Некоторые стихи Олега Евгеньевича Иванова

Преподаватель Института богословия и философии профессор О. Е. Иванов пишет не только философско-богословские книги, но и стихи. Публикуем некоторые из его произведений.

Смотрите также семинар 2012 года, на котором обсуждали поэтическое творчество О. Е. Иванова.

 

Фрески храма Святого Георгия в Старой Ладоге

Там, где царственный Волхов несет свои воды, как Чашу несет иерей,
Там, где вместо людей уж давно служит Богу природа,
Возвышается храм, что и белого света, наверно, белей,
Потому и увидеть его можно зреньем особого рода.

Это зренье рождается только под взором иным,
Только встречная жизнь открывает смотрящему око.
И тогда, все, что прежде ты видел, исчезнет, как дым,
А увидишь ты то, что не знает ни места, ни времени срока.

Взгляд Архангела, разве душе он прикажет твоей
Отвечать Сверхразумному речью, продуманной с целью ответа?
Он откроет ей путь, чтоб тянуло ее все сильней,
Все полней и смелей подниматься к Источнику света.

Бесконечность – не черная яма, не вечный коварный вопрос,
Не миндальная выпуклость в чаплинском взгляде Эйнштейна,
Только Лик бесконечен, что душу твою изымает из роя стрекоз
И дарует ей Богоприсутственный дар лицезренья.

Уж не в Риме ли я, не внутри ли Софии Святой,
Там, где Лики святые творят вновь и вновь человека?
Как великий здесь храм устоял рядом с гибельно черной избой,
Где в бреду доживает свой век несуразный народец-калека?

Только разве изба жизнь великому храму дала,
Разве волей народной возносится крест его в небо?
Здесь иные начала, иные слова и дела,
Здесь иное вкушенье земного, но Духом взращенного хлеба.

Но в Предтеченском храме, что вниз по течению Волхова, служба идет,
Принимая в себя, что таится в Святого Георгия древней святыне,
И пред позднею русской иконой еще молодой человек на колени встает,
Тихо шепчет слова, и ко мне долетает: «вовеки… , отныне…».

 

***

Если Слова и Света себя ты лишишь
Среди тьмы и какого-то ила,
Ощущая уже угасанье души,
То увидишь зрачки крокодила.

Лягушачье увидишь ты брюхо его
И кривые короткие лапки,
И я всё же скажу, хоть сказать нелегко,
Ходят так деревенские бабки.

Не увидишь в ногах тех творенья венца;
И с корою древесною схожа,
Иль с сургучной печатью старухи лица,
На пергамент похожая кожа.

Но сейчас не она пред тобой – крокодил,
Что-то длинное, нечто такое,
Что когда бы не чем-то взволнованный ил,
Ты сказал бы, совсем не живое.

Но рванётся сейчас из ничто в никуда,
Откусив у соперника лапы,
Иль исчезнет, ни в чём не оставив следа,
Ведь не след – отпечаток кровавый.

От растерзанной зебры в прибрежных кустах,
Иль в глазах вглубь влекомой косули,
Страх, которому имени нет на устах,
Ведь ждала она льва или пули.

А теперь будто в ад тянут душу её,
Будто больше, чем жизнь, отнимают.
И опять тишина, лишь кувшинка плывёт,
И вода её тихо качает.

Ну, а дальше коряги большой силуэт,
Её к берегу сносит теченье.
Тёмных джунглей в бревне узнаётся привет,
Что доверен реки попеченью.

Только вдруг вылезает на берег бревно,
Борозду на песке оставляя,
И песок проседает под ним глубоко,
А бревно снова вдруг застывает.

Нечто плоское, очень тяжёлое в нем,
Здесь не вес, здесь отсутствие формы,
Ведь тому, кто бесформен, нигде и не в чём
Не бывает достаточно корма.

Потому поглощает он прах, и ничто,
Человеческий грех пожирает,
И своим пожираньем всегда увлечён,
Сам себя он в ничто превращает.

Потому и опасен всегда крокодил,
Что в том нет никогда остановки,
И боится его потому даже ил,
Зверь любой, даже сильный и ловкий.

Может в хобот он дерзко вцепиться слона
И за лапу схватить леопарда;
Как железный капкан, эта схватка сильна
И мгновенна, как вспышка петарды.

И дана крокодилу какая-то власть
Мирный ход водопоя нарушить,
И, наверно, бессмысленно длинная пасть
Сил иных, запредельных, оружье.

Ведь не льва же задача служить палачом,
Его дело не казнь, а охота.
Здесь орёл и медведь, даже волк не причём,
Здесь особая цель и забота.

И зрачки крокодила не вызов, о, нет,
На борьбу, есть в них власть приговора.
Для всех нас, потерявших и слово, и свет,
Знак конца, знак вселенского мора.

