Русско-прусская дружба как историко-политический феномен

22.04.2017 А.И. Беговатов |

От редакции

Для журнала «Начало» публикация материалов, имеющих отношение к германской философии, с первых его номеров стало принципиальной линией. Именно германская философия – это та реальность, в отношении которой сегодня совершенно необходимо определяться православному богословию. Да и собственно философии, как бы она не стремилась к встрече с богословским знанием, без опыта германской философской классики не обойтись. Отмеченные положения нашли свое выражение в достаточно многочисленных и разнообразных публикациях «Начала». Между тем в настоящем случае журнал начинает рубрику, в которой будет предпринята попытка расширить сферу рассмотрения германской темы в «Начале». В этой рубрике речь пойдет уже не о философии, а о германской истории и культуре. Их влияние на русскую историю и культуру петербургского периода было чрезвычайно интенсивно и значимо. Это обстоятельство всегда осознавалось отечественной гуманитарной наукой, свидетельством чему множество работ историков, филологов, философов. Однако нам представляется, что русско-германская тема не только не закрыта происшедшим уже ее осмыслением. У нее есть такие грани, которые по существу затрагивались вскользь, тенденциозно или вовсе не привлекали к себе внимание. Очевидно, что к таким реалиям нам целесообразно обратиться в первую очередь в культурологической рубрике «Начала». Название уже первой статьи в рамках русско-германской темы говорит само за себя. Согласимся, что словосочетание «русско-прусская» дружба звучит очень экзотично, хотя экзотика здесь проистекает из того, что очень многое в своей истории мы забыли или потеряли к нему чувствительность. Статья А.И. Беговатова, как мы надеемся, в чем-то поможет нашей памяти и обострит нашу восприимчивость не последних по значимости вех российской и германской истории.

Человеку, не слишком посвященному в историю, название предлагаемой статьи покажется претенциозным. Пруссия? С этим словом у большинства россиян никак не вяжется представление о дружбе. Вспоминается коварный король Фридрих II, противник России в Семилетней войне, неудачная Восточнопрусская операция в первой и успешная, но чрезвычайно кровопролитная во второй мировой войне. Правда, случалось русским и пруссакам бывать и союзниками — в борьбе с Наполеоном, но и к этому историческому периоду слово «дружба» как-то не очень подходит. Россия принесла Пруссии освобождение, та приняла его, но какие ответные дружеские услуги оказала она России? Производная от имени «Пруссия» лексика тоже не ассоциируется русским слухом с чем-то дружественным: пруссачество, прусская муштра и т.п. Чужие, враждебные понятия. Иногда, впрочем, звучит что-то снисходительное, вроде суворовского: «Руссак не пруссак, пройдет».

Нет, странно как-то даже говорить о русско-прусской дружбе. А между тем эти недобрые воспоминания и ассоциации накладывают определенный негативный отпечаток и на наши сегодняшние отношения с Берлином, столицей не только Германии, но и Пруссии, хотя последняя и окончила свое историческое существование в 1947 году [1].Сейчас, когда российско-германское сотрудничество играет весьма немаловажную роль в политике двух стран, резонно снова обратиться к прошлому и поискать в нем каких-то светлых ободряющих примеров дружбы русских и немцев, русских и пруссаков. И объективный исторический взгляд показывает нам подобных примеров достаточно.

Начнем с того, что Россия и Пруссия впервые стали союзниками еще при Петре Великом — в Северной войне. Война началась в 1700 году, а в 1701 из маркграфства Бранденбургского образовалось королевство Пруссия. Таким образом, важные вехи в истории двух государств почти совпали. Когда после Полтавы исход Северной войны ясно обозначился и победоносные русские войска, тесня шведов, оказались неподалеку от Берлина, там приняли решение присоединиться к военным усилиям России. Царь Петр I и король Фридрих I вступили в братство по оружию. Оно было закреплено договором 1714 года, предоставлявшем Швеции порт Штеттин и прилегающую к нему прибрежную округу. Впрочем, то был скорее подарок России, чем трофей Пруссии, участвовавшей в уже фактически выигранной войне более символично, чем реально.

