Праведность по Н.С. Лескову — юродство или «юродствование»

Николай Семёнович
Лесков

Юродство является одним из типов святости в христианстве, одним из христианских подвигов и, по сути своей, парадоксальным видом подвижничества. Юродство — это, прежде всего, религиозный феномен, который подразумевает отказ от мира, от себя самого, и добровольное принятие образа безумца, глупца и дурака, зачастую в сочетании с вызывающим и, порой, представляющимся безнравственным поведением избравшего подвиг юродства.

Связь юродства, как именно добровольного безумия, с Благовествованием о Христе и Его учением мы можем найти, опираясь на слова апостола Павла: «Ибо слово о кресте для погибающих юродство есть, а для нас спасаемых — сила Божия» (1 Кор. 1,18). Здесь приведен Синодальный перевод стиха из Первого Послания к Коринфянам, который в греческом оригинале выглядит так: «O logos gar o tu stauru tois men apollumenois moria estin tois de sodzomenois hemin dunamis theu estin». Слово «moria», переведенное как «юродство», буквально означает глупость, безумие. Из этих слов мы можем сделать вывод о том, что Благовестие о Христе и Его крестной смерти — это некое неординарное, противоречивое и доступное только разуму «спасаемых» событие, постижение смысла и значения которого доступно отрекшемуся от мирской «мудрости», «обезумевшему» человеку.

В этом контексте я попытаюсь рассмотреть образ героя рассказа Н.С. Лескова «Однодум» — Александра Рыжова. Это один из героев цикла рассказов о праведниках, в лице которого Н.С. Лесков, как кажется, поставил своей целью изобразить нечто, достойное восхищения, некоего идеального русского человека, доброго христианина, не подверженного страстям и, в частности, корыстолюбию, не понятого никем в его предельной и, в то же время, шокирующей своей «святой простотой» религиозности.

Главный герой «Однодума» Алексашка Рыжов в своей жизненной позиции, противопоставленности всему остальному миру, являя собой образ человека «не от мира сего», может быть отчасти сопоставлен с образом юродивого ради Христа. Ведь он и изображается как тот, чья инаковость проистекает из религиозности и приверженности Священному Писанию, чтением которого он увлекался с юных лет. Кроме того, отношение к нему горожан явно выражает некую снисходительную жалость: «Он, — говорили, — сирота: ему больше Господь простит, — особенно по ребячеству»^[1]. Как повествует нам рассказчик, решив в 14 лет, что ему уже негоже «есть материн хлеб», и по этой причине согласившись на незавидную должность пешего почтальона, Алексашка стал вести не понятный никому и соответствующий лишь его внутреннему устроению образ жизни, нося почту из Солигалича в Чухлому и обратно, и по дороге непрестанно размышляя и читая Библию. При этом нам сообщается о том, что «ни даль утомительного пути, ни зной, ни стужа, ни ветры и дождь его не пугали»^[2]. Это безразличие героя к происходящему вокруг и сосредоточенность на внутренней жизни подводит нас к мысли о том, что он именно тот, о ком можно сказать «человек не от мира сего», и законы этого мира (в том числе природные) им преодолеваются именно благодаря этой «не отмирности».

Рыжов носил почту, читал Библию, «кричал ветру» под любимым дубом, избрав своим «катехизисом» книгу пророка Исаии, и под этим же дубом однажды он «дождался духа», то есть пережил нечто вроде посвящения. Казалось бы, описанное на первых страницах рассказа говорит о богоизбранности главного героя, но весь дальнейший жизненный путь «библейского мужа» Рыжова не только не являет нам образ «христианского праведника» (тем более, что понятие это само по себе противоречиво, поскольку в христианстве возможен лишь путь святости), а становится иллюстрацией такой разновидности воплощенной в жизнь религиозности, встречающейся и в наши дни, которую иначе как юродствованием не назвать.

Один из персонажей рассказа подмечает, что Рыжов не только «начитался Библии», но и «до Христа дочитался». Именно дочитался, потому что встречи со Христом не произошло, и, возможно, именно поэтому Рыжов избирает путь законничества, которое на христианской почве приобретает вид юродствования, а не святости, как бы автор рассказа ни восхищался высотой праведности героя. Термин «юродствование» употребляется здесь в качестве описания поведенческой линии, для которой характерен определенный набор черт, свойственных «юродской провокации» — противопоставление себя (своей жизни, своего внутреннего мира) окружающему миру, нищета и непритязательность во всем, терпение насмешек и издевательств, обличение греха. Но, в отличие от подлинного юродства, которое одной из своих целей видит крайнее самоуничижение и уничтожение гордыни, являясь путем подражания Христу, юродствование, напротив, вовсе не исключает выпячивание себя и своей праведности, оно не опрокидывает этот мир своим мнимым безумием в попытке показать его суетность и лживость, а выставляет себя в качестве поучительного примера для всех.

