В.С. Павленко «Неизвестный солдат». Рассказ и комментарий
В предисловии и комментарии к рассказу В.Павленко говорится о белом движения в России. Автор предисловия подчёркивает необходимость взглянуть на этот феномен не только с исторической, но и с богословской точки зрения.
Ключевые слова: белое движение, русская армия, церковь, эмиграция.
Столетие назад, 22 февраля 1918 г. отряд военнослужащих русской армии численностью от 3-х до 4-х тысяч человек выступил из Ростова на Кубань с целью развернуть сопротивление вооружённым силам большевиков. Покинуть Дон они были вынуждены вследствие того, что со стороны донского казачества ими не было получено ожидаемой поддержки, донцы надеялись тогда, что с большевиками вполне можно будет договориться. Отряд состоял в значительной части из офицеров, которые после октябрьского переворота с риском для жизни пробирались на юг России через районы, где уже была установлена «советская власть». В городе в это время находилось на отдыхе ещё порядка 16-ти тысяч офицеров, которые, однако, не вступили в отряд, в результате чего добровольцы в ходе движения были вынуждены всё время вступать в боестолкновения с красными, которые превышали их по численности в пять-шесть раз. Так начался легендарный Кубанский, получивший название «ледяного», поход, и возникло белое движение. Впоследствии оно значительно расширилось, что сделало возможным ведение успешных наступательных боёв, однако, из-за многократного превосходства сил противника и отсутствия настоящей поддержки со стороны крестьянского, по преимуществу, населения не достигло ожидаемых результатов. На европейской территории России оно завершилось эвакуацией приблизительно 150-ти тысяч человек после взятия красными Перекопа в 1920 г. в турецкие порты. Такова самая краткая историческая справка.
Что касается Северо-Запада, то к осени 1919 г., когда белая борьба на юге ещё сохраняла шансы на успех, здесь также сложились предпосылки масштабного антибольшевистского выступления, хотя попытки взятия Пскова, например, имели место и раньше. На этот раз его силы концентрировались на территории свободной от красных Эстонии, откуда открывался прямой путь на Петроград, потеря которого была бы для большевиков очень существенным не только военно-политическим, но и моральным проигрышем. Руководил будущей операцией выдающийся военачальник, возглавлявший южное направление военных действий в ходе первой мировой войны и фактически разгромивший, сам не потерпев ни одного поражения, турецкую армию генерал Н.Н. Юденич. Непосредственное управление осуществлял генерал А.П. Родзянко.
10-го октября 1919 г. началось стремительное наступление северо-западников на Петроград. В его темпах и успехах было что-то неправдоподобное. В день армия с боями продвигалась на 30-40 километров, в результате чего к 17-му октября уже была захвачена Гатчина. Но дальнейшие события стали разворачиваться не в пользу СЗА. Троцкому удалось путём жёстких мер (в отступивших частях практиковалась децимация, против Юденича были брошены насильно мобилизованные рабочие отряды, потери которых составили порядка 10 тысяч человек) и подтягивания значительных резервов сначала сравнять положение, потом перехватить инициативу. В итоге СЗА оказывается вынужденной с жестокими боями начать отступление. В ноябре части северо-западников и беженцы, которых было порядка 90 тысяч, оказываются прижатыми в районе Нарвы к защищённой рядами колючей проволоки эстонской границе, через которую эстонцы их не пропускали. Тем временем наступила холодная зима 1919-1920 гг., люди оказались практически под открытым небом, они гибли сотнями от холода, голода и начавшейся эпидемии тифа.
В декабре частичный вход на эстонскую территорию всё же был разрешён, но это мало изменило положение. Больных размещали в Нарве и Ивангороде в неотапливаемых бараках, где они находились часто без всякой медицинской помощи. Эстонское руководство надеялось теперь на переговоры с большевиками на предмет государственной независимости, северо-западники были ему уже совершенно не нужны. Все эти события получили название «Нарвской Голгофы». Это словосочетание само по себе говорит о какой-то особой духовной высоте произошедшего, христианском смысле страдания и подвига белых воинов. Вот, например, одно из событий марта 1918 г. на юге.