Но вскоре, с восшествием на престол Фридриха II, Пруссия превратилась в самое воинственное и самое военизированное государство в Европе. И войны повела уже всерьез, поражая своими успехами соседей. России эта активность не понравилась. Военно-дипломатическим вмешательством в 1746 г. Петербург фактически положил конец долговременному вооруженному конфликту между Берлином и Веной— войне за Австрийскоенаследство(1741—1748).

В следующей же — Семилетней войне (1756—1763 г.г.) Австрии и Франции уже понадобилась против Пруссии прямая военная подмога России. Русские разгромили Фридриха при Кунерсдорфе (1759), заняли ненадолго Берлин (1760), и прусский король оказался на грани самоубийства. Однако из России вслед за бедой пришло для него и избавление от беды, получившее в немецкой историографии название «чудо бранденбургского дома». Чудотворцем явился новый российский император Петр III (1761—1762), голштинский немец по происхождению и пруссак если не по духу, то по своим духовным пристрастиям. Будучи поклонником Фридриха, он немедля заключил с ним не только мир, но и союз, который продиктовала даже не дружба, а, как горестно доносил из российской столицы австрийский посол граф Мерси д’Аржанто, «безграничное пристрастие императора к королю Прусскому» [2].

Известна реакция на это пристрастие российских верхов. Дворцовый переворот 1762 г., сделавший властительницей России Екатерину, оборвал кратковременный союз Петра III с Фридрихом II, но война между двумя странами не возобновилась.

Однако политическая погода в отношениях между Берлином и Петербургом менялась довольно быстро: холод, оттепель, новое охлаждение, новое потепление. Едва перечеркнули прежний союз, как уже составили другой — в апреле 1764 года, на сей раз направленный не против Австрии, а против Польши и Швеции, но не военным, а политико-дипломатическим острием. Каждая из договорившихся сторон имела свои виды на этот союз. Петербургу он позволял «первенствовать на севере» и «играть первую роль в Европе <…> без больших затрат со стороны России»[3], в Берлине же примерялись к возможности использовать его как средство расширения прусских владений вплоть до Варшавы. Но дружба оказалась недостаточно сердечной. Фридрих не нашел выгодным для себя участвовать в создании разработанной Н.И.Паниным «северной системы» (политическая группировка России, Пруссии и скандинавских стран), а России не улыбалось расширение и усиление Пруссии. Не преуспев особо на севере, Россия резко активизируется на юге — против Османской империи, а здесь в качестве друга ей необходима не Пруссия, а Австрия. В отличие от бумажного союза с Пруссией, союз с Габсбургской монархией был скреплен совместно пролитой кровью (например, при Рымнике) и на довольно длительное время предопределил венскую ориентацию петербургской политики. Уж если была в конце XVIII в. у России с кем-либо дружба, то именно с Австрией. Тоже, конечно, не идеальная и не без перебоев — скажем, после Швейцарского похода Суворова (больше озлобленности было в наступившем во время Крымской войны отчуждении).

Когда в 1778—1779 гг. дело дошло до нового вооруженного столкновения между двумя главными германскими государствами (война за Баварское наследство), симпатии России опять оказались на стороне Австрии. Сказанное не означает, конечно, что Пруссией Россия вовсе пренебрегла, но ищущей дружбы стороной выступала Пруссия. Именно она инициировала первый раздел Речи Посполитой в 1772 г. с участием России и Австрии, а при втором постаралась обойтись без последней. В боях против пытавшихся спасти свою независимость поляков русские и прусские войска действовали как соратники. Естественно было бы ожидать этого Waffenbruderschaft[4], когда революционные взрывы в Париже вызвали европейское военное пожарище, продолжавшееся, то затихая, то вспыхивая вновь, целых двадцать два года (1792—1815). Французская революция объединила против себя все монархии Европы, но по разным причинам русские и прусские полки далеко не сразу выступили в общем строю. Прусский король Фридрих-Вильгельм III не унаследовал ни военный дар, ни пыл Фридриха II и в противоположность императору Александру I не рвался в бой с Бонапартом. В 1805 он малодушно и близоруко уперся в гибельный нейтралитет и тем самым уготовил Аустерлиц Австрии и Россиии Йена-Ауэрштедт на будущий год собственной армии.