Таким поучительным примером и надлежало стать, по замыслу автора, герою рассказа «Однодум»: «Он дождался духа, давшего ему мысль самому сделаться крепким, дабы устыдить крепчайших»^[3]. Автор как бы говорит нам: вот, восстает среди народа «библейский муж», который нашел в себе силы и дерзновение явиться образцом для остальных, показать, каким должен быть праведник. Но в том и дело, что именно праведник, а праведник на христианской почве невозможен. Попытка жить по библейскому закону, игнорируя при этом источник этого закона — Бога как Личность — и главнейшее основание этого закона — Любовь, не имеет перспективы выхода в святость и оборачивается юродствованием. Святость была бы возможна для героя, но в том случае, если бы у него (и у автора) не стояла задача на первый план выдвинуть саму по себе «праведную» жизнь.

Лесков, волей или неволей, изображает праведника, которому присущи черты юродивого. Прежде всего, обращает на себя внимание указание на библейского пророка, более всего полюбившегося Рыжову — это пророк Исаия, который в течение трех лет ходил нагим и босым в предзнаменование грядущего египетского плена (что вполне можно было бы назвать юродской провокацией), и обличительные речи которого оказались ближе всего из всей Библии для героя рассказа «Однодум». Далее мы видим, какой образ жизни он ведет — он человек-одиночка, отвергающий законы «сего мира», существующий как бы в своем собственном мире и своим образом жизни и образом мысли вызывающий недоумение, жалость и недовольство окружающих. Автор представляет Рыжова героем гонимым за свою праведность, за свою инаковость. Он не берет взяток, не носит форменного платья, которое положено носить человеку, занимающему должность квартального, и даже женитьба его становится своего рода пародией на семейную жизнь, хотя замысел Лескова был как раз наоборот, показать пример настоящей христианской семьи. Вместо этого, однако, мы видим отношения не супругов, а «бабы» и «библейского мужа», причем присутствие любви между ними автором рассказа осознается вовсе не обязательным.

На описании семейной жизни Александра Рыжова хотелось бы остановиться более подробно, поскольку, как мне кажется, именно христианская семья как малая церковь должна была бы явить пример праведности главного героя, коли уж он заявлен как праведник, и показать высоту его личного подвига.

Нам рассказывается о герое, избравшем для себя мерой собственной праведности жизнь по Заповедям. И, казалось бы, именно в семейной жизни героя мы должны увидеть воплощение исполненных в своей полноте христианских Заповедей, однако на деле оказывается иначе. Быт «библейского мужа» Рыжова и его супруги не являет нам не только пример супружеской любви, но оказывается чуждым даже элементарной любви к ближнему, заповеданной каждому христианину. И даже не в том беда, что женитьба Рыжова состоялась лишь потому, что его к этому вынудил городничий, а решение жениться принято Рыжовым со словами «если требуется — я женюсь». Кроме женитьбы по требованию наш герой приобрел в этом событии немалую, с его точки зрения, выгоду: «Супружеская жизнь обходилась ему ничуть не дороже холостой; напротив, теперь ему стало даже выгоднее, потому что он, приведя в дом жену, тотчас же отпустил батрачку, которой много ли, мало ли, а все-таки платил рубль медью в месяц. С этих пор медный рубль был у него в кармане, а хозяйство пошло лучше»^[4]. Когда перед глазами предстает такая картина семейной жизни, напрашивается мысль о том, что в представлении автора именно то, насколько удачно и удобно устроился глава семейства, является критерием хорошей и «образцовой» семьи. Рыжов выходит праведником не потому, что в семейной жизни исполнил главную Заповедь — Заповедь о любви, а потому, что у него всё так складно и удачно устраивается к его пользе. Он и служебный свой долг исполняет, не погрешая против своей собственной максимы праведного жития, и семейную жизнь себе обеспечивает такую, которая приносит ему практическую пользу, одновременно не обременяя его такими, по всей видимости, не существенными для него заботами, как душевное и духовное единение супругов, видение друг в друге не средство обеспечения комфортной жизни, а образ и подобие Божие, богоподобную личность, которая каждому человеку не только дана, но еще и задана.