Силы белых по-прежнему малочисленны, идут изматывающие бои с численно превосходящими силами красных, предстоит очередной бой за станицу Ново-Дмитриевскую, поддержки от населения нет, в лучшем случае оно ведёт себя нейтрально. И вдобавок ко всему:
«Всю ночь накануне лил дождь, не прекратившийся и утром. Армия шла по сплошным пространствам воды и жидкой грязи – по дорогам и без дорог – заплывших, и пропадавших в густом тумане, стлавшемся над землёю. Холодная вода пропитывала насквозь все платье, текла острыми, пронизывающими струйками за воротник. Люди шли медленно, вздрагивая от холода и тяжело волоча ноги в разбухших, налитых водою, сапогах. К полудню пошли густые хлопья липкого снега и подул ветер. Застилает глаза, нос, уши, захватывает дыхание, и лицо колет, словно острыми иглами…
…Между тем, погода вновь переменилась: неожиданно грянул мороз, ветер усилился, началась снежная пурга. Люди и лошади быстро обросли ледяной корой; казалось, все промёрзло до самых костей; покоробившаяся, будто деревянная, одежда сковала тело; трудно повернуть голову, трудно поднять ногу в стремя» [1, с. 274].
И далее:
«Непосредственно после боя на улице только что взятой станицы Ново-Дмитриевской генерал Марков встретил юную сестру милосердия Юнкерского батальона.
– Это был настоящий ледяной поход! – заявила сестра.
– Да, да! Вы правы! – согласился генерал Марков» [2, с. 140-141].
Чего стоит непринуждённый обмен репликами между генералом Марковым и «юной сестрой милосердия»! Как будто беседуют между собой не обычные люди, а героические персонажи исландских саг или будущие святые. Перенесённое явно не по человеческим силам и возможностям. Во всём этом нечто сверхчеловеческое, необъяснимое. Кажется, что здесь Бог уже показал свою силу в избранных своих и теперь уже совершенно не важно, чем закончится гражданская война и что будет с теми, кто явился на пир не в брачных одеждах.
И в списках похороненных на Ивангородском погосте среди двух тысяч, погребённых в братских могилах (это только на одном кладбище, по правую сторону Наровы), поминаются сёстры милосердия Надежда Аленева и двадцатичетырёхлетняя Ольга Неклюдова. Они тоже прошли свой сверхчеловеческий путь в рядах СЗА до той самой «Нарвской Голгофы». В этом они, думается, были похожи на собеседницу генерала Маркова. Что-то и в их жизни было явно «не от мира сего». Вот что пишет А.И. Куприн, состоявший в штатах редакции армейской газеты северо-западников в повести «Купол святого Исаакия Далматского» об одном из полков армии:
«Да! Великую, кровавую, святую жертву родине принесли русские юноши и даже мальчики на всех фронтах, во всех боях ужасной гражданской войны.
О Талабском полке и о 2-й дивизии, в которую он входил (Островский 500 штыков; Талабский – 1000; Уральский – 450; Семеновский – 500, и эти числа лишь в начале похода) – о них мне придется упоминать особенно часто. И вовсе не потому, что эти части отличались от других боевыми или легендарными чертами. Нет, все полки С.-З. Армии были выше похвал, и об их подвигах думаешь невольно теперь как о великой сказке. Я порой недоумеваю: почему это никогда не слышно и в газетах нет ничего о вечерах, собраниях или обществе северо-западников. И мне кажется, что эти люди сделали так много непосильного для человека, преодолели в такой громадной мере инстинкт самосохранения, пережили такое сверхъестественное напряжение физических и нравственных сил, что для них тяжким стало воспоминание. Так лунатик, перешедший ночью по тонкой гибкой дощечке с пятого этажа одного дома на пятый другого, взглянет днем с этой высоты вниз – и у него побледнеет сердце и закружится голова» [3, с. 17].
