузов не годился. Их он исполнял, даже и предугадывал, когда, например, предложил императрице сделать ускоренный выпуск старшего курса кадет из корпуса. Понятно, что в них более всего подозревалась зараженность либеральным духом. Но было в начальствовании корпусом у Кутузова и другое. Оно проявилось уже при первой встрече со своими новыми подчиненными.

Вроде бы своим ответом на речь Глинки Кутузов срезал его, а заодно и всех кадет как только можно резко и грубо. Однако самой резкостью и грубостью он сумел дать понять, что говорит не от себя и не по своей воле, а исполняя «постороннее внушение». Кадеты не могли не понимать, что исходит оно от самой императрицы. Безоговорочная готовность Кутузова следовать «внушению», разумеется, не сблизила его с кадетами. По этому поводу Глинка замечает: «Он жил в стенах корпуса, но не с нами»^[2]. Понятно, в противоположность обожаемому графу Ангальту. И все-таки полной противоположности не было. Кутузов вовсе не был таким человеком, которого бы удовлетворила жесткая дисциплина и слепое повиновение кадетов. Он прекрасно понимал, что не этим держится хорошо обученный кадетский корпус, да и отношение к нему учащихся Кутузову не было безразлично. В конечном счете, он сумел отыграть свою резкость при первом знакомстве с кадетами. Сделал он это не торопясь, только после того, как в угоду императрице состоялся досрочный выпуск из корпуса, и сделал мастерски и патетически, как того и требовал момент прощания с новопроизведенными офицерами.

«Мы составили круг, — пишет Глинка, —

Кутузов вошел в него и сказал: «Господа, вы не полюбили меня за то, что я сказал вам, что буду обходиться с вами, как солдатами. Но знаете ли вы, что такое солдат? Я получил и чины, и ленты, и раны; но лучшей наградой почитаю то, когда обо мне говорят: он настоящий русский солдат. Господа, где бы вы ни были, вы всегда найдете во мне человека, искренне желающего вам счастья, и который совершенно награжден за любовь к вам вашей славой, вашей честью, вашей любовью к отечеству»^[3].

Нечего и говорить, что в момент прощания Кутузов завоевал сердца тех, кого первоначально так оттолкнул от себя. Нет сомнений, что и командиром и начальником Сухопутного корпуса он был дельным, и учение, воинская наука, вообще образование были для Кутузова родной стихией. Лучшего начальника корпуса после кончины графа Ангальта и пожелать было бы невозможно. Вот только эта сервильность, эта выделка в духе века, который в глазах кадетов, которым предстояло военное поприще уже в XIX веке, уходил в прошлое, становился странным, чуждым и неприемлемым. По существу, еще в корпусе, еще в царствование Екатерины II Кутузов попадает в положение, которое в полноте обозначится при Александре I, положение представителя века минувшего в веке нынешнем, вполне вписывающегося в современность, хотя и не вполне современного. Пока еще развернувшееся в будущем обозначается предварительно и в намеке. Кутузову ведь пока еще нет 50 лет, он в расцвете сил, с оправданными видами на дальнейшую карьеру. Кажется, все в порядке и на своем месте. А уж как Михаил Илларионович обхождение знал, как он «ввиду общества действовал своим лицом, кланялся и уклонялся, выжидал и не упускал выжданного, оттерпливался и после сумрачных дней выходил блистательнее»^[4].

Говорит же это о нем не бесстрастный наблюдатель, а все тот же С.Н. Глинка, человек другого поколения, другой повадки и обыкновений, чем Кутузов. Последний поступил в свою Соединенную Артиллерийскую и Инженерную школу еще при Елизавете Петровне, Глинке же предстоит жить во время, мало общего имеющее уже и с веком Екатерины II. Во всяком случае, это будет время, для которого вельможество и фаворитизм совершенно не характерны и чужды как глубокая архаика. Кутузову же с ними приходится считаться, для него это незыблемые данности и естественный порядок вещей, как бы к нему ни относиться.

По прибытии же из Стамбула отношение к этому порядку Кутузова было таково, что он счел за благо для себя всячески угождать последнему екатерининскому фавориту Платону Зубову. Человеку заурядному, едва ли не ничтожному, до курьеза и неприличия молодого по сравнению с Екатериной. До этого Кутузову не было никакого дела. Дело его касалось своей карьеры и преуспеяния. А теперь о том, как это обстоятельство сказалось на отношении к своему начальнику кадет Сухопутного корпуса. Описывая экзамен по всемирной истории для учащихся выпускного курса, на котором присутствовал Кутузов, Глинка так заканчивает свое описание:

«ударило восемь часов; Кутузов вышел. Мы все пошли за ним. Каждый вечер Кутузов ездил к тогдашнему временщику. Слуга сказал, куда ехать, а мы закричали:

— Подлец, хват Зубова»^[5].

Получить «подлеца» из уст кадет за так далеко заходящее низкопоклонство, разве не означало это навсегда уронить себя в их глазах? И не просто ввиду низости своего поведения, а — что как минимум не менее важно — еще и за его чуждость для нового поколения. Кутузов, как мы в этом могли убедиться, вышел даже из такого как будто безнадежно проигрышного положения, утвердил-таки себя в глазах кадет. Точнее же будет сказать, удержался на самой грани уважения и почитания, за которой прямо начиналось презрительное недоумение. Кажется, оно прямо подступает к Глинке, когда ему довелось тоже очутиться в приемной Зубова в Зимнем дворце. Он попал туда, подталкиваемый «милостивцем нашего семейства» Л.А. Нарышкиным, так как незадолго до этого написал оду в честь Екатерины II. И «милостивец» настоял, чтобы Глинка непременно передал ее императрице через фаворита. Делать было нечего, и Глинка отправился в Зимний дворец.

«Тут нечаянно оглянувшись, я увидел М.И. Кутузова, который стоял недалеко от дверей, — свидетельствует Глинка. — В то время от князя вышел камердинер с подносом и пустой шоколадной чашкой в руках. Кутузов поспешно подошел к нему и спросил по-французски: «Скоро ли выйдет князь?» — «Часа через два», — отвечал с важностью камердинер. А Кутузов, не отступавший от стен Очакова, ни от стен Измаила, смиренно стал на прежнее место. Досада закипела в моем юном сердце; я подошел к Петрову и сказал: «Я не стану больше ждать!». Оторопев от этих слов, Петров спросил: «А что же я доложу Льву Александровичу?» — «Что вам угодно, — отвечал я, — Кутузов, Герой Мачинский и Измаильский, здесь ждет и не дождется, а я что такое? И я ушел»^[6].

