Роуэн Уильямс. Достоевский, язык, вера, повествование
Статья посвящена книге архиепископа Кентерберийского Роуэна Уильямса «Достоевский, язык, вера, повествование» (Пер. Н.М. Пальцева. М.: Российская политическая энциклопедия “РОССПЭН”, 2013. 295 с.). В статье рассматриваются взгляды Роуэна Уильямса на творчество Ф.М. Достоевского в контексте религиозной философии и теологии. В своей работе Уильямс анализирует преломление христианских интуиций в романах Достоевского. Уильямс показывает неоднозначность творческого замысла русского писателя, по Уильямсу, Достоевский создает апокриф отражающий восприятие современным человеком Евангельской истины.
Ключевые слова: Достоевский, русская классическая литература, христианское богословие, истина
Вышедшая в 2013 году книга Р. Уильямса — уже вторая его крупная публикация на русском языке, в 2009 году в Киевском издательстве «Дух и литера» вышла книга, посвященная В.Н. Лосскому. 104-й архиепископ Кентерберийский Роуэн Уильямс в 2012 году покинул свою кафедру и вернулся к преподаванию. Книга о Достоевском издана им сравнительно недавно, в 2009 году, и если положить его публикации в основу анализа эволюции интересов Уильямса, то очевиден характерный поворот в его русских штудиях — от религиозной философии к классической литературе.
Подход к Достоевскому можно понять как своего рода вершину в его постижении не только «русской души», но и восточно-православной традиции в её прошлом и настоящем. Ситуация, которую Уильямс хорошо понимает, по-своему парадоксальна: как нигде, в русской литературе XIX века христианские интуиции представлены с поразительной глубиной и отчетливостью, но, вместе с тем, «художественная теология» русских писателей, назовем это так, не входит в такое вопиющее противоречие с православным богословием в его традиционном понимании. Здесь надо сказать, что Уильямс, в отличие от бесчисленных отечественных авторов, да и западных славистов тоже, слишком хорошо знает православное богословие, чтобы умиляться безусловной и на поверку совершенно мнимой православностью, например, того же Достоевского. Уильямсу совершенно не свойственно и культуроборчество в стиле К. Леонтьева, в свое время учившего Достоевского, как правильно изображать Оптинских монахов, и ругавшего Достоевского за нецерковность. Достоевский прекрасно знал, насколько, например, его Зосима отличается и от Тихона Задонского, и от Амвросия Оптинского, и что между поучениями Зосимы и «Добротолюбием» различие не стилистического, а доктринального плана. Как показывает Уильямс, Достоевский сознательно создает апокриф, в каком-то смысле он «выдумывает» свое Православие. Этот поворот больше всего интересует Уильямса.
«Авторское православие» совершенно не новость. Русская религиозная философия начиная с Хомякова (или, скорее, с Чаадаева) шла этим путем. И когда клялась в верности Преданию, как Хомяков, и когда считала, что превзошла святоотеческую традицию, задав более совершенную — философскую — форму для её основных интуиций, как Вл. Соловьев. Серьезное отличие «художественной теологии» от религиозной философии, однако, в том, что философия в её отечественном исполнении легко сбивается на декларативность, «отвлеченные начала» становятся жертвой идеологической манипуляции, где «религиозностью» маскируются изъяны философской логики. С «художественной теологией» всё иначе, она питается достоверностью художественного образа, его убедительностью. Мастерством художника образ поднимается на более высокий «онтологический уровень», из «только образа» он становится «архетипом», самой реальностью. Для «религиозной философии» это совершенно не достижимо, она остаётся «разговором о…»: «о религии», «о Боге», «о православии», «о литературе» и т.п.
Роуэн Уильямс,
104-й архиепископ Кентерберийский, митрополит провинции Кентербери, примас всей Англии и глава всех англикан (в 2002—2012 годах), поэт, теолог
Р. Уильямс готов принять «художественную теологию» Достоевского не как плод недомыслия, незнания им подлинной православной традиции, и не как Православие в чистом виде, а как новый опыт встречи с Богом современного человека. Опыт Достоевского — это испытание старых теологем и изобретение новых. Уильямс показывает, как теология Достоевского постоянно даёт сбои, разрушается в самопротиворечиях, как Достоевский-художник борется с Достоевским-идеологом. Для Уильямса совершенно не секрет слабости и того, и другого Достоевского: узость, «фанатизм» идеолога, однообразие повествовательной манеры художника, предсказуемо вводящего героев в ритм «движения маятника» от «идеала Мадонны» к «идеалу содомскому» и обратно. Всё это хорошо известно. Но даже воспринимая у М. Бахтина тезисы о полифоничности и диалогичности в творчестве великого русского романиста, Уильямс, пожалуй, предлагает более ответственный и христианский взгляд на тот же диалог, чем это имеет место у Бахтина и уж тем более у его эпигонов.
Диалог — общепризнанный элемент «мифа Достоевского», как и, например, «другой». «Другой» — производное диалогизма: «другой» через диалог становится своим, дальний — ближним. Но Достоевский не считает диалог лекарством от всех болезней, он может быть и ядом. Свидетельством конечности диалога, по Уильямсу, становится самый безысходный из великих романов Достоевского — «Идиот».
