Ж.П. Сартр: опыт существования и «небытие-в-себе»
Жан-Поль Сартр
В своем трактате «Бытие и Ничто» Ж.П. Сартр достаточно определенно расставил акценты в отношении реальности сознания и в-себе-бытия. Не остается никаких сомнений по поводу того, что вся полнота бытийственности принадлежит второму из них, в то время как первое занимает подчиненное положение. Сколько бы Сартр ни утверждал, что «не существует приоритета ни бытия перед сознанием, ни сознания перед бытием» и что «они являются парой», надо, однако, всегда иметь в виду, что парой такого рода, когда ведущая роль отдается бытию. Если бытие есть в-себе и само по себе, то сознанию далеко до такой самостоятельности; оно всегда подчинено бытию, отталкивается от него и из него исходит. По большому счету, в нем и нет ничего кроме этого бытия, которое оно трансформирует в для-себя и существует только за счет его отрицания. При этом в-себе совершенно не нуждается в том, чтобы для-себя его осознавало. Факт осознанности вещи в ней самой ничего не меняет, зато позволяет сознанию состояться, определиться в самом себе и по отношению к ней. Так сознание по Сартру и существует, подобно шарику для пинг-понга, отскакивая от одной вещи к другой, без всякой надежды хотя бы на мгновение остановиться, не считая, конечно, всегда существующей возможности вылететь за пределы поля.
Ясно, что бытие-в-себе есть по ту сторону времени, пространства, качества, количества, потенциальности, инструментальности и прочих возможных характеристик, которые приходят к бытию посредством для-себя. О в-себе нельзя сказать ровным счетом ничего, кроме того, что оно есть. Отношение же для-себя к чистому в-себе в его неустранимом «есть» может реализовываться только в форме «присутствия по отношению к…». Учитывая, что всякий мыслимый путь туда заказан, без риска перевести в-себе в структуру для-себя, сознание ничего больше поделать с ним не может. В пределе — сознание обнаруживает в-себе на своих границах и упирается в него, констатирует его фактическое наличие во всей его «сплошности», непрозрачности, однородности и вместе с тем — случайности.
Роман «Тошнота», написанный Сартром приблизительно в то же время, что и «Бытие и ничто», представляет собой опыт встречи с чистым существованием по способу в-себе, причем встречи такого рода, когда простым присутствием для-себя по отношению к в-себе дело далеко не ограничивается. Вещи, окружающие героя романа, будь то камень на берегу, корень дерева в парке, подтяжки официанта в кафе или пивная кружка, начинают являться только тем, чем они являются, лишаясь своего повседневного вида, присвоенного им для-себя-бытием, равно как и своих определений, назначений и функций. Вещь начинает являть себя безотносительно к другим вещам, безнадежно теряя всякую «полезность», «подручность» и связь с миром. Вместе со способностью к изменению из вещи уходит и ее привычное временное измерение. Прошлое и будущее вещи оказываются лишь инструментом видения, в то время как время самой вещи — сиюминутное настоящее. Очевидно, что истолкование вещи происходит здесь вполне в духе всей философии Сартра, однако если в «Бытии и Ничто» имеет место чисто умозрительное построение, то в романе существование сбросило с себя покровы и утратило безобидность абстрактной категории.
«Существование — это не то, о чем можно рассуждать со стороны: нужно, чтобы оно вдруг нахлынуло, навалилось на тебя, всей тяжестью легло тебе на сердце, как громадный недвижный зверь, — или же ничего этого просто-напросто нет»[1].
Все наглядные примеры, приводимые в «Бытии и Ничто», будь то манипуляции с чернильницей на столе или посещение кафе, не говоря уж о подглядывании в замочную скважину — так или иначе, относятся к миру для-себя-бытия, одновременно являясь его выражением и непосредственным предметом рассуждения. В «Тошноте» о своих правах, наконец, заявляет бытие-в-себе, занимая центральное место в романе и подчиняя себе всю сюжетную нить. Однако нельзя уйти от вопроса, вскрывающего неустранимое противоречие: действительно ли бытие-в-себе может переживаться? Ведь на то оно и в-себе, что нераскрываемо для сознания. И если так, то кто же тогда герой романа Антуан Рокантен? Быть может, своего рода философ-практик, в мистическом порыве прорывающийся в тайну непознаваемого? Несмотря на всю соблазнительность такого предположения, дело обстоит совсем не так.
Неузнаваемые, утратившие свой повседневный вид, вещи мельтешат, трепещут, навязываются, беспокоят, демонстрируя полную свою автономность от сознания в своем неустранимом и фактичном «есть». И в этой своей независимости и неустранимости они воздействуют на сознание, ограничивая его собой, лишая свободы, внушая страх. В известном смысле, они уже и не вещи, а неопределенное «нечто», чистое существование по способу «в-себе». Можно сказать, что нам подвластен стол: мы вольны использовать его по назначению или нет, но нам совершенно не подвластно существование стола. Распилив его, мы устраним только сам стол, в то время как существование останется, поскольку стол как существующий в-себе столом не является, он просто есть в-себе и сам по себе. Подобного же рода в-себе сознание обнаруживает и внутри самого себя, как свое собственное существование, столь же неустранимое и независимое от своей воли. Одновременно сознание не может отождествиться со своим существованием в-себе, оно вынуждено вечно присутствовать по отношению к нему. При этом не так уж важно, о каком существовании идет речь, своем собственном или вещей — ни одно из них, согласно Сартру, не может быть более или менее предпочтительным по отношению к другому, и даже более того — они оба есть одно и то же существование в-себе. И именно на этой неуловимой грани, отделяющей сознание от того, чем сознание не является, появляется тошнота.