Очевидно, в зубовской приемной Кутузов был своим среди своих, он знал, чего ему можно ожидать от фаворита, на что надеяться. Глинка же оказался чужим в среде своих, от Зубова юноше ничего было не нужно, он попросту не существовал для него. И это во времена, когда фаворитизм утвердился в России, казалось бы, навсегда и как нечто естественное и само собой разумеющееся. Оказывается, так было для Кутузова и иже с ним, а вовсе не для поколения, к которому принадлежал Глинка. Принять такого Кутузова он был не в силах. Наверное, это прекрасно понимал и сам Кутузов. И вряд ли всецело не согласился с Глинкой и другими кадетами в их нежелании знать никаких зубовых. С его-то умом и широтой понять и принять как себя, так и других было вполне естественно. У каждого своя правда: себе в оправдание Кутузов всегда мог сказать, что он собственной кровью, талантом, энергией добивался высокого положения. Находясь же в нем или стремясь еще выше, Кутузов вовсе не предполагал пользоваться благами и почестями и только. Вся его жизнь складывалась так, что ничто само к нему не шло в руки. Каждый раз нужны были труды и подвиги, напряжение ума и воли. А если так, то почему бы себе не позволить некоторые издержки по части безукоризненного следования требованиям чести?

Совершенно не удивительно, что при его уме и чутье Кутузов благополучно пережил царствование Павла I. Конечно, при этом царе решительно никто не мог рассчитывать на неизменно ровное к себе отношение. Не мог и Кутузов. Но общий итог его карьеры при Павле I явно в пользу Кутузова. Он занимал на всем коротком, правда, протяжении царствования Павла I высокие военные и военно-административные посты, выполнял ответственные и очень престижные отдельные поручения императора, был произведен в полные генералы, стал кавалером ордена Иоанна Иерусалимского большого креста и высшего из российских орденов св. Андрея Первозванного. Наконец, Кутузов вошел в число высших военных чинов империи, из которых государи выбирают главнокомандующих. Вельможей, в полноте вельможества, правда, Кутузов так и не стал, но лишь потому, что при Павле I фигура вельможи была поставлена под вопрос, отошла на задний план и начала стремительно изживать себя. Вряд ли можно сомневаться в том, что, как и почти все лица его положения, Кутузов воспринимал смерть Павла I с облегчением. При нем удержаться на плаву было очень не просто любому, вне зависимости от ума, хитрости, заслуг, связей, острой надобности в этом человеке. Худо-бедно Кутузов удержался. Удивительным, однако, было другое — неровность отношения к Кутузову «кроткого» императора Александра I.

Если же быть более точным, то Александр мог возвышать Кутузова, мог отодвигать его в тень, едва ли не подвергать опале, и все это с устойчивой отчужденностью и неприязнью к Кутузову. Чем-то он очень не пришелся молодому императору, несмотря на свою обходительность, предупредительность и готовность к услугам. На то, что исходно такого отчуждения и неприязни не было, указывает назначение Кутузова на место смещенного П.А. Паллена военным генерал-губернатором Санкт-Петербурга. И это при сохранении за ним должности инспектора Финляндской инспекции, далее же Кутузову было поручено еще и управление гражданскими делами двух губерний — Санкт-Петербургской и Выборгской. Но уже в августе 1802 года как будто грянул гром среди ясного неба. Кутузов отстраняется от генерал-губернаторства, управления гражданскими делами двух губерний и даже от должности инспектора Финляндской инспекции. В один момент Кутузов потерял все. Официально он увольнялся от всех дел на год по болезни, в действительности же оставался не у дел до середины 1805 года. Такого еще с Кутузовым не случалось на всем протяжении его карьеры. Были заминки, служебные неудачи, но ни одна из них не носила характера катастрофы.

Упущения по службе, которые действительно имели место в бытность Кутузова генерал-губернатором Санкт-Петербурга сами по себе мало что объясняют в произошедшем. В любом случае, они не были так велики, чтобы лишить заслуженного и даже прославленного генерала и сановника сразу всех постов и не предложить ему ничего взамен. Попытаться объяснить внезапную опалу тем, что Кутузов, как представитель века Екатерины, уже в силу одного этого быстро стал для Александра I неприемлемым, у нас не получится. Ведь назначается на место Кутузова генерал-фельдмаршал Каменский. Тот, кто был значительно старше, чем Кутузов, и заведомо несравненно меньше подходил к исполнению генерал-губернаторской должности. Кто-кто, а уж Каменский был человеком екатерининского времени, все, впрочем, достаточно скромные достоинства которого в качестве военачальника и администратора остались в прошлом. Чтобы не превысить меру своей осведомленности касательно отношений Александра I и Кутузова, остается сказать: здесь давала о себе знать какая-то личная, может быть, глубоко запрятанная неприязнь императора к Кутузову. Таковой и тени не было ни у Екатерины II, ни у Павла I.

В этом как раз и состоит парадокс карьеры Кутузова: она достигла своей вершины менее всего благодаря благоволению императора. В лучшем случае, Александр призывал его на высокие посты в империи по нужде, когда выбора особенно не было, или же прямо вопреки своему желанию, когда приходилось считаться с обстоятельствами. Собственно, таких призваний было три, и они всем хорошо известны. В 1805 году в качестве главнокомандующего армией, которая, согласно плану, утвержденному императором, должна была, достигнув австрийских пределов, действовать под началом эрц-герцога К.-И. Фердинанда. Это было назначение трудное, заведомо не сулившее легких лавров. Скорее была угроза потерять былую репутацию, как это, между прочим, произошло двумя годами позднее с тем же генерал-фельдмаршалом Каменским. Потерял ли свою репутацию полководца в 1805 году под Аустерлицем Кутузов? Несомненно, она пошатнулась, но не более. Отчасти в виду всем известного несогласия Кутузова с тем, что под Аустерлицем самое место дать сражение Наполеону. В конце концов, в этой ситуации Кутузов действовал двусмысленно и уклончиво. На военном совете высказал свое мнение и подчинился решению большинства, сознавая катастрофичность его исполнения. Умыть руки — это, конечно, не самая большая доблесть, и вины она с Кутузова не снимала, разве что облегчала ее. Несравненно более в пользу Кутузова говорит отступление его армии после капитуляции армии Макка в Ульме. То, что совершил Кутузов в положении почти безнадежном, свидетельствует в его пользу, может быть, гораздо более, чем если бы он выиграл обычное сражение. После такого отступления даже Аустерлиц не мог зачеркнуть репутации и славы Кутузова как одного из виднейших российских военачальников.

Второе призвание Кутузова Александром на должность главнокомандующего — это, разумеется, назначение его главнокомандующим Молдавской армией императорским рескриптом от 7 марта 1811 года. Между прочим, в этом рескрипте говорилось:

«По случаю болезни генерала от инфантерии графа Каменского — 2-го, увольняя его до излечения, назначаем вас Главнокомандующим Молдавской армии. Нам весьма приятно возложением сего звания открыть вам новый путь к отличиям и славе…»

Характер этого рескрипта таков, как будто Александр I процедил свое назначение сквозь зубы, с полной неохотой. Она достаточно явно обнаруживается в ссылке императора на болезнь графа Каменского. Именно она, а не заслуги и таланты определяют назначение Кутузова. Фраза Александра выстроена так, что ее при желании можно понять и так, будто бы Кутузову предлагается командовать Молдавской армией лишь до излечения предшественника. А ведь на самом деле должность, на которую был назначен Кутузов, очень незавидная. Война с Турцией и в 1811 году шла уже пять лет без ясной перспективы на ее успешное окончание. На посту главнокомандующего за это время побывали и генерал от кавалерии И.И. Михельсон, и генерал-фельдмаршал князь А.А. Прозоровский, и генерал от инфантерии князь П.И. Багратион, и генерал от инфантерии Н.М. Каменский. Решающего успеха в войне равно не добились и «екатерининские орлы», и следующее поколение даровитых российских военачальников. Отчасти это было связано с непомерными задачами, которые ставил перед Молдавской армией император. Но это только усугубило тяжесть той ноши, которую взвалил на Кутузова Александр I. Сам новый и уже пятый кряду главнокомандующий это прекрасно понимал. И его понимание отразилось как в частной, так и в официальной переписке. Так, в письме к дочери Е.М. Тизенгаузен мы читаем:

«Лизочка, мой друг, и с детьми, здравствуй!.. я, вероятно, буду назначен командующим армией в Турции. Уверяю тебя, что это меня вовсе не радует, наоборот, сильно огорчает, клянусь тебе. В мои годы расстаться с своими знакомыми, привычками и покоем! Но ты помолишься за меня Богу, утешишь меня и поддержишь. Боже тебя благослови»^[7].

