Р.М. Рильке Реквием. Книга образов. Второй книги вторая часть

Единый час — и стало на земле
предметом больше. На венок.
Мгновеньем раньше — лёгкая листва… Виток —
и плющ теперь чудно отяжелел,
исполнен тьмы, он-де впитать успел
с моих предметов будущие ночи.
Теперь страшусь ближайшей из ночей,
один с венком, плодом руки моей,
не ведавшей, что что-то сбудется,
когда растенья образуют обод;
желая одного — понять их довод:
что нечто более не может быть. Заблудится
среди нехоженых идей, в которых странные
живут предметы,
виденные в прошлом мной наверняка…

… Река несёт цветы, которые дети
играя сорвали; из разжатых пальцев они упали
один за другим, так что букет стал неузнаваем.
И остатки, снесённые ими домой, годились лишь
для сожжения. Потом, может быть, ночной порой,
когда все думают, что ты спишь,
о погибших цветах тихо плакал малыш.

Гретель, тебе изначально
суждено умереть очень рано, юной почить.
Прежде, чем суждено тебе было жить.
Поэтому Бог послал сестру пред тобой
и затем брата,
чтобы два близких, два чистых создания
тебе показали пример
умирания:
твоё умирание.

Братьев, сестёр твоих Боже придумал
только чтобы ты научилась
к смерти привыкнуть дважды и в думах
с третьим смертным часом смирилась,
что тебя ждёт сначала дней.
Для смерти твоей
жизни восстали;
руки, что венки сплетали,
взоры, что розы алыми,
людей сильными принимали,
создавались, снова уничтожались,
дважды смерти в стихах сочинялись
прежде, чем, к тебе направляясь,
смерть с погасшей сцены спустилась.

…Явилась она тебе страшной, подруга?
Злом ли предстала?
Тына груди у неё рыдала?
Вырвала ль тебя из постели
в зыбкую ночь, когда спать не хотели
никто в целом доме остылом?
Как это было?
Ты должна это знать на деле…
Затем на родину уезжаешь.
…………………………

Ты знаешь,
как цветёт миндаль,
синеву морских вод.
То многое, что лишь женщина познаёт,
заметив любви первой всходы, — знаешь. Шёпот природы
внушил тебе поздней ночью Юга
бесконечную красоту,
какую уста подарят друг другу
двух блаженных, обретших ту —
одну — вселенную, единый голос —
тише шла чувством ты до всего —
(о как зла бесконечный колос
коснулся смирения твоего!)
Письма твои приходили с юга,
согреты солнцем, но без тепла —
день пришёл, и вот ты, подруга,
усталым, просящим им вслед ушла;
славы блеск для тебя — бесцельность,
каждый цвет лежал на тебе виной,
ты жила, позабыв покой,
ибо знала: не та это цельность.
Жизнь есть всего лишь часть… чего?
Жизнь есть всего лишь тон… чего?
Жизнь имеет смысл во взаимосвязи
многих спиралей пространства. Она,
жизнь, есть, таким образом, виденье сна,
её пробужденье — не здесь.
Итак, ты ушла.
Великой ушла.
Мы ж знали тебя небольшой.
Твоей была малость: только улыбка,
чуть-чуть меланхолией тронута,
нежность волос, тесная комната,
что по смерти сестры тебе велика.
Всё иное покровом твоим пока
мне мнится, соратница тихая.
Великая ты была. Из нас каждый знал
это в миг, когда шла через зал;
знал тогда: молиться бы надо,
ибо в зал вступила громада,
громада, что идёт за тобой,
ведь ты знаешь путь.
Ты должна была знать его
и знала его
вчера…
младшая ты сестра.

Взгляни-ка,
тяжесть венка велика.
И возложат его на тебя,
сей тяжкий венок.
Гроб выдержать сможет?
Коль рухнет;
под тем траурным спудом,
будет складки тревожить
твоих одежд
плющ.
Взовьётся вьюн ввысь,
возьмёт тебя в круг,
и сок, который в побегах его бежит,
жизнь тебе даст, пульса раскаты;
так чиста ты.
Не заперта больше ты.
Простерта… слабость, жажда…
Двери плоти твоей отверсты, и
влажный
внутрь входит плющ…
…………………………

Сущий
монахинь ряд,
что себя водят, сжав чёрный канат,
ведь Танат, тьма в тебе, кладезь царят.
Пустыми ходами
крови твоей годами они жаждут к сердцу пробиться;
там, где слабые боли твои селиться
привыкли с памятью
радостей и начала,
входят они, как в молитве,
в сердце, что замолчало,
темно, но открыто битвам.

Но этот венок тяжёл только здесь,
в свете, среди живых, у меня;
и его вес
не тяжёл,
коль к тебе положу его я.
Земля полна равновесия.
Твоя земля.
Он тяжел от моих почивших на нём взглядов,
от шага рядом
моего вкруг него.
Страхи всех, кто видел его,
въелись в него.
Возьми его себе. Он твой,
с тех пор как он готов.
Возьми от меня.
Дай мне покой! Венок словно весть…
Почти стыжусь его я.
Есть страх и у тебя, Гретель?

Не можешь ходить?
Не можешь больше меня посетить?
Ноги твои болеют?
Останься ж там, где все вместе живут,
милая, завтра его принесут
тебе по голой аллее.
Тебе его принесут, подожди, —
завтра прибавят еще.
Если завтра пойдут дожди,
то они цветам нипочём.
Их тебе принесут. Право твое
ими конечно владеть,
даже коль завтра их бытие
в прошлое сдвинет смерть.
Потому не бойся. Не будешь ты
различать, где спад или взлёт;
краски закрыты, и звуки пусты,
и того совсем не узнаешь ты, кто эти цветы несёт.

Знаешь Иное. Оно гонит нас,
коль ощупью бродим впотьмах;
От желаний избавлена, ты сейчас
нечто держишь в руках.
У нас тебе не хватало роста.
Может, стала ты урочищем рослым
с ветром, с рычанием зверя. —
Верь, нет насилия в смерти. Просто
Смерть была взрослой,
когда жизнь началась; и смерть с ней дралась,
дабы жизнь смерть не пережила.
…………………………

Кружил дух мой, витал?
Ночной ветерок?
Я не дрожал.
Я тверд и одинок. —
Что сделал сегодня я?
… Плющ принес вечером и начал вить,
гнуть его, пока он мне не подчинился.
Струит чёрный свет листва.
И мощь моя в венке жива.

Берлин-Шмаргендорф, 20 ноября 1900

Перевод с немецкого М.П.  Клочковского

Журнал «Начало» №8, 1999 г.