«Песнь офитов»

В.С. Соловьёв

В.С.Соловьева принято относить к христиан­ским мыслителям. Свою христианскую позицию он неизменно дек­ларировал сам, с христианских позиций боролся с доминированием в его время позитивизма. Но, странное дело, наименее всего связанным с христианством оказалось самое интимное и неразрывное с душев­ной жизнью В.С.Соловьева — его лирика. В ней выражены и господ­ствуют совсем не христианские мотивы. И самое, наверное, удиви­тельное состоит в том, что чем удачнее, внутренне завершеннее, сво­боднее, поэтичнее написанное Соловьевым, тем явственней в нем звучит нечто христианству в корне чуждое, с ним несовместимое. Са­мый показательный пример сказанному — совсем небольшое стихо­творение «Песнь офитов», которое вследствие его краткости вполне уместно напомнить здесь читателю.

Если попытаться соотнести «Песнь …» с какой-либо интеллекту­альной традицией или системой мировоззрения, то несомненно на ум приходит гностицизм. На это указывает уже само название стихотво­рения, и, надо сказать, оно не зависает, оставаясь нереализованной за­явкой. Конечно же, «Песнь офитов» насквозь и, я бы сказал, проник­новенно гностична. Но что она в таком случае, более или менее удач­ная стилизация или же в ней есть нечто большее, то, что и делает по­эзию поэзией? В этом последнем случае В.Соловьев сам по всему сво­ему умонастроению должен быть гностиком. Мне представляется, что «Песнь офитов» не сводится к стилизации, она хотя и не вершина поэтического творчества, но все же поэтична. И вместе с тем невоз­можно представить себе, чтобы В.С.Соловьев был чистопородным гностиком. Таковых в XIX веке не было и быть не могло. В дальней­шем я попытаюсь показать, что в его стихотворении встречаются и пе­рекрещиваются две традиции, не только гностические, но и романти­ческие. Точнее же будет сказать, что коренному и непоправимому ро­мантику Соловьеву сродственны были какие-то очень существенные образы и смысловые ходы гностицизма.

В соловьевском стихотворении при всей его несомненной гностичности нет цельности образов, мотивов и смысловых ходов при вглядывании в него. Каждый из них оказывает заметное действие, рас­слаивается и становится зыбким, из-за чего в смысловом плане все путается, накладывается друг на друга, становится своей противопо­ложностью. И все-таки наиболее сильное и явное смещение гности­цизма Соловьева происходит в сторону романтизма. Скажем, в стихо­творении влюбленные представлены в виде лилии и розы, голубки и змея. Это вполне гностические образы, но они поддаются и романти­ческому прочтению.

В романтизме природа — Абсолют, она божественна, прекрасна в своих вечных изменениях, в своем становлении. Но как раз из-за этой постоянной текучести, природу и нельзя познать^[1], что является це­лью романтика: познать природу — Абсолют, стать к ней причастным, стать Абсолютом. На природе нельзя остановить свой взгляд, пой­мать ее и постигнуть. Она далека от человека. Но это и возможно, если предмет твоего познания (по существу такой же, как и природа) будет рядом с тобой, близок к тебе, если это женщина. Поэтому для Влади­мира Соловьева важно представить женщину как «лилию», тем са­мым подчеркивая ее близость к природе (женщина — природа — Аб­солют, женское божественно, женщина — Абсолют)^[2]. Тем самым, по­стигая женщину — постигаешь Абсолют, а срываешь с неё покров тай­ны. Девственность девушки — девственность (детскость) мира — при­роды — Абсолюта. В ней природа — Абсолют является лишь точкой, на которой еще можно сфокусировать свой взгляд, поймать её в мгно­вении вечность.

Переплетённость романтизма и гностицизма^[3] в стихотворении со­стоит ещё и в том, что и гностик, и романтик хотят уйти в Абсолют, как в хаос, но хаос заклятый, хаос — материнское лоно. И оба желают рас­твориться в нём до основания, до неразличимости, потеряв свое «Я», получая взамен покой, неразличимый от экстаза.