Вряд ли отношение Кутузова к назначению в любом случае еще и почетному было так же однозначно, как оно представлено в письме к дочери Елизавете Михайловне. Тут, что называется, и хочется и колется. Но «колется», пожалуй, больше даже для такого честолюбивого, всю свою жизнь стремившегося наверх человека, каким всегда был Кутузов. Теперь ему без малого 64 года, возраст если и не прямо для получения почетной отставки, то хотя бы для спокойного высокого поста в Санкт-Петербурге. Впрочем, и занимаемая им должность Литовского военного губернатора была достаточно высокой и не связанной с особым беспокойством. Командовать же молдавской армией — это опять все ставить на карту. От этого Кутузов не удержался еще и потому, что прекрасно сознавал: откажись он от должности главнокомандующего Молдавской армией, его карьера на том окончательно завершится. Возможно, и литовское генерал-губернаторство ему вскоре придется покинуть. Но и приняв окончательное решение, Кутузов не удержался от оговорок касательно своего назначения в письме к тогдашнему военному министру М.Б. Барклаю-де-Толли. Оно написано за 6 дней до рескрипта Александра I о назначении нового главнокомандующего Молдавской армией. В нем мы читаем:

«В летах менее престарелых был бы я более полезным; случаи дали мне познание той земли и неприятеля; желаю, чтобы мои силы телесные при исполнении обязанностей моих достаточно соответствовали главнейшему моему чувствованию, то есть приверженности к лицу государя, ныне над нами царствующего»^[8].

Что эти строки, если не оговорка и предупреждение: не такое уж это для Кутузова счастье принять почетную должность главнокомандующего. Принятие ее есть прежде всего исполнение своего долга, вопреки собственным тягостям и обременениям. Кутузов, кажется, заведомо переводит свое назначение в план наиболее приемлемый для него. Он не только предупреждает о своем понимании происшедшего, а еще и упреждает холодный тон и двусмысленность рескрипта Александра I. Кстати говоря, возможно, еще и тем, что Александра называет «государем, ныне над нами царствующим». В формальном отношении все здесь безупречно. Но Кутузову в это время около 64 лет, а Александру 33 года. И, конечно, для первого из них последний всего лишь «ныне над нами царствующий», он один из, были и другие.

Так Кутузов обставляет свое командование Молдавской армией, по существу же — руководство русско-турецкой войной, не только военное, но, как вскоре окажется, еще и дипломатическое. Мы помним, что затяжная шестилетняя война с Турцией была выиграна и по военной, и по дипломатической линии. За 6 лет руководил ею далеко не один Кутузов, а выиграл именно он. По чистоте и безусловности осуществленного это был самый значительный успех Кутузова за всю его карьеру. В русско-турецкой войне, как нигде и никогда еще, Кутузов проявил себя выдающимся русским полководцем и государственным деятелем. Знаменитое утверждение Клаузевица о том, что война есть продолжение политики другими средствами, вообще говоря, как универсальное по характеру суждение, вряд ли справедливо. Сколько в мировой истории было войн, никакого отношения к политике исходно не имевших, сколько раз политика, как могла, продолжала войны, направляла и подменяла их. Но применительно к деятельности Кутузова в 1811 году сказанное Клаузевицем вполне применимо. Противостояние Турции, борьбу с ней он с самого начала рассматривал шире, чем только как войну. Ее он видел как главное, но далеко не единственное орудие выгодного для России мира. А это заведомо предполагало подчинение военных действий политическим расчетам и действиям. Настолько, что он отказался от полного уничтожения армии великого визиря Ахмет-паши, высадившейся на левом берегу Дуная, попавшей в ловушку и полностью блокированной русскими войсками. Штурм турецкого лагеря и его полная капитуляция стали бы одной из самых славных побед русских войск над турецкими. Это сражение, несомненно, стало бы в ряд выигранных П.А. Румянцевым сражений при Кагуле и Ларге, так же как победой А.В. Суворова при Рымнике. Но сами по себе блистательные победы Румянцева и Суворова мира с Турцией не принесли. Дорога к нему шла через другие битвы и усилия дипломатов. Кутузов же сделал блокаду турецкой армии в лагере при Слабодзее прямой дорогой к миру при условии отторжения от Оттоманской державы Бессарабии.

Для достижения такого результата Кутузову, именно ему, главнокомандующему Молдавской армией, пришлось разыграть долговременную и сложнейшую дипломатическую партию. Одним из козырей в которой стала готовность русского главнокомандующего делать вид, что капитулировавшие по сути остатки армии Ахмет-паши пребывают у русских на левом берегу Дуная едва ли не как гости, заботу о которых хозяева берут на себя. То, что турки пошли на заключение такого выгодного для России мира, выглядело для современников, да выглядит и сейчас, почти как чудо. Наверное, что-то от редкой удачи в нем для Кутузова было. Однако нет сомнений, что он тщательно, последовательно и виртуозно готовил это чудо. В переговорах с турками старый генерал был в своей стихии, может быть, даже более, чем в сражениях. Партию он разыграл сложнейшую и обыграл в ней не только турок, а не в меньшей степени и французских дипломатов, у которых, казалось бы, козырей в руках было больше, чем у Кутузова. Одному и тому же лицу перевести одержанные им военные победы в другую — дипломатическую — сферу, и то и другое при собственном непосредственном участии, а значит, безусловно выиграть войну во всех отношениях, такое у нас в России числится только за Кутузовым. Во всяком случае, в такой же чистоте принципа. Здесь Кутузов несравненен, здесь ему нет равных. Он действительно был единственным крупным русским полководцем, кто обладал в равной степени даром полководца и способностями государственного мужа. За исключением, пожалуй, одного только Потемкина, даже превосходившего его своей разносторонностью. Разносторонностью, но не собственно дипломатическим искусством. В нем и Потемкину сравнения с Кутузовым не выдержать.