Он даже объявил, что «скорее будет воевать с тем, кто нарушит его нейтралитет, чем подчинится насильственному способу заставить Пруссию воевать, когда она этого не хочет»[5]. Однако ради спасения лица и сохранения дружбы с Россией Фридрих-Вильгельм предложил Александру взаимно поклясться в этой дружбе у гробницы Фридриха Великого. Трогательная сцена состоялась, но из Берлина Александр направился в Австрию, навстречу Аустерлицу. Про Прус- сию говорили тогда: «Наполеон предложил ей на выбор позор или войну. Пруссия выбрала позор, а затем получила и войну».

Война обрушилась на Пруссию осенью 1806 года и сразу же оберулась для славной в прошлом и будущем державы-воительницы небывалой до тех пор в истории войн катастрофой. Русская помощь пришла слишком поздно и лишь затянула агонию Пруссии. Правда в ожесточенное сражение между Наполеоном и русскими при Прейсиш-Эйлау в феврале 1807 г. прусаки внесли определенную лепту. Корпус Лестока (фактически же, как любят утверждать немцы, Шарнгорста) подоспел как раз вовремя для отражения опасного удара французов. В итоге пруссаки в какой-то мере разделили с русскими славу боевой ничьей с самим Наполеоном. Но за Прейсиш-Эйлау последовал Фридланд, а затем и Тильзит — Кавдинское ущелье Пруссии. Без малого на шесть лет оккупированная страна превратилась в жалкого вассала наполеоновской Франции.

Когда попытка австрийцев сбросить в 1809 году диктат корсиканца над Европой кончилась неудачей, в Германии стало ясно, что избавления можно ожидать только от России. Понимали это и прусские патриоты. Некоторые из них сменили прусскую службу на русскую, среди них такие известные личности как Штейн и Клаузевиц. Первый из них поставил задачу создать Русско-немецкий легион и до некоторой степени эту задачу решил.

Однако настоящий прусский легион — корпус численностью в 20 тыс.человек — выступил в 1812 году на стороне французов и продвинулся до Риги. Правда, действовали пруссаки подневольно и довольно вяло. «Многие <…> в глубине души желают победы русским», — писал вте дни прусский офицер Ведель[6]. Бои были, но нередко попавшие (зачастую добровольно) к русским в плен просили принять их в Русско-немецкий легион. Но прусский король сохранял верность своему французскому сюзерену и надеялся даже получить от того кое-что в награду за счет России, а именно Прибалтийский край. «А как же клятва над гробом Фридриха?» — с насмешкой отозвался Наполеон, узнав о ходатайствах «друга» Александра[7].

Между тем вторжение Наполеона в Россию потерпело полный крах. В самом конце 1812 года между русским командованием и возглавлявшим прусский корпус генералом Йорком была подписана Тауроггенская конвенция о прекращении пруссаками военных действий против России. Это соглашение послужило отправной точкой нового сближения Пруссии и России. Однако на пути его пока стоял … прусский король. Когда его известили о Тауроггене, он воскликнул:

«Есть от чего получить апоплексический удар. Что теперь делать?[8]» Вопрос этот за него решили его подданные, прусские патриоты, восторженно встретившие русскую армию-освободительницу. «Вообразить нельзя, как мы приняты в Пруссии. Никогда ни прусского короля, ни его войска так не принимали», — писал М.И.Кутузов[9]. Чуть позже он добавил: «Весь немецкий народ за нас. Немецкие государи не в силах больше остановить это движение. Им остается только примкнуть к нему[10].» И они примкнули. Не все, и не сразу, и без особого энтузиазма. Но в народе энтузиазм уже горел. Им проникнута немецкая песенка той поры: «Подожди, Бонапарте, <…> мы тебя одолеем, ведь русский нам показал, как это надо делать[11].»С подобными настроениями, охватившими практически все слои прусского общества, нельзя было не считаться. «В Пруссии, — справедливо отмечал Ф.Энгельс, — поднялся весь народ, принудивший трусливого короля Фридриха-Вильгельма III к войне против Наполеона[12]». 25 февраля 1813 года в Калише был подписан союзный договор между Россией и Пруссией, а 16 марта, обратившись с воззванием «К моему народу», прусский король фактически объявилвойну Франции.