Ведь коль слышишь смыкание ты челюстей,
Значит, сам ты с собою сомкнулся,
Значит, должен ты вспомнить о доле своей,
Как-то выбраться, как-то проснуться.

Значит, должен о милости Бога молить,
Палача видя страшное дело,
И не зебру в кустах, а себя отпустить,
Видя зебры в агонии тело.

И когда отойдёт от испуга лицо,
Тёплый ветер пусть тихо задует,
Но смотри, крокодил отлагает яйцо…
Помни, илистый мрак не пустует.

 

НТС

Шар воздушный плывет
в светлой выси небес над Советским Союзом.
Темень сплошная внизу,
а вверху звезд пронзительный свет.
Миг – и достанет булавки заржавленной
острый укол, и расстанется шар
со своим удивительным грузом.
И на землю, как медленный снег, упадет из
далекой-далекой России привет.

И заискрится в каждой упавшей снежинке
свободное русское слово,
И засияет как будто еще для окутанных тьмою
пространств невозможно-желанная жизнь.
Просыпается узник в ночи, ему чудится ангел,
что с двери темниц снимает засовы.
Будто на ухо тихо,
но властно сейчас говорит: «торопись».

Но вдруг чувствует узник,
что стало безвластным на койке лежащее тело,
И он водит рукой по груди,
будто ищет он душу свою.
Но так жаждала встречи со словом свободным душа,
что она, не дождавшись свободы,
уже отлетела.
И уже пребывает в ином,
для нее так желанном краю.

И текут по лицу не живому живые,
вполне настоящие слезы.
Так безмерно способна страдать не живая
как будто уже оболочка души.
Плачут очень похоже в весеннем лесу,
будто вовсе лишенные душ,
но особою полные жизни березы.
Те, что в Троицын день
так в церквах православных всегда хороши.

И подъемлет тогда все листовки-снежинки
с бессчетных российских могил
этой ночью явившийся ангел.
И священникам в митрах златых сообщает он нечто,
чтоб чашу святую над скорбной пустыней
высоко сейчас вознося,
Они вспомнили русское все, все сословья, роды,
все духовные званья и светские ранги,
Чтобы вспомнили все имена, чтоб свершилось
великое чудо «За всех и за вся».

Шар же тот прилетел из России,
из той, что сама не страна, перелетная птица,
Что сегодня еще для птенцов неизвестных
в том месте, где Майн к полноводному
Рейну стремится, гнездо свое вьет.
Ведь для птиц никогда не бывало препятствием
слова подобье пустое «граница».
Что ж до стражи на Рейне,
она в чистом сердце всегда тайный пропуск
со словом «свобода» прочтет.

Ну а что до меня, то отныне в раз выбранный день
звездной ночью весенней
До тех пор, пока вовсе я сил не лишусь
и не сделаюсь стар,
Буду в лес выходить
и стоять под берез новорожденной сенью,
Вновь надеясь увидеть полвека назад пролетевший
воздушный с листками-снежинками шар.

 

Европейскость

Европейскость это легкость,
Легкость это свойство птицы,
Только вряд ли слово «ловкость»
Здесь для рифмы пригодится.

Легкость больше, чем уменье
Просочиться в узость входа.
Легкость есть приспособленье
К узнаванию свободы.

Европейскость это сила,
Не тупое мышц томленье,
А в движении красивом
Шпаги в воздухе скольженье.

И удар неотвратимый
Нанесен здесь будет точно,
Там, где утренним светилом
Освещен фасад барочный.

Европейскость это святость
Лиц на службах благородство.
Европейскость это радость,
Сообщенья в Боге свойство.

Это вежливой улыбки
Мирозиждительный остов.
На болоте, будто зыбком,
Возникающий вдруг остров.

Ты же, гордый россиянин,
С президентом – манекеном
Ожидаешь лишь сияний,
Но имеешь только пену.

Может, все ж еще сгодится
Московитская утроба,
Человеком чтоб родиться,
Европейцем стать попробуй!

Ведь Европа это Рима
Неослабное дыханье.
В дуновеньи том незримом
Твой исток существованья.

 

Император

Лишь тогда есть страна, если есть у нее Император,
Чей украшен мундир нитью Цезаря тоги пурпурной;
Тот, кто властью своей и казнит и дарует награды,
И кому не нужны, чтоб высоким казаться, котурны.

Должен быть император, неважно живой или мертвый,
Пусть покоится он под высокими сводами храма.
И придя к тому месту, склонит свою голову гордый,
Кто ж сгибался по слабости, станет спокойно и прямо.

И сейчас расскажу я о чуде, что видел своими глазами.
Но сперва расскажу я о том, кто таков и откуда я взялся.
Я родился в пустыне, где царствовал карлик с усами,
Его каждый тарантул любил, а жучек безобидный боялся.