В «Бытии и Ничто» тема тошноты затрагивается мало и преимущественно связывается с телом, как то, что постоянно открывает тело сознанию. При этом тело рассматривается Сартром двояко: как единство ощущения и действия, то есть как то, посредством чего для-себя оказывается в бытии в форме бытия-в-середине-мира. Очевидно, что в таком аспекте тело есть необходимая структура для-себя, так как соотносится с миром и открывает первоначальное отношение к вещам-орудиям. Второй аспект — тело как то, что сознание никогда не перестает «иметь» и от которого никогда не способно освободиться. В этом случае тело открывается в форме чистого «в-себе», как чистое нететическое восприятие себя как фактического существования. Тошнота относится именно ко второму аспекту, что позволяет нам освободить ее от жесткой привязки к телесности, определяя ее в качестве отношения сознания к чистому «в-себе». При этом мы полностью соблюдаем предостережение Сартра о том, что «не следует рассматривать понятие тошноты как метафору, взятую из наших физиологических отвращений; напротив, на основе этой тошноты осуществляются все виды конкретной и эмпирической тошноты»[2]. Тошнота остается самой собой, только при соблюдении этого условия она способна открыть кое-что о бытии как таковом в транскрипции Сартра.
Ж.П. Сартр
Если вдуматься, тошнота — это выражение предельной страдательности, на грани полной утраты себя, вместе с безоружностью и оцепенелой неспособностью повлиять на ситуацию. И действительно, когда мы видим нечто отвратительное, оно вызывает в нас тошноту как ощущение полной неспособности что-либо с этим поделать. Отвратительное, в таком случае, это не то, в чем есть некий ущерб, поскольку всякий ущерб всегда можно восполнить, по крайней мере, в потенции. Отвратительное — это то, чего «в целом» не должно быть ни при каких обстоятельствах, но оно есть перед нашим взором, и этим своим настойчивым «есть» оно властно подавляет и гасит всякие попытки сопротивления.
«…Существует возможность, что в-себе поглощает для-себя, то есть конституируется бытие в противоположность «в-себе-для-себя», где в-себе привлекает для-себя в свою случайность, в свое внешнее безразличие, в свое существование без основания»[3].
Как отмечает сам Сартр, «это растворение само по себе уже устрашающе, поскольку оно есть поглощение для-себя посредством в-себе, как чернила поглощаются промокательной бумагой». Теперь сознанию можно только пожелать той способности к отскакиванию (как у шарика для пинг-понга). Бытие больше не вырастает пред сознанием подобно неприступной скале, а обволакивает, втягивает в себя. И если до этого активность сознания была только «кажимостью» на фоне тотальной страдательности, то теперь все стало совершенно очевидно: «существовать — значит поддаваться».
Сознание Антуана Рокантена оказывается, прямо скажем, в крайне необычной для него ситуации: лицом к лицу с в-себе при, практически полностью редуцированном и сведенном к точечному состоянию круге для-себя. Выходит, что встреча с «в-себе» невозможна без полного или частичного разрушения для-себя, которое оказывается не способно привести в действие свои основополагающие механизмы отрицания того, чем оно не является. Но если таков исход встречи для-себя с чистым в-себе, то каково же должно быть это В-себе? Выходит, что оно есть бытие-пропасть, бытие-липкость, бытие-существование на грани небытия. Предположение, что таковым его делает для-себя, заведомо оказывается ошибочным, поскольку в данном случае для-себя как такового уже нет, он редуцировано к точке, остаточности, в для-себя на излете.
«Это было непредставимо: чтобы вообразить небытие, надо уже оказаться здесь, в гуще этого мира, живым, с открытыми глазами; небытие — это была всего лишь мысль в моей голове, мысль существующая и парящая в этой огромности: небытие не могло предшествовать существованию, оно было таким же существованием, как и все прочее, и появилось позднее многого другого»[4].
Теперь мы можем ответить на поставленный нами вопрос. В-себе может переживаться сознанием, но только таким, которое одной ногой стоит в небытии. И как ни парадоксально это будет звучать, но этим небытием, в которое сознание погружается, как раз и является в-себе. Точнее же будет сказать, что никакой встречи сознания и бытия-в-себе не происходит и произойти не может. Переживание столкновения с чистым в-себе есть не что иное, как переживание саморазрушения для-себя-бытия. Таким образом, разорванность и отделенность друг от друга двух типов бытия не преодолевается синтетическим единством в-себе-для-себя, а, напротив, только усугубляется. На протяжении всего повествования Рокантена беспокоят одни и те же мысли: «вещи существуют, я существую, я не могу не существовать». Ему казалось, что он добрался до некой последней истины бытия, пришел, наконец, к чему-то неоспоримому и фундаментальному, к некой предельной очевидности, и тут же увяз в ней с головой.