Командующим объединенного русско-прусского войска стал прославившийся в 1812 году русский генерал Витгенштейн. С прусской стороны ему помогал неукротимый Блюхер. Однако военное счастье не сразу осенило знамена союзников. Сражения весенней кампании 1813 года при Люцене и Бауцене доставили победы, хотя и далеко не блестящие, Наполеону.

Осенью антинаполеоновская коалиция расширилась — включив Австрию и Швецию. На этот раз военные действия складывались благоприятно для союзников. Поражения наполеоновских маршалов следовали одно за другим. Интересно, что из всех союзников только русские и пруссаки сражались во всех трех армиях, на которые были разделены силы коалиции: Северной, Силезской и Богемской. Кульм, Гросс-Беерен, Денневиц, Кацбах … — перечень совместных побед русских и прусских воинов. В октябре 1813 года у Лейпцига разыгралась трехдневная «битва народов» («Völkerschlacht»), принесшая поражение самому Наполеону, победу русско-немецкому воинскому братству и освобождение Германии. Генеральное сражение под Лейпцигом фактически завершило борьбу за германскую свободу, но совместные действия русских, пруссаков и австрийцев продолжились в 1814 году уже на территории Франции. 31 марта союзники вступили в Париж, 11 апреля Наполеон отрекся от престола.

Осенью того же 1814 года в Вене открылся международный мирный конгресс. Довольно скоро между его вершителями возникли противоречия. Прежде всего территориальные. Россия требовала для себя большую часть Герцогства Варшавского, составленного в 1807—1809 г.г. из прусских и австрийских владений в Польше. В качестве щедрой компенсации Пруссии отводилась Саксония. Сложилась определенная русско-прусская общность интересов и как противовес ей австро-англо-французская (министр иностранных дел Франции Талейран великолепно сыграл на разногласиях победителей и обеспечил своей побежденной стране голос в решении проблем послевоенного урегулирования). В результате 3 января 1815 года было заключено секретное соглашение Австрии, Англии и Франции, направленное против России и Пруссии. Предполагалась пока только дипломатическая борьба, но, словно предвидя и иную, император Александр заявил на конгрессе: «У меня в Польше 200 тысяч солдат. Попробуйте-ка меня выгнать оттуда». Неизвестно к чему бы эта конфронтация привела, но поссорившихся союзников помирил Наполеон, вернувший себе власть над Францией на сто дней. Необходимость добить старого врага отодвинула венские дипломатические распри в сторону. После Ватерлоо их более или менее удовлетворительно уладили, и Венский конгресс завершился подписанием мирного трактата.

Одним из важнейших плодов венского миротворчества явился Священный союз России, Пруссии и Австрии (к которому потом примкну- ла почти вся континентальная Европа). «Пустой и звонкий документ», — охарактеризовал это знаменитое соглашение руководитель австрийской политики Меттерних. Действительно, риторики в документе хватало, как и дипломатического тумана. Но тем не менее союз, хотя и не очень прочный, возник. У Пушкина имелись все основания приписать в стихотворении «Сказки» императору Александру такие слова: «И прусский и австрийский я сшил себе мундир». Невольно напрашивается вопрос: «А какому все-таки из иностранных мундиров российский самодержец отдавал предпочтение?». Если в отношении Александра на этот вопрос трудно с уверенностью дать однозначный ответ, то для нового царя — Николая I такой вопрос как будто и не мог возникнуть. Николай ненавидел Францию, презирал Англию, дружил с Австрией, но любил только Пруссию (не считая, конечно, России). Известно, что во время визита в Берлин Николай поразил тамошних военных своим безупречным знанием прусских уставов.

К 1830 году Священный союз отошел из области реальной политики в область истории, если понимать под последней некий архив, а не сцену, на которой длится, не затихая, и непрерывно обновляется действие, опять же именуемое историей. 1830 год назван не ради круглой даты. В июле этого года во Франции произошла новая революция, навсегда покончившая с правлением Бурбонов.