Вообще, что-то очень необычное было в этих последних днях русской армии и памяти о них. Даже надписи у подножия высокого чугунного креста на кладбище уже не те по духу, что были возможны, когда русская история ещё уходила в многообещающую перспективу. Например, на памятнике петровским гвардейцам, погибшим в русско-шведском сражении 1700 г., который стоит в семи километрах от кладбища уже на теперешнем эстонском берегу реки Наровы, начертано: «Героям – предкам». Слова эти в новой ситуации были уже неуместны, «державные понятия» потеряли свой смысл. Остался лишь человек перед Богом. Оттого надписи у подножия креста содержат только евангельские слова о любви и терпении, а погребённые именуются страдальцами.
О примате Божьего, а не человеческого в «вопросе» отношения к белому движению свидетельствует и материал, который публикуется ниже. В нём содержится документальная история, которая по совпадению изложенных в ней фактов кажется невероятной, но которая действительно произошла и связана с печальной судьбой белых воинов после эвакуации из Крыма.
*****
В.С. Павленко[1]
Неизвестный солдат[2]
Мне бы хотелось поделиться с читателями весьма замечательным случаем из моей служебной практики.
Я долгое время занимал должность псаломщика приходской церкви в одном из столичных городов на Балканах. Волна первой эмиграции хлынула на Балканы, в братские славянские страны. Туда же были перевезены и части русской Добровольческой армии из Галлиполи и Лемноса.
Эта масса русских беженцев, конечно, легла тяжёлым бременем на тогда ещё не оправившиеся от мировой войны славянские страны и, конечно, многим было очень трудно устроиться и получить какую-либо работу. Семейным было как-то легче устроиться и приспособиться к обстановке, а наличие детей морально обязывало благотворительные организации прийти к ним на помощь.
Но в худшем и даже трагическом положении оказались одинокие беженцы, в большинстве солдаты – чины Добровольческой армии. Не имея регулярной и постоянной работы, часто не имея своего угла, они в поисках работы бродили по городам и сёлам страны и ютились, где только возможно, вплоть до кладбищенских склепов и мавзолеев, и так прозябали, редко получая случайную работу и, ещё реже, какую-либо помощь от благотворительных организаций. Но ещё большая трагедия была, когда такой бездомник-одиночка заболеет и свалится где-нибудь на улице. Его подберут, увезут в городскую больницу, и судьба его остаётся неизвестной.
На такое тяжёлое положение и такую трагическую судьбу русских одиноких беженцев обратила своё внимание администрация находившегося в городе госпиталя Российского Общества Красного Креста. Она условилась с городскими властями и полицией, которая всегда подбирала таких больных, чтобы они впредь доставляли их только в госпиталь Красного Креста. Там за ними был надлежащий уход, и по выздоровлении их по возможности устраивали и уже не оставляли без внимания в дальнейшем. Если же больной умирал, в церкви совершали отпевание и хоронили его на специально отведённом для русских участке городского кладбища. На погребение таких бедных бездомных и одиноких городская община присылала бесплатно катафалк последнего, 4-го, разряда – простой деревянный гроб, наскоро сколоченный из неоструганных досок, и чёрный деревянный крест, на котором санитары госпиталя делали соответствующую надпись; а вместо покрова госпиталь давал простыню не первого сорта и наволоку, которую набивали соломой, и она служила покойнику подушкой.
Однажды полиция привезла в госпиталь тяжело больного, без сознания, русского солдата. В ту же ночь он, не приходя в сознание, умер. Сообщили в церковь, назначили день погребения, и в назначенное время мы в присланном госпиталем экипаже, дежурный священник и я, поехали в госпиталь. Должен сказать, что в нашем городе было много продавцов цветов. Они, увидя катафалк, бегут и предлагают цветы родным покойника. Так было и теперь. У госпитальных ворот стоял катафалк, но не четвёртого разряда, как бывало обыкновенно для таких бесплатных похорон, а приблизительно второго – для платных и более дорогих похорон. И здесь же оказался продавец цветов, мальчик-цыганёнок, который начал предлагать нам цветы. Я ему сказал: напрасно ты беспокоишься, здесь нет никого родных и никто у тебя не купит цветов для этого покойника.