Вскорости после заключения Бухарестского мира между Россией и Турцией 16 (28) мая 1812 года Кутузов был возведен в «княжеское Всероссийской империи достоинство», и это всего лишь через несколько месяцев после пожалования графского титула за фактическую капитуляцию армии Ахмет-паши. Получилось так, разумеется, невольно, что император пожаловал Кутузову один титул за другим в прямом соответствии с соотносительным достоинством каждого из его деяний. Непросто было заманить в ловушку турецкую армию и по существу уничтожить ее, но еще сложнее превратить военную победу, пускай и самую внушительную, в прямой путь к жизненно необходимому для России миру.

К моменту получения княжеского титула, шестидесятипятилетний Кутузов достиг всего, что в его положении можно было желать, и как военачальник, и сановник империи. Да, он не стал еще генерал-фельдмаршалом и не получил знак ордена св. Георгия 1-й степени. Но зато княжеского достоинства не было даже у П.А. Румянцева, не говоря уже о множестве других генерал-фельдмаршалах. Вообще, жалование в князья было великой редкостью. Жалованные князья были наперечет. Так же как и те, кто удостоился ношения портрета императорской особы, что обыкновенно увенчивало самую блестящую карьеру. Но вот, оказывается, триумф, закрепленный Бухарестским миром, победой над Турцией, оказался преддверием еще большего вознесения кутузовской главы.

Хорошо известно, что со стороны Александра I назначение Кутузова главнокомандующим всеми армиями, противостоящими Наполеону, было вынужденным. На этот раз и в такой стране, как Россия, решающую роль в назначении сыграло общественное мнение. Оно склонялось в пользу Кутузова, несмотря на Аустерлиц и последующее его неучастие в войне с наполеоновской Францией. Объяснить это можно двумя обстоятельствами. Во-первых, блистательным успехом в войне с Турцией. На фоне Тильзитского мира и вынужденного примирения с Францией, действия Кутузова на Дунае выглядели особенно контрастно и обнадеживающе. Ну и, разумеется, в пользу Кутузова действовало то обстоятельство, что русская армия отступала под натиском неприятеля, и конца ее отступлению пока не было видно. Более чем естественно, что в таком положении все шишки сыпались на главнокомандующего М.Б. Барклая-де-Толли. Поминали ему и его немецкое происхождение, хотя действуй он более успешно против Наполеона, вряд ли кого-то особо волновало, немец ли Барклай-де-Толли или свой, коренной русский. Кутузов был именно этим самым коренным. Осознанно или бессознательно, в нем видели эдакого общерусского отца, мудрого старца, от которого ожидали не столько воинских подвигов в борьбе неравных сил, сколько мудрой распорядительности, способности взять ситуацию в свои руки. Александр Павлович, как «ангел», для этой роли явно не годился. Его дело было европейская дипломатия и европейские войны, а тут дело дошло до угрозы самому существованию России. Предотвратить же ее мог лишь царь-батюшка, который в силу своего мудрого отцовства не даст пропасть. Поскольку же царя-батюшки не находилось, Кутузов выступил его заместителем. С его назначением очень многие облегченно вздохнули еще до наступления каких-либо изменений к лучшему. Когда же они долго не наступали, и положение настолько ухудшилось, что русская армия вынуждена была сдать неприятелю Москву, даже и это сошло Кутузову с рук.

Выбор в его пользу был сделан не как один среди других возможных, а как единственно возможный. Поэтому оставалось уповать на Бога и Кутузова как последнюю надежду. В этом отношении Кутузов, несомненно, попал в ситуацию максимально благоприятную для него. От него ждали успехов, если же таковые не наступали, то явно под знаком того, что даже он не всесилен, хотя и делает для отражения неприятеля все, что только возможно. И сам Кутузов после назначения его главнокомандующим действующей армией испытал душевный подъем. Несмотря на то, что теперь на него возлагалось бремя еще более тяжкое, чем командование Молдавской армией, а оставил он ее совсем недавно, в письмах Кутузова, как официальных, так и к родным, и следа нет прежних оговорок и ссылок на почтенный возраст. «Я, слава Богу, здоров, мой друг, и питаю много надежды. Дух в армии чрезвычайный, хороших генералов весьма много…»^[9] — отмечает Кутузов в письме к жене от 19 января 1812 года. А вот его слова в письме к дочери А.М. Хитровой, писанном в тот же день: «Я твердо верю, что с помощью Бога, который меня никогда не оставлял, поправлю дела к чести России. Я чувствую себя довольно сносно и полон надежды»^[10].

Несколько повторяя сказанное, скажу так: после назначения Кутузова главнокомандующим от него требовалось не совершать совсем уж грубых ошибок и не доводить дело до катастрофы, все остальное ему прощалось или оставалось незамеченным. Правда, это если речь вести о так называемом «общественном мнении» в его господствующей тенденции. Иначе смотрели на действия Кутузова в качестве главнокомандующего в военной среде. Принятое почти всеми его назначение не остановило последующую критику, раздражение, недоумение действиями Кутузова. Чем далее, тем более они покрывались становившимся с каждым днем очевиднее успешным для России ходом войны с наполеоновской Францией. И все же, в конечном счете, роль Кутузова в Отечественной войне 1812 года осталась двусмысленной. Он и выиграл войну, и вместе с тем его выигрыш не был победой в сражениях, где один из полководцев проявил свои преимущества перед другим. Признавая победу одной из сторон над другой, остается заключить, что великого полководца победил полководец несравненно более скромного дарования. В результате каких именно действий — вопрос, который нам остается рассмотреть, начав разговор с того, была ли первым таким действием Бородинская битва?

То, что Бородино избрал для долгожданного сражения с наполеоновской армией сам Кутузов — в этом не может быть никаких сомнений. Впрочем, точно так же и в непременной необходимости решительной битвы, предотвратить которую было невозможно, этого никто в русской армии не понял бы и не принял даже от Кутузова. Далее же начинаются вещи удивительные. Я имею в виду характер участия главнокомандующего русской армии в битве при Бородине. Кажется, на этот счет на сегодняшний день не может быть никаких сомнений — оно свелось к самому минимуму и совершенно не соответствовало роли главнокомандующего. Он предоставил свободу действий командующим армиями Барклаю-де-Толли и Багратиону. В частности, ранение Багратиона потому и имело такие тяжелые последствия для сражения, что его армия некоторое время оставалась без командования. Если какое-то подобие общего руководства русскими войсками на Бородинском поле и осуществлялось, то исходило оно от Барклая-де-Толли. Вопрос о том, кто из них, он или Кутузов, был лучшим главнокомандующим в Отечественной войне, спорный. В общем виде он вряд ли разрешим, но в том, что в сражении при Бородине лучше бы руководить не Кутузову, а Барклаю-де-Толли, можно не сомневаться. Барклай был опытным, мужественным, ответственным военачальником. Конечно, не ему было меряться достоинством полководца с Наполеоном. Но достойно противостоять ему в Бородинской битве было Барклаю-де-Толли вполне по силам. Противостоял же Наполеону в битве при Прейсиш-Эйлау Беннигсен, и не без успеха. Бородино же — случай совсем особый.