«Если ты существуешь, ты должен существовать до этой черты, до цвели, до вздутия, до непристойности»[5].
И в этом «должен существовать», вернее сказать — «вынужден», звучит полная капитуляция и самоотрицание. Поясним сказанное одним примером, взятым из текста романа. На словах «но вот зазвучал голос саксофона» повествование словно взрывается появлением мелодии, доносящейся из проигрывателя, перед которой тошнота существования начинает отступать:
«Сквозь толщи и толщи существования выявляется она [мелодия — авт.], тонкая и твердая, но когда хочешь ее ухватить, наталкиваешься на сплошные существования, спотыкаешься о существования, лишенные смысла. Она где-то по ту сторону. Я даже не слышу ее — я слышу звуки, вибрацию воздуха, которая дает ей выявиться. Она не существует — в ней нет ничего лишнего, лишнее — все остальное по отношению к ней. Она ЕСТЬ»[6].
И далее:
«Но за пределами того, что существует, что переходит от одного сегодня в другое, не имея прошлого, не имея будущего, за пределами звуков, которые со дня на день искажаются, вылущиваются и тянутся к смерти, мелодия остается прежней, молодой и крепкой, словно беспощадный свидетель»[7].
Антуану Рокантену открывается то, что было скрыто на протяжении всего повествования: мелодия бытийствует, в то время как пластинка, игла и патефон — только существуют. И если мелодия с необходимостью принадлежит кругу для-себя, то и оно суть бытие, правда, до тех пор, пока оно от себя не откажется в пользу существования в-себе. Иными словами, как только для-себя-бытие лишается своего «для», оно превращается в бессмысленное существование на грани или тяготеющее к небытию. И бытие мелодии нисколько не затрагивается существованием патефона, пластинки и легкого покашливания иглы, скользящей по ее дорожкам. Бытие мелодии — по ту сторону существования, равно как и для-себя есть по ту сторону существования в-себе.
Ж.П. Сартр
Однако в «Бытии и ничто» для-себя в силу своей вторичности выглядит не столько бытием, сколько некоторой иллюзорной и необязательной «надстройкой» над «бытием-в-себе», которое, в свою очередь, кажется первоосновой и условием существования всего сущего. Но разве можно предположить, что проигрыватель с иглой и пластинка есть непременное условие возникновения мелодии? Пожалуй, именно так нам может подсказывать здравый смысл. Однако надо учитывать, что бытие мелодии не складывается из суммы этих предметов, равно как и суммы звуков, нот, голоса. Мелодия и пластинка — реальности разного порядка, друг с другом не связанные. Но если все же говорить о какой-то между ними связи, то о связи чисто инструментального характера. Пластинка и проигрыватель — то, за счет чего мелодия зазвучит «здесь и сейчас», но только не то, благодаря чему она возникла как таковая. Сами по себе они не имеют смысла и тяготеют к небытию, в то время как инструментальная связь с мелодией оправдывает их существование. Глупо было бы утверждать их бытийное первенство перед мелодией, однако Сартр в «Бытии и Ничто» именно это утверждает в отношении бытия-в-себе.
Подводя итоги, надо признать, что опыт в романе «Тошнота» нельзя назвать неподлинным или фальсифицированным, чего не скажешь об онтологическом построении в «Бытии и ничто». Что позволило Сартру закрепить за бытием-в-себе статус независимого от сознания бытия par excellence, если встреча с ним оборачивается столкновением с чистым ничто? Никакого убедительного ответа на этот вопрос мы найти не можем. Наиболее вероятным оказывается предположение о простой произвольности этого мыслительного хода. Но вот еще что поразительно, роман не заканчивается полной и окончательной катастрофой, что по-своему было бы более последовательно. Это говорит об одном: в действительности Сартр не хотел этой катастрофы, он хотел бытия. Другое дело, что такая расстановка сил привести к бытию не может, и тем более не способна открыть ему новые перспективы.
Журнал «Начало» №25, 2012 г.
[1] Сартр Ж.П. «Стена: Избранные произведения». М., 1992. С. 135.
[2] Сартр Ж.П. Бытие и ничто: опыт феноменологической онтологии. М., 2000. С. 357.
[3] Сартр Ж. П. Бытие и ничто: опыт феноменологической онтологии. М., 2000 С. 611.
[4] Сартр Ж. П. «Стена: Избранные произведения». М., 1992. С. 137.
[5] Сартр Ж. П. «Стена: Избранные произведения». М., 1992. С. 131.
[6] Сартр Ж. П. Стена: Избранные произведения. М., 1992. С. 173.
[7] Сартр Ж. П. Стена: Избранные произведения. М., 1992. С. 174.