Зная всех мортусов (мортус – служащий погребального бюро), я спросил: «Что это значит? Ведь похороны бесплатные. Почему такой шикарный катафалк?». Он мне ответил, что назначенные для таких похорон заняты и община, чтобы не опоздать к назначенному времени, распорядилась прислать один оставшийся – этот. Я не мог не обратить своего внимания на ещё одно обстоятельство. Когда происходили такие похороны одиноких, без присутствия друзей и знакомых, то гроб ставился на катафалк, священник и я садились в экипаж, дежурный санитар садился рядом с кучером и держал крест, и мы по немноголюдной окраинной улице ехали на кладбище. Сейчас же лошади стояли в обратном направлении, то есть к центру города. Я спросил мортуса: «Почему?». Он мне ответил, что наша окраинная улица закрыта, там проводят воду, и мы должны ехать по главной улице.
Санитары вынесли закрытый гроб с покойником – простой, деревянный, белый – и поставили в этот, так сказать, шикарный катафалк. И мы по главной и многолюдной улице поехали на кладбище.
Подъезжая к кладбищу, я заметил необычайное оживление: масса публики, по виду состоятельной, много автомобилей и экипажей. Перед церковью стоит прекрасный с зеркальными окнами, первейшего разряда, запряжённый шестёркой цугом, катафалк. Мы в нерешительности остановились у ворот кладбища, не зная, как нам быть и что делать. Церковь занята каким-то важным погребением. В это время проходящий кладбищенский священник сказал нам, что есть и место в церкви и время: эти похороны будут позже, так как ждут представителя правительства.
Мы подъехали к церкви, и мортус с санитаром внесли в церковь этот более чем скромный гроб. Когда его открыли для отпевания, я увидал, что простыня, служащая покрывалом, была коротка и не закрывала ног покойника; из порванных носков выглядывали пальцы. В храме стоял на высоком пьедестале, весь увитый цветами и обложенный массой венков, прекрасный, блестящий серебром, металлический гроб до половины покрытый белым шёлковым покрывалом с серебряными кистями и позументами. Какой одинокий, какой печальный вид имел в сравнении с ним скромный, деревянный, некрашеный гроб нашего покойника! Предстояло погребение, о чём мы узнали потом, матери министра председателя. Ждали представителей двора.
Купив свечи, мы начали отпевание. Только один дежурный санитар стоял у гроба.
И вот я вижу: в церковь входит дама в трауре с большим букетом прекрасных белых роз. Взглянув, в нерешительности остановилась она перед гробом нашего покойника, подошла ближе, посмотрела, быстро перекрестилась, взяла большую половину от своего букета и положила на гроб нашего покойника. Затем прошла вперёд, положила оставшиеся цветы у гроба покойницы. За ней другая сделала то же самое. И я вижу, что все входящие с цветами дамы, проходя, обязательно оставляют часть своих цветов, которые они несли покойнице, нашему покойнику. Гроб его был буквально весь усыпан цветами. Покойник был весь ими закрыт, и оставалось не закрытым только его лицо.
Многие покупали свечи и ставили их у гроба покойника. И все входящие, прибывавшие на погребение покойницы, не проходили вперёд, а оставались у гроба нашего покойника. Повернувшись в сторону, я увидал, что рядом со мной стоит принцесса Е. По окончании отпевания я увидал, что за священником стоит принц К. Представитель двора, прибывший на погребение важной покойницы, тоже не прошёл вперёд, а остался у гроба нашего покойника. Когда гроб, усыпанный цветами, выносили из храма, до дверей за гробом прошёл принц К., и вся публика только после выноса гроба прошла вперёд к покойнице.
Перед погребением я вынул цветы из гроба и потом положил их на могилу неизвестного солдата. Его свежая могила была ими вся усыпана, вся закрыта…
И вспомнил я тут, как сказал мальчику-цыганёнку, предлагавшему цветы, что нет никого, кто бы купил цветы и положил на могилу неизвестного солдата…
Кто был он? Откуда? Как его имя? Всё это осталось неизвестным. Никаких документов при нём не было. Опрашивали, справлялись, допытывались – ничего не узнали. Единственным удостоверением его личности были, в боковом кармане его полуистрёпанного английского френча, два солдатских Георгиевских креста. Ему их положили в гроб.
Так и отпевали его: «Имя же его, Ты, Господи, веси».