В этом сражении стойкость русских солдат была поразительна, но, увы, она была совершенно несоразмерна действиям, принимаемым высшим командованием. В лице Кутузова оно неизбежно было бы не вровень полководческому гению Наполеона. И все же как-то противостоять Наполеону Кутузов был бы способен, создавая со своей стороны в ходе битвы ему осложнения и этим ослабляя нагрузку на солдат. Реально же битва, благодаря бездействию Кутузова, сложилась так, что, несколько превосходя наполеоновскую по численности, русская армия сплошь и рядом сражалась с превосходящими силами противника. Такого эффекта Наполеон достигал за счет маневрирования. Только он, а вовсе не русское командование, решал, где наносить удар и сосредоточить превосходящие силы. Все Бородинское сражение русское командование почти исключительно отбивало натиск французской армии. Командование не дерзало сосредоточивать превосходящие силы в нужный момент и в нужном направлении. Где-то войска бездействовали, обстреливаемые французской артиллерией, а где-то отбивали атаки в разы превосходящих их по численности французских войск. Вот и возникал эффект поочередного испытания частей русской армии на прочность. Она его выдерживала, несла страшные потери, хотя и сама была в состоянии устроить соответствующее испытание наполеоновским войскам. В общем-то, такой характер сражения был задан бездействием Кутузова. А ведь это генерал, за которым некогда числилось и очень деятельное руководство войсками. В том числе в совсем еще недавней русско-турецкой войне.

В поисках ответа на вопрос о том, почему в столкновении с Наполеоном так резко переменился Кутузов, наверное, нужно учитывать Аустерлицкий разгром и последующие неудачи русской армии. Он не дерзал противопоставить наполеоновским замыслам свои собственные планы, заведомо исходя из того, что они будут перечеркнуты действиями Наполеона. Оставалось выстоять под натиском французов, каждый раз противопоставляя их активности свою реакцию, что обеспечивало и численный перевес, и преимущество в артиллерии армии несколько меньшей, чем у противника. В итоге Бородинская битва стала тем редким, а для такого масштабного сражения, может быть, и исключительным случаем, когда одна армия, по существу, без единого командования противостояла другой и, несмотря на усилия руководимых великим полководцем войск, не была разгромлена. В известном смысле разгрома удалось избежать, несмотря на то, что во главе русских войск стоял Кутузов, в конечном счете, победитель Наполеона. Попробуйте найти больший парадокс и несообразность в истории войн!

Каким полководцем был в Бородинской битве Кутузов, очень красноречиво свидетельствуют его письма прямо с поля сражения и несколько позднее, направленные военному губернатору Москвы графу Ф.В. Ростопчину. При том, что они давно и хорошо известны, почему-то эти письма не мешали многим историкам утверждать, что у Кутузова изначально был некий план борьбы с наполеоновской армией, который он шаг за шагом осуществлял, пока вражеская армия не была сокрушена. Вначале обратимся к письму, написанному сразу же после окончания битвы. В нем есть строки: «Милостивый государь мой Федор Васильевич! Сего дня было весьма жаркое и кровопролитное сражение. С помощью Божиею русское войско не уступило в нем ни шагу, хотя неприятель и в весьма превосходных силах действовал против него. Завтра, надеюсь я, возлагая мое упование на Бога и на московскую святыню, с новыми силами с ним сразиться»^[11]. Такой оптимизм по поводу происшедшего сражения мог выказать только тот, кто находился в стороне от битвы и не имел общего представления о происходящем. Собственно, так оно и было. В отличие от Наполеона, Кутузов в ходе битвы не перемещался, получая сведения о ней из вторых рук и особенно не вмешиваясь в происходящее. Главнокомандующий выжидал, чем закончится дело, и узнал об этом в необходимой полноте сведений далеко не тотчас после окончания битвы. Видимо, на него успокоительно и обнадеживающе подействовал дух несломленного войска, сквозивший в донесениях, поступавших от военачальников и адъютантов. Самое главное, по крайней мере, в перспективе продолжения войны, Кутузов с его чуткостью схватил верно — армия не чувствовала себя побежденной и была готова сражаться далее. Из этого, однако, вовсе не следовала целесообразность продолжения битвы и наличие реальных шансов ее выиграть. На этот счет главнокомандующий принял желаемое за действительное. Ближайшие часы все расставили по своим местам. О продолжении сражения не могло идти речи, и Кутузов отправляет на следующий день два письма графу Ростопчину совсем в другом роде, чем предшествующее. Приведу фрагмент одного из них:

«Милостивый государь мой граф Федор Васильевич!

После кровопролитнейшего сражения, вчерашнего числа происходившего, в котором войска наши потерпели, естественно, великую потерю, сообразную их мужеству, намерение мое, хотя баталия и совершенно выиграна, для нанесения сильного почувствования неприятеля состоит в том, чтобы, притянув к себе столько способов, сколько можно только получить, у Москвы выдержать решительную, может быть, битву противу, конечно, несколько уже пораженных сил его»^[12].

Привести эти строки из письма Кутузова имело смысл уже ввиду их стилистики. Это нагромождение придаточных предложений, это тяжеловесное велеречие — они, конечно, неспроста. Ими блокируется признание преувеличенной оценки итогов Бородинской битвы. А главное — неясности ближайшего будущего. То, что предстоит еще одна и решающая битва с французской армией, как-то затуманивается кутузовскими словесами. Похоже, он выжидает и пока не знает, на что решиться. Поток событий захватил Кутузова, несет его, и ему остается выжидать, к чему все это приведет.

Проходит еще три дня, наступает день 30 августа, и Кутузов отправляет Ростопчину письмо, в котором читаем:

«Войски мои, несмотря на кровопролитное бывшее 26-го числа сражение, остались в таком почтенном числе, что не только в силах противиться неприятелю, но даже ожидать и поверженности над оным. Но между тем неприятельский корпус находится ныне на Звенигородской дороге. Неужели не найдет он гроб свой от дружины Московской, когда б осмелился он посягнуть на столицу московскую на сей дороге, куда отступит и Винценгероде»^[13].

Вроде бы Кутузов продолжает бодриться и хорохориться. Однако это все более попытка хорошей мины при плохой игре. Дела у Кутузова и его армии явно идут плохо. Бородинская битва не остановила захватчиков, проблематично и новое сражение. Настолько, что Кутузов не выдерживает и срывается совсем уже в фальшивый тон, вполне под стать безответственной ростопчинской болтовне. Вдруг он делает ставку на московское ополчение там, где ничего поделать не может регулярная армия, «остающаяся в таком почтенном числе». Конечно, главнокомандующий ломает комедию, надо же что-то сказать там, где правда и трезвость ничего утешительного в себе не несут. Положение Москвы час от часу все более критическое, таков подтекст кутузовского письма. Он становится текстом прямого высказывания еще через два дня, то есть 1 сентября, когда Кутузов пишет Ростопчину: «Неприятель, отделив колонны свои на Звенигород и Боровск, и невыгодное здешнее местоположение принуждают меня с горестию Москву оставить»^[14]. Теперь никаких красот, никакого велеречия. Одна только сухая и пустая отговорка, от нее Кутузов не удержался, и констатация неумолимо надвигающейся катастрофы.