Скоро карлик сложил свои ножки и ручки кривые,
И завыла пустыня, что делать теперь насекомым.
И тогда сквозь все детские сны я увидел впервые
Прутья ржавые клетки, к которым надежно прикован.

А снаружи сновали какие-то странные тени;
Говорят, что в пустынях обычное это явленье.
И шептали они, что вот этак всю землю заселят,
И шептали они, что жить в клетках – большое везенье.

И повсюду мелькали какие-то рожи и хари –
Кто ученым себя называл, кто писателем, кто генералом.
Кто же был человеком взаправду, того потихоньку съедали,
Долго кости скребли, до души добираясь, усилий затратив не мало.

Вот и все о стране, где мне выпало счастье родиться,
И хочу я к тому лишь добавить, пожалуй, словечко.
В клетке той до какого-то возраста можно было резвиться,
Почему-то в ней лес прорастал и струилась прозрачная речка.

Но теперь рассказать должен я о свершившемся чуде,
Что своими глазами не так уж давно я увидел.
И рассказ (ведь о чуде он), может, порой недостаточен будет,
Может, сбивчив, прошу, слишком строго меня не судите.

Как случилось оно, в это время я был уж не молод,
И прогнили во многих местах прутья ржавые клетки.
Отвалились тогда от колхозницы серп, от рабочего молот,
И из пня проросли тонким кустиком свежие ветки.

И услышал я весть, что останки нашли государя
Той страны, что когда-то на месте пустыни лежала.
И как будто бы там, где сам Петр своим заступом в землю ударил,
Государя с семьею его той земле нам предать надлежало.

Вот тогда и свершилось, я видел, великое чудо,
Стали лицами вдруг сочетания глаз, подбородков,
Губ, ушей и бровей, что представить совсем уже трудно,
Будто против теченья пустую плывущую лодку.

Вот курсанты училищ военных стоят у гробов в карауле
И стоят они так, будто путь им открылся в бессмертье.
Видел я часовых, глаз открыт, но душою уснули,
Здесь где жизни исток? Только в царских гробах, вы поверьте.

Вот несут каждый гроб по ковровой дорожке четыре майора,
И впервые я вижу, что русские снова у нас офицеры,
Лишь вчера, кроме разве ругательств, не знали они разговора,
А сегодня и римских доспехов вполне приложима к ним мера.

Вот играет оркестр духовой, не советскую пошлую польку,
Ту, что маршем военным доныне упорно зовется.
А играет «Коль славен…», в народ собирая отдельные дольки,
И душа от той музыки к небу при жизни вот-вот вознесется.

А еще, притащилась постыдная Ельцина рожа,
Может, вдруг захотелось разбойнику стать человеком?
Если суд, то уж царский, пусть он и страшнее и строже.
Здесь опасности нет, но когда-то навеки опустится веко!

Я иначе как чудом назвать это все не умею.
Здесь, в пустыне, совсем невозможное в мире случилось.
И теперь в том, что было дано, сомневаться не смею.
Не во сне – с очевидностью солнца пред нами Россия явилась!

Удержать бы ее, у семьи августейшей сверить покаянье,
Обратиться бы к Богу, к святым именам прилепляясь,
Ну, немножко совсем, только шаг, только наше желанье.
Патриарх оглянулся на тени, потом прошептал: «сомневаюсь».

И тотчас к небесам птицей белою взмыла Россия.
И исчез в никуда тот, кто только что был офицером,
Прошептал патриарх: «Электричество лучше в быту керосина»,
И келейник, вздохнув, подтвердил: «Непременным, владыка, манером».

Только в Санкт-Петербурге случилось событье иное;
Там, где царственный всадник, змею победивший прекрасен,
Два столетия бронза лицо государя хранила в покое,
После слов патриарха оно передернулось в страшной гримасе.

Только что бы там ни было, предан земле император.
Ну, а если и в храме великом бесчиние вдруг происходит?
Чтобы все же была на земле верным душам награда,
Благодатный огонь на простую колонну нисходит.

 

Идёт снег

Белых падение звезд,
Кедров зелёное небо…
Снова к Сверхсущему мост,
Вновь вкус насущного хлеба.

Можно так долго стоять,
Жадно душой замирая,
И не скажу «созерцать»,
Как же сказать, я не знаю.

Разве так падает снег,
Разве возможно так падать?
Так прорастает побег,
Так воскуряется ладан.

Так же звучит тишина,
Так открываются ставни
В сад, где сирени волна
В воздухе катится плавно.

Это не эльфов полёт,
Снег не вмещается в сказку,
Это ночной небосвод
Снял звёздно-чёрную маску,

Чтоб звёздно-чёрный провал,
Выплеснув гроздья жемчужин,
Фильмом замедленным стал,
Иль колебанием кружев.

