Приют странника или как «Играть Андерсена», не выходя из дома

Увертюра

«Зима» не может рассматриваться как транс­цендентное, она существует во времени.

Он подошел к мутному от мороза окну. Была зима. Холодная. Про­гнозы твердили о морозе. Он согрел чаю и поел печенья. За окном на глазах исчезал, заносимый вьюгой, свежий, только что оставленный след Ratio.

На правом колене тренировочного костюма обнаружена дырка, та­кая м-ааленькая, колено просвечивало.

Отсутствие в доме средств массовой информации равно оторван­ности от мира. Кроме чувства оторванности он не испытывал никако­го другого чувства. Оно не было гнетущим, но не являлось и экзистен­циальным. И еще были мысли. Много.

Мысль первая

Взрослый писатель тот, кто может писать не о себе. Эта мысль была неверна. — О чем же еще писать писателю, как не о себе? В про­цессе опубличивания личного опыта, и выражения его в какую-либо форму происходит обезличивание. В самой откровенной откровенности что-то скрывается. Это «что-то» личностное.

Сокрытие необходимо и неизбежно, ибо о себе рассказывать мо­жет всякий, но не всякий может это слушать. Личностное вызывает интерес в момент «переноса» и слияния постороннего (чужого) лич­ностного и собственного «Я». И тогда личностное уже не инородное личностное, но типологическое. А от типологического до собственно­го — один шаг, причем логическим путем.

Еще чаю и печенья.

Мысль вторая

Самопознание есть познание того, чем познающий субъект обла­дает, того, что присуще, но неведомо. Переживание нового качества «Я» может именоваться и экзистенциальным.

Экзистенциализм — французское чувство себячувствования, пе­режившее свое время в неведомой массам философии экзистенциа­лизма, знакомое по редким французским фильмам и поэтике париж­ского метро.

Он никогда не бывал в парижском метро. Однако образ юного ге­роя в ореоле табачного дыма, созерцающего собственное отражение в зеркале окна, смутно радовал душу. Каждый перекресток манил встречей с милой незнакомкой, мимо которой герой проходит, почти не оглянувшись. Она — лишь отраженье. Точно так же был поэтичен и набоковский берлинский трамвай, но для экзистенциализма это слишком … сентиментально. А хэмингуэевский «Праздник» был от­кровенно гастрономичен.

Мысль третья — поэтическая. 11 января

На прогулку уходит одинокий герой, во французскую перспекти­ву петербургских улиц.

Одетая бедно, но чистенько, старушка сидела на скамейке в ожида­нии смерти. Он хотел дать ей конфетку, но конфеты в кармане не ока­залось.

Знакомые дома, обычные тени. Он, в своем привычном драповом пальто, вписанный в перекресток двух любимых улиц.

В кафе на Невском, где подавали приличный кофе, третий день по­здравляли с праздником бродвейские пьяницы. «Рождество Твое, Христе Спасе…», помогая свободной рукой, гнусаво, старательно вы­водил лохматый старец с разбитым лбом.

Знакомых не было, он перестал быть завсегдатаем центральный кафеен. В книжном купил книгу того, кого боялся, что прочитает все­го, и уже нечего будет читать. Приходилось экономить и читать по-не- многу. На обложке сзади было написано, что это тот Его роман, кото­рым он покорил мир.

Проскочив мимо жизнерадостного квартирного хозяина, звучно взывающего басом с порога своей комнаты: «Ззззррраасссти», он вер­нулся к своему столу, чаю и мыслям.

Мысль четвертая

Я говорю: —Страдание Он: — Веселие

Я: Мы бедные?

Он: Кто же богат, если не мы?

«В завтрашнем дне нет уверенности», — горланит любитель празд­ников Людовико Ариосто, поминая Вакха и Ариадну. — «Только вме­сте будем счастливы». В это время лютни разучились грустно петь. Мир на несколько веков замер в танцевальном движении. Он осознал, что не все большое есть прекрасное, и не все прекрасное есть большое. А прекрасно изящное, тонкое и сувенирное. Европа послала Геракла к черту, Европа смахнула пыль с мраморных личиков заспанных афро­дит, и прониклась античностью как эстетика. И никакого вреда в этом не было, хотя кто-то полагал, что вред мог бы быть. Но Европа, как и положено юной девице, увлекается живописью, шлет воздушный по­целуй Аристотелю и машет ручкой Августину. Ей нужен рецепт золо­та, чтобы раскрасить свои наряды. И она невинна. И чем-то напоми­нает новорожденную стрекозу.

Мысль пятая. Об окнах

Ветер бросался в окна так, что звенели стекла. Может быть, кто-то пришел и кидает в окно снежки или монетки? Снаружи на подокон­нике замерзали пятаки и гривенники.

Он подолгу смотрел на скользящие по обледенелому асфальту манные потоки. В комнате было три окна — на север, на юг и на восток. «Ангел западного окна» не смог бы поселиться здесь, в этой полукруг­лой комнате, носящей поэтическое петербургское название «фона­ря». Обдуваемая тремя ветрами, на набережной самой нарицательной в городе реки Пряжки с видом на дурдом на Матиссовом острове, комната сдавалась внаем.