Покамест новый главнокомандующий ни в чем таком себя не проявил, что действительно оправдало бы его назначение вместо честно выполнявшего свой долг и не допустившего пагубных просчетов предшественника. Более того, мы подошли к тому моменту, который стал самым тяжелым во всем пути Кутузова как главнокомандующего, а скорее всего, и во всей кутузовской биографии. Я имею в виду даже и не собственно оставление Москвы 14 сентября (Кутузов его переживал как великое несчастье в том числе и для него самого), а гибель десятков тысяч раненых, брошенных в Можайске и в Москве. Для их спасения, как это сегодня стало очевидным, Кутузовым не было предпринято ничего. Объяснять случившееся душевной черствостью, жестокостью, цинизмом и т.п. Кутузова вряд ли имеет смысл. Слабости и пороки, насколько об этом сегодня можно судить, лежат в другой плоскости. Остается на самом деле предположить одно — Кутузов под натиском Наполеона совсем потерял голову. Опять-таки, предположить, что Барклай-де-Толли, останься он главнокомандующим, отнесся бы к раненым при Бородине так же, как и Кутузов, у нас нет оснований. Да, Барклай непосредственно руководил эвакуацией Москвы, так что какая-то доля ответственности и вины падает и на него. Но решения принимал не он, оставаясь исполнителем распоряжений бездействующего главнокомандующего, который один только обязан был предусмотреть эвакуацию раненых. Когда же за дело взялся Барклай-де-Толли эвакуировать их, было уже поздно.

Итак, в промежутке между прибытием в действующую армию (18 августа) и оставлением Москвы (14 сентября) Кутузов в качестве главнокомандующего совершенно не оправдал возлагавшихся на него надежд. Его руководство войсками нимало не улучшило положения русской армии, а скорее сделало худшим, чем когда бы то ни было ранее. И это на фоне того, что за свое бездействие в Бородинской битве, соответствующим образом преподнесенное Александру I, Кутузов был пожалован в генерал-фельдмаршалы и награжден крупной денежной суммой. Это был самый большой успех в кутузовской карьере на всем ее протяжении, другое дело, что он совершенно не соответствовал действиям Кутузова как главнокомандующего. Здесь добился небывалого успеха опытный и хитроумный царедворец, а не полководец и не спаситель России, каким его хотели видеть армия и народ.

Впервые Кутузов оправдал свое пребывание в действующей армии в качестве главнокомандующего только осуществив свой знаменитый «тарутинский маневр», когда отступающая армия сумела незаметно для французов перейти с рязанской на калужскую дорогу и расположиться лагерем у села Тарутино. Этим маневром русская армия сильно укрепила свои позиции и сделала гораздо более уязвимым положение французской армии. То, как он был осуществлен, единодушно вызывало одобрение у военных специалистов и историков, ему отдал должное даже Наполеон. Сама идея тарутинского маневра вряд ли принадлежала Кутузову, его заслуга в том, что он решился на переход с Рязанской на Калужскую дорогу. Сам переход был осуществлен блестяще, так что происшедшее французы осознали только через 9 дней. В пользу Кутузова говорит и то, как он расположил и укрепил тарутинский лагерь. Наконец, армия ощутила уверенную руку настоящего полководца. Но дальше наступили недели бездействия Кутузова. Он как будто впал в спячку. В Тарутинском сражении 18 октября главнокомандующий не принял никакого участия — им руководил Беннигсен. Многие свидетели происходившего утверждают, что Кутузов даже препятствовал Беннигсену в преследовании корпуса Мюрата, грозившего ему разгромом. Правда ли, что фельдмаршал не хотел допустить, чтобы лавры победителя увенчали Беннигсен, да или нет, в любом случае бездействие Кутузова едва ли может быть оправдано какими-либо глубокомысленными соображениями. Впрочем, сражение при Тарутине было выиграно, хотя и на самом минимуме, так как корпусу Мюрата удалось отступить с относительно небольшими потерями.

Если в тарутинском сражении Кутузов по существу не участвовал, то этого уже нельзя сказать о битве при Малоярославце. Традиционно оно считается поворотным в Отечественной войне, так как вынудило Наполеона к отступлению по Старой Смоленской дороге, а не через Калугу, как предполагал Наполеон. В известном смысле, происшедшее под Малоярославцем и в самом городе повторило Бородинскую битву. И в этом случае после ожесточенной схватки, когда Малоярославец многократно переходил из рук в руки, русская армия оставила город неприятелю и отступала по приказанию главнокомандующего на несколько километров от поля боя. Правда, на этот раз и речи не могло идти об обозначившемся перевесе французов над русскими. Последние сохраняли преимущество в численности войск и артиллерийских орудий и были вполне готовы к наступательным действиям. Кутузов на это не решился в очередной раз. Он предпочел оборонительную позицию. Перелом же в войне непосредственно состоял в том, что теперь и Наполеон счел за благо не наступать на русские позиции. Оба войска разошлись в разные стороны. В этом, безусловно, состоял выигрыш русской стороны и Кутузова. Кутузов был побежден Наполеоном по формальным признакам, проиграв ему еще одно сражение. Поражение было очень незначительным даже и формально, так как не могло идти речи не то чтобы о сокрушении, а хотя бы о незначительном ослаблении русского войска по сравнению с французским. Это, конечно, так, но Малоярославец остался-таки за французами, и на риск еще раз штурмовать его Кутузов не пошел. Для дальнейшего хода войны это никакого значения не имело. Значимым стало то, что после Малоярославца движение наполеоновской армии стало отступательным, а это действительно перелом в войне не в пользу победителей, а в пользу как будто побежденных при Малоярославце. Такая победа вполне в духе Кутузова. Он и в последней войне с Турцией брал не эффектным разгромом противника наголову, а совокупным эффектом своих действий, когда уступка противнику оборачивалась ловушкой и конечным поражением. Наш же случай в особенности примечателен тем, что победить Наполеона непосредственно в сражении Кутузов был решительно не в состоянии. И вот случилось так, что без этого можно обойтись, что конечную победу можно составить из цепи действий самих по себе не победоносных, а неопределенных по ближайшему результату, и даже поражений, когда они мало что меняют в общем раскладе сил.

Сражение, в котором русской армии вовсе не угрожало поражение, состоялось в первых числах октября под Вязьмой. Там у отряда генерала М.А. Милорадовича был хороший шанс разгромить три корпуса наполеоновской армии, и опять, как при Тарутине, Кутузов остался бездеятельным наблюдателем столкновения русских войск с французскими. Его бездеятельность проще всего и правдоподобнее объяснить опасением Кутузова того, чтобы на помощь корпусам Богарне, Понятовского и Даву не пришел сам Наполеон с остальными войсками. Тогда произошло бы второе после Бородинского сражение между русской и французской армиями. Но теперь такого сражения русские войска не ждали с той же напряженностью и нетерпением, как ранее. Всем было очевидно, что и без того чаша весов начала склоняться в пользу России. Это не означало, что русская армия не была готова или не хотела пойти на риск прямого столкновения со всей наполеоновской армией. Не готов и не хотел этого риска в первую очередь Кутузов. Его вполне устраивало преследование противника параллельным маршем, когда по нему непрерывно наносили чувствительные удары партизанские и казачьи отряды. В этом уже не было ничего рискованного, удача становилась практически гарантированной, если ее не отпугнуть слишком резкими и нетерпеливыми действиями.