Но всё-таки романтическое в стихотворении преобладает. Если в гностицизме женское необходимо прежде всего как пара с мужским для эона, для целостности, то в романтизме женское тяготеет к абсо­лютному. Гностик уходя в хаос, идёт в «чистый свет», абстракцию, и никогда в земное, природное, так как оно ужасно, оно — бездна, стре­мящаяся тебя поглотить, то романтик с легкостью ныряет в природу — Абсолют.

Нельзя сбрасывать со счетов и присутствие в стихотворении ис­конно ритуально-мифологического ряда, проглядывающего из-под маски романтического.

«Песнь офитов» — это не лирическое излияние уединенной души, как это пристало романтику. Его герой коллективен и безличен. Он исполняет ритуал со своим очищением, со своей жертвой, со своим экстатическим единением. Но ритуал не как таковой, с примесью ма­гического, то есть в уже поздней переработке, когда из ритуала, как священного таинства, сделали лишь магическую формулу достиже­ния Абсолюта, самообожествления.

По существу «Песнь офитов» — это коктейль, где перемешаны культуры, где ничего нет простого, ясного, состоявшегося, где есть по­пытки, но нет достижений.

Первые строки стихотворения сразу дают нам его общую окантов­ку: «Белую лилию с розою с алою мы сочетаем». Перед нами сочета­ние белого цвета — женского, жертвенного, девственного, пассивного, воспринимающего начала, с алым (красным, пурпурным) — цветом мужественности, царственности, активности, дающего начала. Муж­ское и женское, мужчина и женщина, земное и божественное и их со­четание — слияние — соитие. Овладев девушкой, овладевают гнозисом, причащают к абсолютному^[4]. «…Вечную истину мы обретаем». В результате из природно, потенциально божественного, становится реальность Абсолюта. Имеет место обретение истины — знания некой «пророческой грезой», несхватываемым видением^[5]. Понятно, что греза нечто неясное, зыбкое, познание на грани реальности и нереаль­ности: познание, которое невозможно до конца, до полной очевидно­сти. Ведь такое постижение разделяет на субъект и объект, а герой стихотворения жаждет слиться с познаваемым до неразделенности, неразличимости, до состояния «мы».

Но герой не хочет уйти в природу — хтоническое — хаос, прежде, чем тот хоть как-то не определен и не познан. Иначе это не слияние, а поглощение человека непознанной бездной. Хаос должен быть как-то определен, проговорен, возвещён: «Вещее слово скажите!» Пророче­ская греза, «мимолетное виденье» схватывается вещим, пророческим словом; Логосом, как выявляющим сущность, оформляющим хаос, дающим ему форму^[6], которая заполняется Логосом — смыслом, как семя заполняет лоно. «Жемчуг свой в чашу бросайте скорее!» Бро­шенное слово — семя, форма — смысл — это активное мужское: « … бросайте скорее!» За этим стоит оплодотворяющее начало, и лоно — пассивное, воспринимающее женское. Слово — семя связывает коль­цами голубку: «Нашу голубку свяжите… кольцами… змея». Она схва­тывается формой и смыслом, овладевающим ею мужчиной — змеем. Хаос связывается и определяется, наполняется смыслом^[7]; теперь его можно познать, понять, осмыслить, принять. Но слияние — это пере­плетённость, постоянное взаимоизменение и смена смыслов, и вот уже лоно схватывает семя, поглощает его, опутывает слово — голубку (голубя) своими кольцами змея (змеи)^[8], заключает в свои объятья. Уже женское выступает в роли активного начала, а мужское становит­ся пассивным. Мужчина — голубка связывается: « … новыми кольца­ми древнего змея», то есть возвращается в лоно из которого вышел, которое его породило, заново опутывается, поглощается хаосом, но не как ужасной пропастью тьмы, а как страстными объятиями.