Медленно жемчуг с высот
Россыпью падает плавно,
Фильм его медлит полёт,
Чуда свершению равный.

Чудо свершается так,
Что успеваешь заметить
Как расступается мрак,
Как всё сильней что-то светит.

Разве снег падает вниз,
Вроде бы сверху спускаясь?
Так ли спускается лист,
В воздухе перемещаясь?

Сходно с паданьем листов
Птичьей движение стаи,
Осени грустный остов,
В этом всегда проступает.

Снег же – всегда полнота,
Та, что собой лишь полнится,
С грустным паденьем листа
Снега приход не сравнится.

Времени нет для него,
Нет для него постоянства,
Снег побеждает легко
Сопротивленье пространства.

Воздух для кружев собрат,
Лёгкий с невидимым братья,
Ночью в черёмухе сад –
Жемчуг на бархатном платье.

Но снова бездна, провал,
Холодно звёзды искрятся,
Снег как-то вдруг перестал,
И можно с места сдвигаться.

 

***

Сидел Андропов в высоком Кремле,
Реформу он замышлял,
А Брежнев лежал в кремлёвской земле,
И червь его кости глодал.

Сказал Андропов: «Да будет свет
И дисциплина труда!»
А червь сказал: «У вас совести нет
И не было никогда».

Пока говорил, оторвал уста
От брежневской кости гнилой.
Но кость сказала: «На ком нет креста,
Слова того – звук пустой.

Я в брежневском трупе гостьей была,
Частицей природы живой.
Теперь, когда Лёнькина смерть пришла,
Вернулась я снова домой.

Насколько роднее мне этот червяк
Всего населенья Кремля!
Насколько чернее над ним красный флаг
Чем эта сырая земля».

Но червь заставил её замолчать,
Напомнив ей лишний раз,
Что кости всего лишь для тела каркас
И нечего нос задирать.

Поэтому телу нужна голова,
Чтобы смотреть вперед,
А если ты государства глава –
Вести за собой народ.

Но кость в ответ: «Ваша мысль не нова,
И я не согласна с ней.
Я знаю – придумана голова
Для прикрепленья бровей.

Когда же брови осыпались вдруг,
Как листья с дубины сухой,
Что сделалось с тем, что является, друг,
По вашим словам, головой?»

 

Петух

Как описать мне гребень петуха,
Когда он как пруссак в парадном шаге
поднимает ногу?
Напоминает чем-то гребень тот
папаху сечевого казака,
Когда седлает он коня и покидает
надоевшую берлогу.

Конечно, что-то и от кардинальской шапки
в гребне есть,
Конечно, больше цвет и мало что от формы,
Но перед петухом не каждый
непочтительно решиться сесть,
Ведь власти цвет дан гребню
петуха не для проформы.

И мерзость революции совсем здесь не причём,
Петух во Франции тогда у армии похищен был
совместно с «Марсельезой»,
Со шпагою в крыле петух на птичий двор
высаживает дверь плечом,
Но без приказа свыше шпага не имеет веса.

И как сторонник короля восходит
наш петух на эшафот
И равнодушно косит глазом на топор
в руках простолюдина,
И солидарен с петухом тогда с ним
враждовавший раньше кот,
И голову склоняет во дворе пред
эшафотом птица и скотина.

Петух есть прирождённый генерал –
Недаром ведь петух рождается в мундире,
Не скажут ведь «петух прошёл»,
но скажут «прошагал»,
И куры шепчутся о петухе,
как о любимом командире.

Пусть кто и говорит, что видел, как петух
Как будто раскурил чубук и где-то там сидел
в запахнутом халате;
Не верьте, это просто злостный слух,
Как если б Жуков церковь посетил
в блокадном Ленинграде.

Петух ни на мгновение застёгнутый
не ослабляет воротник,
На нём всегда в обтяжку сапоги,
всегда сверкают шпоры,
Всегда к учениям готов, и постоянно ночью
перед войском слышен крик,
Которым требует петух закончить
кур пустые разговоры.

Орёл, конечно, царь,
но всё же по натуре не совсем он офицер,
Он во главе всего, но взгляд его
какой-то слишком отвлечённый,
Орлу ведь, в общем, наплевать на кур,
для них он вовсе не пример,
Живёт он, неба синевой заворожённый.

Заботу о войсках всегда осуществляют петухи,
Петух – сплошной плюмаж, и из плюмажа шпоры,
И рысью петухи летят
средь кур хозяйственной трухи,
Когда орлы полётом украшают
для хозяйства и войны ненадобные горы;

И снисходительно кривясь,
орёл на шею надевает орден петуху,
Петух же принимает всё всерьёз
и горд собой безмерно.
Хотя отмерено ему не так уж много
в будущем со стороны «ку-ку»,
Он на вопрос: «так завтра снова в бой?»
выкрикивает «непременно!»