Как полководец и главнокомандующий всей действующей армией Кутузов не мог не считаться с тем, что от него ожидали генерального сражения с Наполеоном. В противном случае, его роль главнокомандующего становилась странной и сомнительной. Поэтому вначале Кутузов планировал разгром наполеоновских сил возле Смоленска, потом план предусматривал сражение где-нибудь между Днепром, Березиной и Двиною. Ни один из этих планов, как известно, осуществлен не был, полагаю, к большому облегчению Кутузова. Минимально необходимое он осуществил более или менее последовательно, осуществляя свой параллельный марш. Как главнокомандующий он был при деле, да еще таком, как преследование армии отступающего противника. До некоторой степени конец Отечественной войны образовал симметрию ее начальному периоду. Тогда французы преследовали русских, теперь русские французов — приблизительно по той же самой линии, хотя и в обратном направлении. Симметрии, правда, не образовывалось в одном: и в начале, и в конце войны избегали решающего сражения по-прежнему главнокомандующие русской армии. Один из них — Барклай-де-Толли — по суровой и жестокой необходимости, другой — Кутузов — по собственной воле, доброй которую назвать затруднительно. Тем более что все подходящее случаю успешного хода войны Кутузов получил: и генерал-фельдмаршальство, и крупную денежную сумму, и знак ордена св. Георгия I-й степени, награду редчайшую, и еще один портрет государя императора, осыпанный бриллиантами, и почетную прибавку к своей фамилии — Смоленский, а такой прибавки до Кутузова были удостоены только шесть военачальников.

В конечном счете генерального сражения так и не произошло. Бородинская битва осталась единственной в этом роде. Последним же сражением, которое после Малоярославца и Вязьмы могло легко перерасти в генеральное, стала битва под Красным. По своему обычаю, Кутузов и на этот раз не ввел в дело свои главные силы. Поражение под Красным французская армия потерпела, но и сам Наполеон в сражении не участвовал. В оправдание Кутузова можно сказать, что к середине ноября французская армия уже была обречена на гибель. Для ее практически полного уничтожения вполне достаточно было продолжения ее преследования по установившейся методе, чего Кутузов не мог не сознавать, и этого с него было довольно. Для него, но не для русской армии и вообще России. Такая война, как наша Отечественная, должна не только успешно закончиться, но и дать примеры самоотверженности, бесстрашия, героизма, сопряженных с воинским искусством. В конце концов, речь идет о том, чтобы победители с чистой совестью сознавали, что они победили, поскольку были лучшими во всех отношениях или, по крайней мере, ни в чем не уступали побежденным. А это сознание дается победами в сражениях, где каждая из сторон задействует по возможности все свои силы и делает все, чтобы быть более искусной и доблестной. После Бородинской битвы, где русская армия выстояла, несмотря на победу противника, была побеждена, но не разбита, России и российской армии, конечно, нужда была еще и другая битва, где она утвердила бы себя в качестве победительницы. Кутузов ни своей стране, ни своей армии возможности сразиться в такой битве не предоставил. Его армия выиграла войну на особый манер, так что враг теснился, истреблялся, терпел поражение, однако, не был разбит. Тот, для кого единственно важен результат, конечно, этим удовлетворится. Мне же, со своей стороны, придется ему напомнить, что подлинно великое, доблестное, героическое как таковое не зависит от результата, если под ним понимать успех. Он никогда не лишний, к нему должно стремиться, но не любой ценой. И тем более не пытаясь эту цену всегда и обязательно сводить к минимуму. Как полководец Отечественной войны Кутузов отличился как раз этим. Он действовал в меру своих по сравнению с Наполеоном очень скромных полководческих возможностей. В этом его оправдание. Другое дело — русская армия.

Касательно нашей армии нельзя не признать, что она была достойна лучшего полководца, чем Кутузов. Полководец в нашем случае оказался не вровень своей армии, был не в состоянии выявить в ней, несомненно, заложенное и просившееся наружу. Вряд ли можно утверждать, что из-за спины Кутузова можно разглядеть тех военачальников, кто был бы во всех отношениях достойным и соответствующим моменту главнокомандующим. Последующие события 1813–1814 гг. это показали. Среди русских генералов были военачальники вполне на уровне наполеоновских маршалов. Между тем, достаточно очевидно, что последние проявляли себя во всем блеске, как правило, под командованием своего императора, сникая, когда были предоставлены самим себе. Наши генералы, Н.Н. Раевский, М.А. Милорадович, А.П. Ермолов и ряд других не сникали, но главнокомандующего, соответствующего своему званию, им очень не хватало. Пускай и не вровень Наполеону, и все же не такого опасливого, впадающего в бездействие политика и дипломата, которым оставался по преимуществу всю Отечественную войну Кутузов. Его руководства действующей армией было достаточно, чтобы Россия вышла победительницей в войне, и в этом отношении Кутузов-главнокомандующий был на своем месте. Выигранные же сражения — это уже не про него. Неразрешимость ситуации, однако, состояла в том, что Великая война 1812 года, будучи выигранной, по неотменимым законам мифа должна была включать в себя еще и миф о победителе как полководце. Поэтому Кутузов был обречен на его восприятие под знаком этой роли, хотя реально он сыграл другую роль.

То, что дело обстояло именно таким образом, становится совершенно очевидным при обращении к свидетельствам тех, кто мог непосредственно наблюдать характер руководства Кутузовым русской армией, так же как и испытавших на себе последствия такого руководства военачальников. Попробуйте найти в их письмах, дневниках, мемуарах описания распорядительного, искусного, предусмотрительного, мужественного руководства Кутузовым войсками и в особенности собственно боевыми действиями. Нет их, по существу, совсем нет. Кто-то из писавших о Кутузове относился к нему с симпатией, кто-то отстраненно-нейтрально, а кто-то с негодованием и презрением, но, в общем-то, это не влияло на характер их свидетельств о Кутузове-полководце. Тут, чтобы восхвалить его, пришлось бы высасывать историю из пальца. На это охотников, кажется, не находилось.

Между тем, многомудрого и хитроумного старца в Кутузове признавали многие. На армию, ее руководство успокоительно действовала уверенность в том, что обвести Кутузова противнику не удастся. Не только дипломатическими действиями Наполеона, но и в противостоянии двух армий. Никому и в голову не могло прийти, что Кутузов и Наполеон полководцы равного достоинства или хотя бы соизмеримы, однако по части уклончивости, способности не попасться в ловушку, выждать наиболее благоприятные для русской армии обстоятельства в Кутузове его соратники видели достойного соперника Наполеону. Потом же это представление выразится в известной басне И.А. Крылова «Волк на псарне». И оно, разумеется, по способу своего бытования мифологично, что само по себе еще не делает его фантазией или иллюзией. Если в нем и было что-то иллюзорное, то лишь как преувеличение и передержки, не отменяющие истинности целого.

