Пища и питие

Догматические споры Древней церкви в культурно-историческом, интеллектуальном смысле были колоссальными тектоническими сдвигами: суша погружалась в воды, морское дно становилось вершинами гор. Казалось такой поворот дел не про нас, наша отечественная богословская традиция только к концу XIX в. достигла богословского уровня, позволяющего актуализировать «эвристические» возможности святоотеческого предания за рамками учебных или чисто исследовательских целей. Ответить на «вызовы времени» изнутри Церкви, не на языке мертвых формул, а на языке ее живого богословского самосознания, как это умели великие богословы прошлого. И деятельность А.С. Хомякова при всей разноречивости возможных оценок его творчества, и в особенности богословская проблематика, вызванная к жизни русской религиозной философией начала XX в., открыли перспективу для русской церковной и богословской традиции того «должного разномыслия», о котором писал апостол Павел. Как ни парадоксально, наличие серьезных богословских споров, разномыслие — показатель зрелости церковной жизни, примером здесь может являться знаменитый спор о Софии. В споре между В.Н. Лосским и о. С. Булгаковым выиграло православное богословие, в лице В.Н. Лосского и других оппонентов софиологии вышедшее к новому осмыслению, в сущности, забытых сторон православного богословского предания (например, богословия св. Григория Паламы, темы обожения).

Трудно сказать, чем станет нынешний спор о Евхаристии — поводом к ответственной богословской работе, важным сдвигом, на фоне так и не восстановившейся в нашем богословии связи времен, или демонстрацией амбиций и борьбой партий: «с кем ты и против кого». Особенность еще и в том, как возникла полемика и кем она инициирована: А.И. Осипов — фигура достаточно известная; то, что он рационалист, ни для кого и никогда не было секретом. Менее известный А.И. Зайцев, также преподаватель МДА, еще в 2004 г. в «Православной беседе» опубликовал статью «О евхаристическом преложении», где подверг критике богословие пресуществления. Индивидуальные особенности Осипова и идиосинкразия Зайцева к терминологии, восходящей к западной схоластике, — еще только полдела, суть в тех диких аргументах, которые были приведены для подтверждения богословия преложения. Аргументы сторонников пресуществления звучат на этом фоне куда более обоснованно, однако ряд вопросов так и остается недостаточно проясненным. Истоком являются те серьезные проблемы, недуги нашей богословской науки — учебной и учащей. Неровность, невнимательность прослеживается у многих участников спора: начиная с игнорирования правил цитирования, оформления ссылок и заканчивая смутным представлением о богословском контексте эпохи, особенностях стиля того или иного автора. Вплоть до удивительного аисторизма, приводящего к отсутствию дистанции с прошлым: отцы и учителя Церкви, богословы XIX–XX веков простодушно похлопываются по плечу или отчитываются за реальные или мнимые ошибки.

Есть, конечно, и более серьезные вещи. Например: центральное понятие спора — «сущность». Нет нужды напоминать, что сущность не только важнейшее понятие триадологии, христологии и сакраментологии, но и центральное понятие европейской метафизики, начиная с Аристотеля. Генезис темы сущности на востоке, в Византии и на западе совершенно не одинаков, хотя к концу византийского периода наблюдается активное заимствование терминологии томизма (что характерно и для русского школьного богословия XIX в.) Сущность, как любой философский термин, с необходимостью подразумевает свою понятийную инфраструктуру, что, конечно, касается и «пресуществления»: несмотря на его православную рецепцию, его невозможно полностью избавить от характерно схоластического понятийного окружения (справедливости ради надо отметить, что томистическое евхаристическое богословие имело до Тридентского собора влиятельные альтернативы).

«Преложение» менее философично и не содержит возможностей дальнейшей рациональной экспликации (хотя А. Зайцев такие построения осуществляет, для него вопрос, что становится с хлебом и вином после освящения, заставляет пуститься «во все тяжкие» курьезных псевдо-богословских конструкций).

Богословие пресуществления, на что резонно указывал о. Иоанн Мейендорф, генетически связано с христологическим содержанием спора об опресноках (XI в.), суть которого в том, что кардинал Гумберт, оппонировавший преп. Никите Стифату, отвергал принцип двойного единосущия Иисуса Христа (Богу — по Божеству, нам — по человечеству), и интерпретировал безквасный хлеб евхаристии как чистую, не единосущную нам человеческую природу Христа, нарушая сотериологическое правило: что не воспринято, то не уврачевано. Гумбертовская теологема (не он, конечно, ее придумал) создает предпосылки к тому, чтобы мыслить евхаристию как самостоятельную реальность, не единосущную ни Богу по Божеству, ни нам по человечеству.

Евхаристия для православного предания не нечто третье, не опосредующая реальность: евхаристии нет «для самой себя», и рассуждения о воипостазировании евхаристии совершенно неуместны, не хлеб и вино обоживаются, а человеческая природа, воспринятая в ипостась Сына.

Применительно к данному спору даже «секундная» утеря христологического и сотериологического значения темы приводит к еле заметным, но существенным аберрациям, например, если подчеркивается конструкция субстанционального присутствия хлеба и вина до освящения и акцидентального присутствия хлеба и вина после освящения, что делалось еще у Фомы, то мотив здесь в необходимости для перипатетика, каким, в сущности, являлся Фома, понятийного, непротиворечивого, «сопровождения» любого изменения, т.е. объяснения каждого его этапа.

Для православного предания это совсем не первостепенно, на первом месте не характеристики процесса, а смысл результата, в перспективе которого логические связи могут быть просто не необходимы, отсюда и трудности с поиском святоотеческих свидетельств, конкретизирующих механизм преложения (в этой связи удивительной антитезой «томистическому» подходу является богословие таинств св. Николая Кавасилы, который очень выразительно демонстрирует связь евхаристии и обожения человечества Христа, которое и есть Церковь). Здесь и сам выбор ключевого термина — преложение или пресуществление — оказывается непринципиален, чем и объясняется наличие в православном предании сразу двух традиций. При том что каждая из них может быть понята превратно, обе обладают неоспоримым авторитетом: так, А. Зайцев, доказывая неправославность богословия пресуществления, и сам создал неправославную версию богословия преложения.

Журнал «Начало» №15, 2006 г.