*****
Комментарий к рассказу
Рассказ был впервые опубликован в эмигрантском журнале «Русское Возрождение» и впоследствии помещён в качестве приложения к книге воспоминаний генерала А. Туркула «За Святую Русь», известной ещё под названием «Дроздовцы в огне». Автор рассказа, участник белого движения, В.С. Павленко в двадцатых годах прошлого века был псаломщиком у протопресвитера Георгия Шавельского в Софии, а позднее псаломщиком и секретарём Епархиального управления при епископе Серафиме (Богучарском). История, им рассказанная, явно из ряда вон выходящая, хотя сюжет её вроде бы достаточно для того времени и места типичен. Очередной бездомный, одинокий и неизвестный солдат Добровольческой армии умирает в софийской больнице. Его хоронят, благодаря помощи Российского общества Красного Креста, пусть и по самому скромному, скромнее уж некуда, варианту, но всё же по-христиански, с церковным отпеванием. Из тех, кто провожает солдата в последний путь, стоя у гроба, – только дежурный санитар больницы. В этом рассказе можно было бы усмотреть ещё одну печальную иллюстрацию неудачного конца белого движения. Началось оно под вражеским огнём своих же соотечественников, под ледяным дождём и ветром в весеннюю распутицу, а закончилось для многих и многих в деревянных гробах, «наскоро сколоченных из неоструганных досок», под простынями «не первого сорта» вместо покровов. Стало быть, не получилось, не сошлось. К побеждённым всегда применяются слова с приставкой «не»: не учли, не сумели, не понимали и т.д.
Так можно было бы рассудить, и так рассуждают сегодня те, кто называет себя историками России, рассуждают по человеческим меркам. Но вот читаешь рассказ, и на память приходят слова апостола Павла: «Мне отмщение и Аз воздам, говорит Господь» (Рим.12:19). В рассказе В.С. Павленко весь обычный сценарий «осмысления» белого дела в одно мгновение разрушается. У беднейшего из всех возможных гроба вдруг (всё выходящее за человеческие пределы происходит вдруг) начинается нечто необычное, что, по сути, превратилось в государственные похороны неизвестного русского солдата с участием особ царской семьи. Такой поворот событий сразу заставляет вспомнить о деле Божьем, о том, что в сравнении с ним человеческие суды мало чего стоят. И это одно описанное В.С. Павленко событие проливает особый свет на всю судьбу белого движения.
Можно с уверенностью сказать, что никому из погибших его, этого солдата, противников-красноармейцев, не могло достаться подобной чести уже по определению. Чтобы подобное случилось, нужен храм, священник, монарх во главе государства. Когда твой бог и царь – «товарищ Троцкий», то, кроме вопля «мы отомстим за тебя, братишка», ничего представить себе невозможно. Нет, и здесь способна проявить себя искренность, какая-то даже детскость в горестном переживании утраты, но проявить, опять-таки, по человеческой мерке. Потому такая смерть безысходно приватна, несмотря на все лозунги о мировой революции и о деле рабочего класса, за которое погиб боец и прочее. Ведь очень скоро станет окончательно понятно, что всё это фикции, реальна же для красноармейца лишь смерть без надежды на воскресение. Не случайно ГУЛАГ станет царством смерти, мнимым, по существу, но реальным для его жертв, свидетельством её победы. С солдатом из рассказа Павленко всё происходит по-иному, его вознесение, «жизнь вечная» началось уже на земле. Он продолжает оставаться русским солдатом и свою Россию забирает в эту жизнь с собой. Она теперь уже не Россия как одна из стран, до которой остальным странам не всегда есть дело. Она уже та самая «Святая Русь», которой начинают служить, отдавать ей почести другие государства в лице их царственных особ.
