«Бог и человек в богословии, философии, искусстве». Вступительное слово
Вступительное слово к X Пасхальной конференции Института богословия и философии «Бог и человек в богословии, философии, искусстве».
В стенах нашего института конференции близкие по теме сегодняшней Пасхальной конференции проходили не один раз. Для нас это естественно, так как мы не только богословский институт, но еще и светское учебное заведение. Учатся у нас по преимуществу миряне, то есть те, кому предстоит пройти свой жизненный путь в секулярном обществе, соотносить себя с секулярной культурой. Это обстоятельство было бы совершенно неверным рассматривать как препятствие для углубленного изучения богословских дисциплин. Однако, у нас менее чем, скажем, в СПб Духовной Академии оправдан акцент, прежде всего, на внутри богословских проблемах. Не меньшее, а возможно, и большее значение для нашего института имеет то, что я обозначу заведомо условным и приблизительным словосочетанием «богословие на выходе». Под ним, в частности, понимается соотнесенность православного богословия с философией и культурой.
Обе эти соотнесенности чрезвычайно значимы для богословского знания и, шире, для Церкви. Обе они представляют собой проблемы, которые не просто далеки от какого-то подобия разрешения, пускай и относительного, во многом они, по существу, еще и не поставлены надлежащим образом. Винить за это особенно некого. Наверное, иначе и не могло быть для Церкви, которая десятилетиями находилась в изоляции, навязанной ей большевистским режимом. Откуда в ней было сразу взяться готовности и способности к надлежащему осмыслению явления секулярной культуры? Такими вопросами можно было себя успокаивать пятнадцать, десять лет назад, но не сегодня, когда ситуация все еще такова, что трудно себе представить, скажем, выход кинофильма художественно значительного и вместе с тем задевшего многих внутри и вне Церкви, который православные богословы осмыслили бы внятно и глубоко. Во всяком случае, такого рода осмысления в средствах массовой информации пока незаметно. Другое дело, дидактизм, поучения по поводу того, насколько фильм православен или не православен. Они необходимы, кто станет с этим спорить, но вряд ли как простая квалификация и оценка, совершенно не склонные углубляться в художественное измерение кинофильма. Как правило, его для богословов просто не существует.
Пояснить и конкретизировать сказанное я попытаюсь примером и событием уже достаточно давним. Оно состояло в выходе на экраны известного фильма Тенгиза Абуладзе «Покаяние». Те, кто его видел в годы так называемой «перестройки», помнят, конечно, какое огромное впечатление произвел этот фильм на самых разных людей, как бурно его обсуждали. Прозвучал тогда и голос православного священника. Насколько я помню, он выступал со своей оценкой «Покаяния» в очень популярной тогда телевизионной передаче «Взгляд». Основной его мыслью было то, что негоже сыну выкапывать из могилы отца. Какие бы за отцом грехи и преступления ни числились, он был предан земле, извлечение же его оттуда в любом случае будет святотатством.
Менее всего я бы хотел оспорить это само по себе непоколебимо верное утверждение. Вопрос только в том, что в таком своем общем виде оно ничего в фильме не объясняет, а, скорее, указывает на реальность вполне очевидную без всякого поучения со стороны священника, который, кстати говоря, так толком и не уточнил адресат своих претензий, является ли им герой фильма или режиссер. Да, конечно, не сыну выбрасывать из могилы труп отца — это чудовищно. Но тут один ужас сталкивается с другим. Такой человек, каким был отец, по сути, никакой не отец, не может и не должен быть им. Что от него перенимать сыну, кроме чудовищных преступлений, непотребств и крайней душевной низости? Сын, признающий такого отца отцом, вольно или невольно принимает его, обязан ему почитанием. Для героя «Покаяния» такое совершенно неприемлемо. Отсюда и этот чудовищный жест с выбрасыванием отца из могилы. Он знаменует собой разрыв поколений, прекращение истории, непреодолимую пока катастрофу. Она в фильме заявлена как вопрос ко всем нам, зрителям, и самому режиссеру. Ответить на него простым «ай-яй-яй» в адрес то ли сына, то ли режиссера — это слишком легко отделаться от проблемы. Она действительно разрешима только по-христиански и Церковью. Но как ее разрешить в пределах светской культуры? На самом деле, никак, и «Покаяние» нам это прекрасно продемонстрировало. Фильм о том, что такому отцу не место в могиле, и это по-своему верно. Но есть и истина более высокого порядка: «Мне отмщение и Аз воздам». Она недоступна режиссеру, исходя из его собственного опыта, именно как художнику. С этим необходимо считаться и вначале отдать ему должное в качестве художника, найти логику в его фильме и только потом напомнить о логике своей, христианской и церковной. Но не как нереализованной в фильме, а скорее как неосуществимой в пределах искусства. Это была бы речь не просто православного богослова, но и того, кто способен понять язык мира за пределами церковных стен, отдать ему должное и указать на его недостаточность.