В Кутузове 1812 года то и поражает более всего, что ему не только была поручена государем, а потом и приписана общим мнением роль великого полководца великой войны, но он еще с ней и справился. Разумеется, не своими действиями военачальника, тем более не сражениями, а чем-то трудноуловимым для достаточно внятной формулировки. В плане приближения к ней, пожалуй, можно сказать, что Кутузов руководил войсками таким образом, что все огромное недовольство его руководством ни у кого и никогда не переходило в действительное желание перемены главнокомандующего. Ни у подчиненных генералов, ни у государя императора. Касательно восприятия последним Кутузова особенно красноречивое свидетельство предъявил потомству Р.Т. Вильсон, английский генерал, находившийся в ставке главнокомандующего в 1812 году. В частности, в своей книге, посвященной событиям 1812 года, он приводит следующие, обращенные к нему слова Александра I:

«Мне известно, что маршал не исполнил ничего из того, что должен был сделать. Он избегал, насколько сие оказывалось в его силах, любых действий противу неприятеля. Все его успехи были вынуждены внешнею силою. Он разыгрывает прежние свои турецкие фокусы, но московское дворянство стоит за него и желает, дабы он вел нацию к славному завершению сей войны. Посему я должен (здесь Император умолк) наградить этого человека орденом св. Георгия, хотя тем самым нарушу его статут, ибо это есть высочайшее отличие империи… К сожалению, выбора нет — надобно подчиниться вынужденной необходимости…»^[15]

Конечно, доверять взвешенности и справедливости оценки Александром I деятельности Кутузова можно менее, чем чьей-либо другой. Не то чтобы он во всем и совсем несправедлив. Скорее, император довел до последнего предела крайности того, в чем Кутузов был не без греха. И тем более знаменательно, что Александр относится к превознесению Кутузова как к реальности, изменить которую он не в силах. Даже после окончания Отечественной войны Кутузов остается главнокомандующим. Он неуязвим даже с монаршего верха и тем более снизу. Как бы кто ни относился к Кутузову, он непреложная данность в своем статусе главнокомандующего и победоносного полководца-спасителя Отечества. Сам Александр не сумел взять этой роли на себя, Кутузов взял и удержался в ней вопреки всем своим слабостям, а порой и несостоятельности. Для России и русской армии он был свой, плоть от плоти и кость от кости. Самой этой армией в ее персональном выражении. Победила армия — значит, ее полководец тоже победитель. Последний производен от первой. В наибольшей чистоте эта линия выявилась в Бородинской битве. Если в ней русская армия выстояла, то Кутузов здесь особенно ни при чем, в качестве того, кто руководил битвой. Но ведь выстояла вместе с Кутузовым, а значит, срослась с ним, свою стойкость и мужество распространила на него. Когда же наполеоновская армия вышла из Москвы и началось ее преследование русской армией, Кутузов тоже был с ней, был ею самой. Русская армия уничтожила наполеоновскую армию, значит, уничтожил ее Кутузов. Не столько армия, благодаря Кутузову, сколько Кутузов благодаря армии, точнее же будет сказать, Кутузов, поскольку армия. Они воплотили себя друг в друге, так как Кутузову досталась великолепная армия, он же пришелся ей по душе. Смирилась ли она с ним, породнилась ли, испытывая к нему более теплые и глубокие чувства — вопрос открытый. В любом случае, это не Кутузов с армией, а армия с Кутузовым стали победителями Наполеона на поле боя, где он вел свою армию и определял ее воинский дух.

В этом отношении, то есть как полководцы, Наполеон и Кутузов никогда соперниками не были. Их соперничество состояло в другом, в том, кто кого обведет в дипломатической игре, в той мере, в какой она имела место во время Отечественной войны. Очевидно, что она была третьестепенной. Исход войны решала уже не дипломатия, сама по себе она была ни на что не способна, поскольку ее отверг Наполеон. Когда же он оказался по занятии Москвы в тяжелом положении, ему пришлось прибегнуть к дипломатическим ухищрениям. И на этом поле он встретил достойного противника, который легко обыграл Наполеона, правда, еще и потому, что в руках у Кутузова к тому времени были все козыри. Он их не растерял, а пустил в дело с безупречной точностью, затянув вопрос переговоров о мире и тем задержав до критического срока оставление Наполеоном Москвы, что так катастрофично отразилось на положении французской армии. Едва ли не в этом наибольший вклад Кутузова в победу над Наполеоном.

Возвращаясь же к деятельности-бездействию Кутузова как полководца в Отечественной войне, остается отметить, что, несмотря на сближенность в национальной мифологии его фигуры с фигурой Суворова, они являют полную противоположность друг другу. И противоположность эта явно не делает чести Кутузову. Своим руководством русской армией он продемонстрировал исключительность Суворова-полководца в русской военной истории. Суворовские быстрота и натиск, идущие от военачальника и задающие тон действиям его армии, заканчиваются вместе с ним. А Кутузов умирает всего-то через 12 лет после Суворова, и его полководческие обыкновения оказываются гораздо ближе вековым привычкам русских военачальников, чем его старшему современнику. Когда Кутузов, при взятии Измаила руководил одной из шести штурмующих колонн, он действовал вполне в духе своего военачальника, был генералом суворовской школы. Суворовскую школу Кутузов прошел, но полководцем в духе Суворова так и не стал. Разумеется, это ему не укор, а обозначение его полководческих возможностей. Если что не совсем приятно поражает в его карьере полководца, так это непомерность превознесения сравнительно скромной фигуры. Оно тем более тягостно, что при более пристальном вглядывании в Кутузова 1812 года его фигура грозит оказаться дутой. Уж очень велик и резок разброс между установившимся статусом и рангом Кутузова и той конкретикой его действий, которая вполне доступна обозрению, сбивая с толку тех, кто привык видеть в нем великого полководца и спасителя Отечества.

В действительности удержаться на своем пьедестале Кутузов может лишь при условии, если на него смотреть глазами Л.Н. Толстого как автора «Войны и мира». Напомню, что у него Кутузов — это тот, чья главная заслуга в мудром невмешательстве в стихийный поток истории. Он не препятствует ее органике и подчиненности своим ритмам, этим сливается с историей и становится ее выражением. Утверждать, что такой взгляд на Кутузова совершенно неправомерен, я не берусь. Моя корректива к картине, созданной Толстым, состоит разве что в том, что такой Кутузов может быть и мудр, и уместен в ситуации 1812 года, но, принимая его именно таким, придется определять ему место не в ряду Суворова, Румянцева, Скобелева, не там, где наши великие полководцы. Каков же этот ряд, подлежит дополнительному уточнению и квалификации.

Журнал «Начало» №25, 2012 г.

---

^[1] С.Н. Глинка / Золотой век Екатерины Великой. М., 1996. С. 116.

^[2] Там же. С. 120.

^[3] Там же. С. 123.

^[4] Там же. С. 120.

^[5] Там же. С. 122.

^[6] Там же. С. 135.

^[7] М.И. Кутузов. Письма. Записки. М., 1989. С. 224–225.

^[8] Там же. С. 225.

^[9] Там же. С. 309.

^[10] Там же. С. 310.

^[11] Там же. С. 325.

^[12] Там же. С. 327.

^[13] Там же. С. 339.

^[14] Там же. С. 340.

^[15] Вильсон Р.Т. Повествование о событиях, во время вторжения Наполеона Бонапарта в Россию и при отступлении французской армии в 1812 году. М., 2008. С. 278.