Идея, выдвигавшаяся основанием Священного союза при его организации, предполагала, что в подобном случае союз должен был немедленно отреагировать интервенцией в стан смутьянов. Российская дипломатия предприняла кое-какие шаги в этом направлении, но их остановила полная пассивность Берлина и Вены. Священный союз не выполнил возложенного им самим на себя долга и, утратив свое достоинство, исчез.

В 1848 году Франция растревожила Европу еще одной революцией, пламя которой распространилось на Германию, Австрийскую империю, Италию. В многонациональной Габсбургской державе борьба приняла особенно затяжной и изнурительный характер, и одолеть в одиночку своих упорных и мужественных противников — венгров — австрийскому императору Францу-Иосифу оказалось не по силам. Он обратился за помощью к Николаю, и тот послал стотысячную русскую армию на подавление венгерского восстания. «Лоскутная монархия» была спасена, но России пришлось вскоре в этом горько раскаиваться. «Австрия еще изумит весь мир своей неблагодарностью»,

— заявил один из приближенных Франца-Иосифа, но его зловещее пророчество исполнилось только в 1854 году, а пока, в 1849—1850, царь настолько увлекся помощью венскому монарху, что решительно поддержал его в конфликте с монархом берлинским по германским делам и в частности по голштинскому вопросу (Пруссия хотела отторгнуть Голштинию от Дании — Австрия этому противилась). Единственный раз, под конец своего царствования, Николай изменил своей прусской ориентации в пользу ориентации австрийской — и какой вред эта переориентировка России принесла!

Все прояснилось в 1854 году, когда, отбивавшаяся от трех врагов в Крыму, Россия получила наглое и вероломное требование от своего неблагодарного, спасенного ею в 1849 г. «друга» — Австрии — вывести русские войска из Дунайских княжеств. То был удар в спину России, и русским пришлось покориться. Княжества оккупируют австрийцы, и отныне Австрия становится постоянным соперником и врагом России на Балканах. «Самый глупый из русских государей — я, — бичевал себя Николай, — потому что я помог австрийцам подавить венгерский мятеж[13]». Впрочем, позицию Пруссии по отношению к России в Крымской войне тоже нельзя назвать дружественной. Хотя Фридрих-Вильгельм IV и провозгласил нейтралитет страны, но сосредоточил на восточной границе 200 тысяч солдат, а вскоре солидаризировался с требованиями Австрии. В итоге огромные силы России были расбросаны вдоль всей ее западной границы, а в Крыму Россия сражалась однойрукой.

Вывод, конечно, не в том, что дружба с Берлином была для России жизненно необходима, с Веной же пагубна (в 1866—1870 г. ситуация примет совершенно иной вид), а в том, что альтруизм в политике неуместен, в то время как разумный эгоизм подсказывает: не только у Англии, но и у России нет постоянных союзников — есть лишь постоянные интересы.