Не менее остро, чем с искусством, обстоит дело с философией. За последние 17–18 лет переведено на русский язык и опубликовано почти все значительное в философии из того, что находилось под запретом при большевиках. О богословской реакции на опубликованное пока остается только мечтать. В том же, что она необходима, у меня сомнений не возникает потому, что каким бы желательным ни было расширение интеллектуального горизонта тех, кто причастен к философии, само по себе оно создает проблемы вне богословия едва ли разрешимые. Это ведь не требует особых доказательств, что философия со второй половины XIX века по настоящее время переживает кризис. Он вовсе не исключает появления блестящих и глубоких философских сочинений, поскольку каждый раз они являются свидетельством непреодоленного кризиса. Но если изнутри философии он непреодолим — это и предполагает богословское осмысление затянувшейся ситуации. Его образцы уже существуют, однако в православном богословии все еще нет и намека на сложившуюся или складывающуюся традицию обращения к философской или, шире, к секулярной мысли. До известных пределов плодотворным здесь было бы обращение к опыту католического богословия. В нем крупнейшие богословы создавали произведения в том числе и реагирующие на ситуацию в секулярной мысли и, шире, культуры, которые демонстрируют неоспоримое преимущество богословского взгляда там, где светская и секулярная мысль самого существенного сформулировать как раз и не в состоянии. Сошлюсь на два только примера.
Первый из них касается крупнейшего богослова-томиста XX века Ж. Маритена. В 2004 году у нас был издан сборник его трактатов и эссе, в котором, в частности, содержится сочинение «Жан-Жак, или Святой от природы». Понятно, что посвящено оно Ж.–Ж. Руссо. Кто о нем только не писал на протяжении последних более чем двухсот лет. Но такого глубокого, трезвого и беспощадного взгляда на Руссо и его творчество больше ни у кого не встретишь. Маритен Руссо не принимает категорически и бесповоротно. Но это не просто неприятие христианином того, кто по существу от христианства отрекся, подменил или исказил его доктрину. Маритен демонстрирует с редкой простотой и ясностью, ничего общего с упрощением не имеющими, всю болезненную извращенность и тупики руссоизма, его безответственность и невменяемость. Католический богослов как будто совсем не считается с грандиозным влиянием Руссо на всю западную культуру. Для него значение Руссо и разрушительность его учения — это реалии совмещающиеся. Причем последнее выявимо именно с позиций христианства. Оно позволяет обнаружить в руссоизме духовную болезнь века, как бы ее восторженно ни принимали и сколько бы последователей и почитателей ни породил Руссо своими сочинениями. «Жан-Жак, или Святой от природы» Маритена — это действительно «богословие на выходе», его блестящий образец.
Второй пример, к которому я хочу обратиться, — это небольшая, но очень насыщенная книга другого, на этот раз немецкого католического богослова, Р. Гвардини — «Конец Нового Времени». С одной стороны, она находится в ряду ставших классическими работ по культурфилософии, где место книгам О. Шпенглера, Х. Ортега-и-Гассета, А. Тойнби и некоторым другим работам. При всем этом, однако, из общего ряда «Конец Нового Времени» выпадает ввиду того, что для Р. Гвардини кризис, упадок, в известном смысле, даже конец культуры — это еще не окончательный приговор человеку, если для него остается действительной сверхкультурная реальность христианства. В этом отношении Гвардини уже не культурфилософ, а богослов культуры, демонстрирующий своей позицией то, что недоступно чистым культурфилософам.
Своим обращением к примерам католического «богословия на выходе», то есть в его обращенности к проблемам секулярной культуры, я хотел всего лишь напомнить о том пути, который на Западе осуществлялся, у нас же пока остается почти нереализованной перспективой. Ее реализация, между прочим, не исключает и полемики с католическими богословами, в чьих построениях не все приемлемо для Православной Церкви. Для меня это, скажем, стало очевидно при анализе упомянутой книги Гвардини. Мне представляется и его приговор культуре слишком категоричным, и посткультурное бытие, на мой взгляд, конструируется с акцентами, скорее, героически-аристократическими, чем христианскими, оно обещает выход для одиночек и не может стать позицией Церкви.
Возвращаюсь, однако, непосредственно к нашей конференции с ее собственными попытками богословски осмыслить культурные реалии. В предстоящих выступлениях речь пойдет о богословском взгляде на философию, изобразительное искусство, художественную литературу, эпическое творчество. Тематически выступления очень разнородны. Однако я надеюсь на то, что все мы ощутим общность докладов, за которой стоит и институтская традиция, и добросовестное стремление каждого из докладчиков совместить свою позицию христианина и богослова с не предвзятым взглядом на реалии истории культуры.
Журнал «Начало» №16, 2007 г.