Князь Мышкин, с его «всемирной отзывчивостью», совершенно не способен пойти дальше диалогической коммуникации, «другой» становиться «своим», даже братом, как Рогожин, но это только ускоряет катастрофическую эскалацию событий. Все дело в пустотности главного диалогиста — князя. Его кажущаяся небесной «бесплотность» лишена личностного средоточия, у него нет груза собственных провалов и обретений, и даже пресловутого «хода маятника». Поэтому подлинной коммуникации, коммуникации через ответственное приятие другого «я» — не происходит. Ангелический князь, проницающий все человеческие глубины, в реальности не видит и не понимает окружающих его людей. Он не в состоянии понять, в чем они нуждаются. И князь невольно оказывается обманщиком, самозванцем, лжехристом.
Уильямс подробно разбирает (гл 2. Бесы. Бытие-к-смерти) феномен образа. Образ спасителен, это сама реальность — максимальная интенсивность индивидуально-личностного бытия. У героев Достоевского наблюдается своего рода недостаточность образа, его личностное средоточие недовоплощено, «я» остается недосостоявшимся. Например, это ситуация «бесов» (и героев одноименного романа, и сходных персонажей других произведений). Недовоплощенность «я» героев получает странное преимущество — род «темной духовности», возможность действовать в пространстве «по ту сторону», лишённом материальных и личностных границ, вне истории, вне «условностей» человеческого существования. Но преимущество «бесов» мнимое, они — заложники своей невоплощенности, для них закрыт подлинный опыт другого «я», невозможно его принятие в любви. Сходная история происходит и с «ангелами» Достоевского: князь Мышкин, Зосима, Иисус из легенды Ивана Карамазова — недостаточно «воплощены», чтобы кого-нибудь спасти. В лучшем случае они остаются иконой — ориентиром (как Зосима) для остальных, в худшем — ангелическим персонажам грозит участь бесов.
Зыбкая грань между образом разной степени четкости и безобразностью — составляет дополнительную драматургию, ещё один маятник внутри каждого героя. Наблюдая за тревожным колебанием героев, Достоевский, по сути, не может поставить точку в конце любого из своих больших романов. Единственной возможностью обретения образа остаётся выход к другому «я», только через такого рода встречу в жизни двух обретается третий (можно понять: этот третий — Бог). Достоевский, что близко протестанту Уильямсу, в своем творчестве сознательно исключает все формы гарантированного присутствия Бога: ни в Церкви, ни в христианском сообществе, ни в природе (тёмные дворы Петербурга — обезбоженная псевдоприрода) — нигде в мире Бога нет.
Интересно, что этот же мотив оказывается неприемлемым в Достоевском для католика Романо Гвардини. Бог является только в истинной человеческой коммуникации, когда проступающий из безобразности образ, «я», обретает максимальную интенсивность, на какое-то время всё озаряется светом, но это человеческий свет, он в любой момент может потухнуть.
Своеобразной теологии Достоевского и её основному принципу «Христос вне Истины» посвящена первая глава книги Уильямса. Бог для Достоевского не может быть отождествлён с Истиной как совокупностью истин мира сего, иначе Он теряет Свою свободу, оказывается либо бессильным заложником мирового порядка (как, например, в «статье» Ипполита Терентьева «О Христе Гольбейна»), либо источником зла в мире (как об этом будет рассуждать Иван Федорович Карамазов). Теодицея приводит Достоевского к представлению о воплощении полностью трансцендентного, запредельного истине Бога — исключительно в человеческой коммуникации, только в ней Бог присутствует или, точнее, может присутствовать (когда же «свято место» остаётся пусто — его может занимать «древний и умный дух»).
Достоевский сознательно создает и сгущает атмосферу самозванчества. Опасность лжесвятости, лжецерковности и пр. исходит даже от «икон» Достоевского — Льва Николаевича Мышкина, о. Зосимы, Алеши Карамазова. Ведь икона — это изображение Бога, в словосочетании «изображать Бога» есть опасная двойственность, «изобразить» — значит «играть» Бога, принимать образ того, кем ты заведомо не являешься.
Книга Р. Уильямса о Достоевском выделяется на фоне необозримого количества отечественных и зарубежных исследований творчества великого русского писателя, подход Уильямся, что и отличает его исследование, остается подходом богослова и мыслителя. Смотреть на Достоевского глазами богослова — значит воспринимать его всерьез, в разговоре двоих — видеть Третьего.
Журнал «Начало» №34, 2017 г.
K.A. Makhlak
Rowan Willems. Dostoevsky: Language, Faith and Fiction. Transl. N.M. Paltseva. M.: Russian political encyclopedia (ROSSPEN), 2013. 295 с.
The article is devoted to the book «Dostoevsky: Language, Faith and Fiction» of Archbishop of Canterbury Rowan Willems. The article discusses the views of Rowan Williams on Dostoevsky’s works in the context of religious philosophy and theology. In his work, Williams analyzes the refraction of Christian intuitions in the novels of Dostoevsky. Williams shows in all the ambiguity of the creative concept of the Russian writer, according to Williams, Dostoevsky creates the apocryphal story reflects the perception of the modern man the Gospel truth.
Keywords: Dostoevsky, Russian classical literature, Christian theology, Verity