Что за северная столица без мебелированных комнат? А окна в окна были окна Блока. Окна, фонарь… дальше понятно что.

Прохожие, знакомые и случайные, семенили мелкомелко, обду­ваемые и уснеженные в теплые комнаты к настольным лампам и теле­визору, ужинать. «Завтракать, обедать, ужинать» — (устар.) — эти слова отдавали детством. — Как хорошо относиться к детству по-на­боковски бережно. Он задернул занавеску, он не был сентиментален.

Мысли шестая и седьмая. Без названия

Разум и мания. Небо и твердь.

Платон уходит и уступает место Аристотелю. Приходит Аристо­тель и говорит: «Да. Но …». «Но …» после «Да» подобно ливню, сле­дующему за громом и молнией. Дождь проходит, почва становится влажной. Кому собирать урожай?

Человек не ищет истины, а жаждет «искания истины, и чтобы она утверждалась с кафедр». Последним об этом напомнил миру один крещеный еврей-экзистенциалист.

Каково самое крупное измерение времени? — Эпоха? — «Эпоха времени» — Звучит неплохо. В чем же может быть смысл эпохи вре­мени? Управляющим в этой паре является Время. Однако, эра — еще более крупное измерение. «Эра времени»? — это сочетание не может быть устойчивым. Эра — способна изменить мир. Мир, который несо­мненно, существует во времени. Эрами можно мерить временный Мир?

Та «дырка на штанах», которой как раз настала пора появиться, появилась слишком неожиданно. В окно таки звякнула монетка, — пришел гость. — Гадство. Хитро все устроено. Гости всегда являются неожиданно и все портят. Хотя, может, так и надо.

Монолог в диалоге

Не надо ждать весны. Она все равно наступит.

На что наступит весна? — На хвост зиме.

— Зато зимой чисто. И на улице и дома, если зима не слякотная. В чистой зимней квартире на свободной от пыли книжной полке, вдоль всей стены, выстроились в недавно сотворенном порядке книги. Ув­лекательное занятие — расставлять книги. И всегда жалко продавать лишние, чтобы не набирался хлам. В мебелированных комнатах нель­зя хранить много лишнего. Можно что-нибудь потерять. Чем терять, лучше расставаться добровольно.

Почему мужчина должен быть галантен? — Потому что должен уважать свою самку?

Пожар прошел.Душа в огне сгорела.

Осталось тление. Душа страдала — тлела.

Страдание. «Стра» (страсти), «дание» — даются. И, соответствен­но, получаются. И, соответственно, «ниспосылаются».

То, что посылается «нис», должно встречать.

Встречающий отличается от застигнутого врасплох.

Беседовать труднее, чем говорить с бумагой, подумал он, убирая грязные чайные чашки. Наступил другой день.

Экспозиция

На засыпанном еловыми иголками столе расположились настоль­ное зеркало, китайский черный деревянный поднос «под старину», полупустые пачки сигарет, использованные разовые авторучки, кото­рые жалко выбрасывать, отдохнут и начнут опять писать, и настоль­ная лампа «грибок», мягким светом озаряющая подле стола два стула, потом кровать и книжную полку, одежду, пригвожденную к стене, — джентельменский набор подобных апартаментов, оплачиваемых по­ловиной месячного бюджета.

Квартирант и хозяин изредка беседовали на кухне о растущих це­нах на водку и разливное пиво. Хозяин был тихим запойным сорока­летним пьяницей, диссидентом из народа, отсидевшим за тунеядство, когда за это уже почти не сажали, беззлобным любителем заморского радио и грязноватых женщин с площади Тургенева. Иногда они посе­лялись, но долго не выдерживали и уходили, травмированные мо­рально и физически. Когда их били, они всегда кричали. Иннокентий Петрович, так уважительно называли они хозяина, частенько разгла­гольствовал, де-баба любит забиться в угол и орать «помогите». Еще он цитировал Шопенгауэра и рассказывал историю как в 64-ом к нему приходил агент: интересоваться почему у него длинные волосы, дру­зья битники и читает он Шопенгауэра. И всегда показывал фотографию тех времен.

Когда в соседней комнате шумели, он слушал музыку. Как из мес­сы сделать литургию? — Дать ее исполнить русскому духовному хору.

Проигрыватель справился с «Lachymae, отражением песни Дж.Дауленда для альта и струнного оркестра соч.48а Б.Бриттена». На лицевой стороне квартета Дж.Констебл. Собор в Солсбери и дом ар­хидьякона Фишера. Оформление художника В.Иванова.

К недавнему приобретению — проигрывателю и двум пластинкам прибавились, подаренные, еще семь. Кроме этих семи, он знал, других в магазине не было. Он был рад и этим. Он стирал на кухне и слушал изкомнаты.

Гессе и Набоков

«Германия. Зимняя сказка».

В Петербурге что-то парижское, в Петербурге что-то немецкое.

Герой обреченный на одиночество в чужбине мебелированных комнат.

Эмигрант вне отечества,

И в отечестве — эмигрант.

Он еще не был узнан. Он оставался неизвестным.

Действие первое…

Журнал «Начало» №1, 1994 г.