Мысль об участии здесь Бога, что называется, приходит во время чтения текста, а не проистекает из желания упоминать имя Божие при всяком удобном случае. И возникает интересный вопрос: а как мог бы среагировать на это атеист, если он всё же человек совестливый? Да, совпадение первых двух неординарных ситуаций: с прибытием катафалка, который был явно «не по чину» для неизвестного бедолаги, и той, что этот катафалк двинулся по более почётному маршруту, чем обычно, – уже с небольшим скрипом, но всё же укладывается в пределы «теории вероятности». Но продолжение этого неординарного ряда в Церкви? И какое продолжение! Чтобы удержаться в пределах своих убеждений, простой атеист здесь должен напрячься, заглушить голос совести и превратиться в атеиста воинствующего. Так на самом деле в подавляющем большинстве случаев в СССР и происходило. Но если по каким-то причинам простому атеисту побороть в себе человеческое не удалось, то тогда не избежать хотя бы растерянности, признания, что «что-то здесь не то», что-то удивительное имеет место. И уже этого удивления достаточно, ведь волей-неволей оно указывает, что человеческие мерки при оценке таких событий не срабатывают, что речь идёт о чём-то сверхчеловеческом. И в сравнении с ним, даже если имя Бога не будет упоминаться, вся мышиная возня тех, кто называет себя российскими историками и постоянно спорит о том, на чьей стороне была правда в гражданской войне, невольно становится как-то уже не последней инстанцией в суде над белым делом.
Весьма примечательна и сама тональность, в которой автор рассказа ведёт повествование. В ней совершенно нет искусственного пафоса, хотя сюжет как будто бы даёт право на «духоподъёмность». Павленко нигде не «педалирует», у него нет слов о «безвестных героях», «великом подвиге» и т.д. Два Георгиевских креста, случайно обнаруженные в кармане «полуистлевшего английского френча», просто упоминаются в конце рассказа как некие предметы, всё же проливающие свет на личность неизвестного. Он тот, кто заслужил два Георгиевских креста. Саму свою историю Павленко называет «весьма замечательным случаем». Подобными словами мог предварить свой выдуманный или невыдуманный рассказ и какой-нибудь бывалый охотник во время пирушки. Случай, конечно, замечательный, но не из ряда вон. Здесь мы сталкиваемся с удивительной трезвостью автора. Она опять как будто бы укладывается в пределы человеческого как только человеческого. Но человечность эта особого рода. Для автора бытие Божие явно и очевидно, потому у него и нет необходимости зацепиться за что-нибудь иное, требующее педалирования и пафоса. Человек для него только человек именно потому, что есть Бог. Рассказ прост и ясен, но прост он и ясен той самой простотой, которая в своём пределе открыта святым. Автору понятно, и он полагает, что это будет понятно и читателю: Бог знает имя солдата, всё необычное, что произошло, необычно для человека, но обычно для Бога. И уж коли это божественное участие столь очевидно в деле неизвестного солдата, то это – солдат как Божий избранник – победитель, как победители – все его павшие товарищи, друзья, командиры.
В рассказе что-то заставляет вспомнить о приведённом в предисловии разговоре генерала Маркова с сестрой милосердия. Тот же, в общем-то, лаконизм повествования, то же явное указание в этом лаконизме, вмещающем какую-то смысловую бесконечность, на Божественное присутствие. Наверняка здесь сыграло роль то, что автор сам участник белого движения, возможно, один из купринских «лунатиков». Потому написать так на подобную тему, как дано это свидетелю событий, теперь уже не сможет никто.
Журнал «Начало» №36, 2019 г.
[1] В.С. Павленко – внук, сын и отец священников, окончил Одесское Военное училище, был участником Белого движения. В Болгарии был псаломщиком и протопресвитера Георгия Шавельского, а позднее псаломщиком и секретарем Епархиального управления при епископе Серафиме Богучарском. Эмигрировал в Америку. Скончался на 90-м году жизни.
[2] Печатается по изданию: «Русское Возрождение», 1986, №4.
Литература:
- Деникин А. И. Очерки русской смуты. Т. 2– 3. М.: Айрис-пресс, 2006.
- Марков и марковцы. М.: НП «Посев», 2001.
- Куприн А.И. Купол святого Исаакия Далматского. М., 1992.
УДК 930.85
E. Ivanov
The Foreword to the story by V.S. Pavlenko «The Unknown soldier»
The Preface and comments to the story Pavlenko said about the White movement in Russia. The author of the Preface emphasizes the need to look at this phenomenon not only from a historical but also from a theological point of view.
Key words: White movement, Russian army, Church, emigration.