Голубка (небесное, мужское) возвращается туда, где он получает истинную свободу от оков космоса, где ей «… привольно в … кольцах могучего змея», где «вольному сердцу не больно»; и вопрос: «Ей (тебе — В.К.) ли бояться огня Прометея?» звучит как: тебе ли бояться огня из которого ты вышел, который тебя породил. Здесь огонь выступает как хтонический — «огонь Прометея» — титана. Голубка «в пламен­ных кольцах» очищается огнем, становится «чистой» — божествен­ной, женское очищает мужское — восстанавливает его природную бо­жественность.

Но хаос — бездну нужно окончательно, бесповоротно превратить в родное лоно. Отсюда заклятье песней: «Пойте про ярые грозы». Ярая гроза — неуправляемые силы; хаос, который тебя окружает, клубя­щийся, ужасающий, угрожающий (гроза — угроза) тебя сожрать, но смиряющийся, оборачивающийся хаосом — лоном, как только ты на­чинаешь его проговаривать, вещать о нём: «вещее слово скажите». Песня офитов потому и поется, что пропеть, проговорить означает по­именовать, назвать неизвестное, сделать известным. Не просто близ­ким, нестрашным, родным. Оно сохраняет свою сверхчеловеческую мощь и величие и вместе с тем становится вместимым в человеческое. «Песня офитов» — это гимн поклоняющихся змее — хтоносу — хаосу; гимн — заклятие словами: заклясть — умиротворить, принудить — по­знать. Заклинается змея (змей) — природные силы — хтонические — хаотические, познается хаос. Бушующий хаос «ярой грозы» оборачи­вается покоем утробы. «В ярой грозе мы покой обретаем…» Гроза ото­ждествлена с пламенем и кольцами, опутывающими мужское, раство­ряющим его в женском, чтобы … Тут в унисон строчке: «В ярой грозе мы покой обретаем …» звучит другая: «Вечную истину мы обретаем», истина — покой — это вечное наслаждение. Женское обвивает муж­ское, растворяет в себе, становится центром его существования — не­прерывного блаженства.^[9] Женское теперь обретает высший смысл^[10], мужское теряется в нем, теряется в этом «покое». Он уже «покойник», так как в нем исчезает главное — собственное «Я». Личность заменена неким «МЫ», «МЫ» — ничтойностью. Цель героя — обрести покой — небесное блаженство, потеряв, уничтожив себя в нем. Это наслажде­ние непрерывно, «вечная истина» — вечный покой.

Вернемся теперь к тому, что в данном стихотворении имеется так же и второй аспект — ритуальный. «Песнь офитов» — песнь общины, «мы», которое обретает единение, целостность с голубкой — духом. Слияние с духом и друг другом — в этом высшая цель. Но объедине­ние должно быть сакрально санкционировано, обязано проходить в определенное время и определенным способом, в рамках мистерального действа. Для слияния с Единым в начале требуется очищение ог­нем или водой; Соловьев усиливает это таинство так, что община очи­щается и тем и другим: «Чистой голубке привольно в пламенных кольцах могучего змея». За этим огонь, очищающий голубку — общи­ну, делающий ее «чистой», восстанавливая первозданный вид, веду­щий ее к божественности. Далее предполагается движение. «Песнь» — это путь, стремление общины к познанию, и, когда цель достигнута, все возвращается к началу, построению — закреплению. Движение осуществляется по кругу. Оно без цели как таковой, без направленно­сти и в этом сближено с покоем. В этом плане «Песнь» можно уподо­бить «грозе». «В ярой грозе мы покой обретаем». Для полного едине­ния нужна жертва, таинство, которое Владимир Соловьев опять уси­ливает вдвойне. Жертва — невинная, девушка — «белая лилия». Она лишается девства, схватывается Единым, опутывается кольцами змея — общины. Но когда голубка опутывается кольцами, возникает и второй мотив жертвы. Жертва — жратва (еда). Голубка, схватываемая змеем, поглощается им, пожирается. Действие переходит в оргиастическое исступление, в котором снимаются все границы, в «тайную грезу», где насилуется, а затем пожирается жертва, лилия — голубка. Происходит разрушение границ не только морали, но и всего космоса. За этим проступает ритуал обновление космоса, путем его уничтоже­ния, впадения в хаос, в «ярую грозу» и восстановление границ, космо­са — порядка — покоя. За концом старого стоит начало нового (он же старый) мира.