Праведность, основание которой полагается не в любви к Богу и ближнему, таковой по сути не является. Она подменяется законничеством и такого рода простотой, мера которой задана героем самому себе самостоятельно. Та простота, с которой характеризовалось обращение Однодума с женой, описанный автором быт супругов свидетельствуют скорее о непреодолимой пропасти между ними, нежели о супружеском единении: «он ей говорил «ты», а она ему «вы»; он звал ее «баба», а она его Александр Афанасьевич; она ему служила, а он был ее господин; когда он с нею заговаривал, она отвечала, когда он молчал, она не смела спрашивать. За столом он сидел, а она подавала…»^[5]. Несмотря на имеющееся в тексте сообщение о том, что Рыжов «прежде чем привести эту работницу домой, перевенчался с нею»^[6], в его жизни мы не встречаем ни одного свидетельства о том, что нами семья вообще и тем более семья праведника. Невозможно быть праведником, стремящимся реализовать исполнение Заповедей Божиих в миру, оставаясь при этом чуждым своей жене не менее, чем всем остальным людям. По существу, у Однодума одна цель, которой он неизменно следовал: «Удовольствие Рыжова состояло в исполнении своего долга, а высший духовный комфорт — в философствовании о высших вопросах мира духовного и об отражении законов того мира в явлениях и судьбах отдельных людей и целых царств и народов»^[7]. Исполнить свой долг Рыжов стремился во всем. Но, несмотря на его начитанность в Библии, очевидно, что без внимания остались важнейшие евангельские слова: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы» (1 Кор. 13,1–3).

Поскольку мы отказываемся признать праведника в Однодуме, то возникает вопрос: в какой ряд можно было бы его поставить? Может быть, он всё-таки не случайно выпадает из контекста окружающего мира и его противопоставленность остальным оправдана? С этим также нельзя согласиться, поскольку юродство как христианский подвиг, как всегда добровольно избираемый путь мнимого безумия, — это осознанная «игра в дурака», которая, происходя всегда на людях, имеет и другую сторону медали: потаенную внутреннюю жизнь, тайную молитву за тех, кого своим дурачеством на публике юродивый стремится вразумить или наставить. Такой подвиг здесь явно ни при чём. Молитвенная жизнь Однодума никаким образом читателю не явлена, и похоже, что по причине ее отсутствия. Он лишь читает, размышляет и пишет. И в этом его духовный комфорт. Мы не видим его соотнесенности со Сверхличностью Бога, именно потому его законничество на христианской почве превращается в «юродствование», однобокое соблюдение отдельно взятых предписаний, не освещаемое Святым Духом и потому являющее скорее некую оцепенелость души героя, его нечувствительность и толстокожесть.

И тем не менее, наш «библейский муж» не такой как все. Как о нем говорили горожане, он «такой-некий-этакой». Словом — чудак. Его чудачество и буквализм позволяют поставить его в ряд не христианских праведников или святых юродивых, а, скорее, в ряд таких героев-простаков, как, например, вольтеровский Кандид или Симплициссимус Гриммельсгаузена. Эти простаки также выпадают из контекста окружающего мира и в каком-то смысле этому миру противостоят. Но их простодушие и стремление жить по правде, которое как бы проистекает изнутри их существа и имманентно их внутреннему устроению, ничто вокруг себя не освящает, даже наоборот — искушает и вводит в соблазн, выглядит чудачеством, которое на себя же и замыкается. Рыжов — тоже такой «симплициссимус», простак, чья простота не от праведности вовсе исходит. Да, он не приемлет несовершенство законов «мира сего», не согласен жить по ним и противостоит этому погрязшему в беззаконии миру, но ему он вольно, главным же образом, невольно противопоставляет самого себя, свою чуждость законам и обыкновениям, царящим в мире. Главные отличительные черты простака — это откровенность, искренность и здравый смысл, данные от природы. И потому он становится одновременно свидетелем пороков общества, их немым судьей и жертвой. Он совершает поступки, обусловленные природным здравым смыслом, но они входят в противоречие с моралью окружающего общества, которое давно извратило свой путь. Душа простака чиста, она противостоит фальши человеческих отношений, но эта чистота и простота не выводит его в пространство сверхчеловеческого, так и оставляя его жизнь и поступки на уровне «юродствования» и чудачества. И очень характерно, что простаку вовсе необязательно быть христианином, строго говоря, христианство ему противопоказано. Наш Однодум, несомненно, был бы поражен, если бы ему сказали, что его христианство очень сомнительно и что его ближайшие родственники — это природные люди, живущие по законам природы. Наверное, сказанное стало бы не вполне приятной новостью и для Н.С. Лескова, вряд ли он имел в виду праведность за пределами христианства или как реальность лишь внешне обставленную христианскими атрибутами.

Журнал «Начало» №23, 2011 г.

^[1] Н.А. Лесков. Повести и рассказы. М., Эксмо. 2008. С. 447.

^[2] Там же. С. 447.

^[3] Там же. С. 449.

^[4] Там же. С. 456.

^[5] Там же.

^[6] Там же.

^[7] Там же. С. 457.