Седьмое десятилетие XIX века — величайший, воистину триумфальный период в истории Пруссии. Блестящие победы под Садовой и Седаном превратили ее в Пруссо-Германию. Как складывались отношения России и Пруссии во время череды войн последней за объединение Германии (с Данией (1864), с Австрией (1866) и с Францией (1870—1871)? Общий ответ: в целом весьма дружественно. Даже чересчур весьма, чтобы сделать честь внешней политике России. Очередной ее, на сей раз в сторону Берлина, перекос принес в конечном счете России несравненно больше бед, чем ошибка 1849 года. Создание единой Германской империи сулило России куда более опасную перспективу, чем сохранение империи Австрийской (к тому же уже превратившейся в двуединую — Австро-Венгерскую). Не то, чтобы в Петербурге совсем не заглядывали в будущее, но, во-первых, застила глаза великая обида на Австрию, во-вторых, ясновидению России помешали умелые действия талантливого дипломата Бисмарка, отвлекавшего внимание России от будущих проблем сегодняшними, почти ничего ему не стоившими услугами ей (т.н. конвенция Альвенслебена 1863 г., направленная против восстания в русской Польше, но так фактически и не использованная). Сыграли роль и родственные чувства Александра II, приходившегося родным племянником прусскому королю Вильгельму I и восклицавшему после очередной победы прусского оружия над французским в войне 1870—1871 гг. : «Молодец, дядя!» Опять налицо вредоносный сентиментализм в политике. Не следует, видимо, забывать и про неистребимое русское «авось». Пожалуй, нельзя упрекнуть в отсутствии проницательности руководителя внешней политики России канцлера Горчакова (которого, кстати, терпеть не мог Бисмарк). «Мы продолжаем считать, что европейское равновесие было бы под угрозой, если бы какая-либо держава получила в Германии подавляющий перевес или же другая великая держава была отстранена от всякого влияния на германские дела»,- писал Горчаков во время австро-прусской войны 1866 года[14]. И такого рода предостережение у Горчакова не единственное. К сожалению, в силу ряда объективных причин, Горчаков, в отличие от Бисмарка, оказался «железным канцлером» только в романе Валентина Пикуля. Общий же стиль русской политики в отношении прусской экспансии носил характер моральных увещеваний. На датской ноте с просьбой о помощи Александр II написал: «Мы уже делали и будем делать все возможное для защиты прав Дании морально. Что же касается материальной интервенции, то об этом не может быть и речи[15]». 1 июля 1866 года русское правительство выдвинуло проект демарша великих держав в Берлине с целью противопоставить «моральный барьер» «прусским насилиям» в отношении Австрии и мелких германских государств[16]. Но что значит мораль для действительно железного канцлера, настойчиво добивающегося объединения Германии под властью Пруссии «железом и кровью»! А вот что значимого для Берлина прозвучало в прекраснодушных российских заявлениях, так это обещание дружественного нейтралитета. В самом начале франко-прусской войны вышла российская декларация о нейтралитете. Она завершилась многозначительной фразой: «Императорское правительство всегда готово оказать самое искреннее содействие всякому стремлению, имеющему целью ограничить размеры военных действий, сократить их продолжительность и возвратить Европе блага мира»[17]. Самое важное в этом пассаже — указание «ограничить размеры военных действий». Относилось оно к Австрии и удерживало ее от вмешательства в войну на стороне Франции. В результате продолжительность военных действий действительно сократилась — Франция была быстро разгромлена, ну а блага «вооруженного мира», переросшего в мировую войну, Европе еще предстояло отведать.

Одним из первых понял грозное значение случившегося в 1870 году наследник престола Александр Александрович (будущий император Александр III). Седанскую катастрофу он воспринял как «ужасную новость» и прозорливо заметил: «Россия рано или поздно узнает прусскую дружбу»[18].

Россия действительно узнала. Узнал прямо или косвенно каждый россиянин в ХХ веке. Но, не опускаясь до самомалейшего оправдания злодеяний, свершенных прусским железом и свинцом на русской земле, нужно, однако, признать, что у «дружбы» этой (даже если ее заключить в кавычки), несомненно, были и светлые стороны, да и сама дружба, со всеми ее изъянами, тоже была. А это (и, конечно, не только это) позволяет надеяться на дружбу более честную, более чистую, более совершенную, настоящую и крепкую дружбу между народами России и Германии.

Журнал «Начало» № 11 за 2001 год

[1]Именно тогда союзный Контрольный Совет в Германии принял закон о ликвидации Прусского государства.

[2] Эпштейн А.Д. История Германии от позднего средневековья до революции 1848 г. М. 1961. С.295.

[3] История дипломатии под ред. Потемкина В.П. Т.1 М.1941. С.287.

[4] «Братства по оружию» (нем.).

[5] История дипломатии. Т.1. С.365.

[6] Германская история в новое и новейшее время. Т.1. М. С.191.

[7] История дипломатии. Т.1. С.372.

[8] Германская история. Т.1. С.193.

[9] М.И. Кутузов. Сборник документов. М.1956. Т.V. С.98.

[10] Германская история. Т.1. С.116—117.

[11] Эпштейн А.Д. Указ.соч. С.392.