Всякий анализ мотивов и образов соловьевского стихотворения заведомо приблизителен и договаривает то в нем, что неизбывно ухо­дит в полную неопределенность и неопределимость. Поэтому и логи­ки ритуала «Песнь офитов» до конца не выдерживает. «Песнь, завер­шаясь соединением с Абсолютом — хаосом, этим и заканчивается. Космос в действительности не восстанавливается. «Покой» оборачи­вается не порядком, а растворенностью в хаотическом, привольем ни­чем не наполненной пустоты. Хаос невозможно ни заполнить, ни оформить, ни выйти чрез него в космос. В первобытном ритуале жрец представлял ту точку, через которую восстанавливались границы но­вого мира: через него все соединялось, разрушалось и создавалось. Соловьевский же ритуал без жреца. Точка «Я» у него потеряна, рас­творена, осталось лишь «мы-бытие» общины. Соловьев искусственно пытается воссоздать то первобытное в своей основе умонастроение, которое для первобытной общины было самой жизнью, для него же — романтическим и бесплодным порывом. Соловьев по преимуществу романтик, который на большее, чем раствориться в женском — при­родном — хаотическом не способен. Отсюда эта постоянная путаница и подмена смыслов в его стихотворении. Еще один только пример: «Тайная греза», «Песни …» предполагает эзотеричность, а главное — молчание. У Соловьева же вдруг « … слово скажите». Из-за бессилия оформить хаос, смыслов он попеременно пытается творить то словом, то ритуально. Но замах творца у него тщетен, ритуал сакрально не санкционирован. Все искусственно, все ложно.

^[1] Познать-приблизить, сделать родным. Уходя в природу, умирая — идешь в родное, нестрашное.

^[2] Герой так уподоблен природе (роза, змей). Влюбленные одноприродны, божест­венны, т.е. мужское — природно божественно.

^[3] Романтизм по сути продолжает в истории линию гностицизма, развивая и допол­няя, поэтому схожесть смыслов объясняется не только переплетенностью их у Соловье­ва, но их внутренней близостью.

^[4] У Пушкина: «…передо мной явилась ты, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты», красота женщины — красота природы, чистота — ее божественность.

^[5] Тут некая переплетенность: через слияние к познанию, и через познание к слиянию.

^[6] В христианстве Логос — творит, у Соловьева Логос оформляет хаос.

^[7] Это одно из ряда соловьевских превращений: хаоса в смысл и форму. Но это невоз­можно, это — самообман, чтоб не было страшно уйти в хаос.

^[8] Стоило затуманить себе разум, принять «осмысленный хаос», как он тебя тут же по­жирает, теперь мужское пассивное как голубка, женское активно как змей.

^[9] Соитие до полного растворения, стремление без остатка, впустить в себя женское, стать им, заменить точку «Я» — полным блаженством, наполняясь им. У Соловьева так хорошо показан переход — растворение мужского в женском, но невнятно чувства, ис­пытываемые героем — это лучше проговорил Гофман в «Золотом горшке»: «Ансельм чувствовал себя так тесно обвитым и так всецело проникнутым дорогим существом, что он только вместе с ней мог дышать и двигаться, и как будто только ее пульс трепетал в его фибрах и нервах;он вслушивался в каждое ее слово, которое отдавалось в глубине его души, и, точно яркий луч, зажигало в нем небесное блаженство.

^[10] Как еще недавно мужское. Опять смена ролей.

Журнал «Начало» №3-4 1996г. С-Пб.