Понятие «смысл» в перспективе богословского знания

В статье предпринята попытка обоснования понятия смысл с позиций богословия. По мнению автора именно в богословском контексте это понятие может быть рассмотрено наиболее глубоко и разносторонне.

Ключевые слова: Смысл, мышление, личностное бытие, Божественный смысл, Слово Божие, Откровение, обожение, первосмысл, самоизъявление Бога.

Слово «смысл» не просто звучит непривычно в контексте богословского знания. Его введение в богословский контекст может показаться искусственным или, по меньшей мере, совершенно необязательным. Насчет необязательности вопрос покамест оставим открытым. Искусственности же в этом случае никакой нет, что в дальнейшем и будет продемонстрировано в пределах возможностей жанра статьи словаря. Со смыслом же, отметим это обстоятельство для начала, проще обстоит дело в научном и философском знании. Скажем, для психолога вполне оправдано при конструировании психической реальности ввести различение значения и смысла, когда последнее противопоставляется первому по принципу его индивидуально-личностного характера, далеко не совпадающего со значением в качестве феномена общественного. С философией дело, однако, уже не так просто. Во всяком случае, когда она оперирует понятием смысла жизни. Оно, вроде бы, очевидно и широко распространено далеко за пределами философии, носит, как принято говорить начиная с середины XX века, экзистенциальный характер. Если же учесть, что экзистенциальность – это еще и реалия экзистенциализма как философского направления, то вообще возникает перспектива придания смыслу жизни статуса универсалии, распространимой как на философское знание, так и на человеческую рефлексию вообще. Сразу же учтем, что такая универсализация смысла жизни, а следовательно, и понятия смысла вообще для нас неприемлема. Она предполагает как сдачу философией своей собственно философской позиции, так и вторжение обыденного сознания в сферы ему недоступные. Какие-либо пояснения на сей счет в пределах небольшой статьи, к сожалению, невозможны. Остается надеяться, что недоговоренное прямо и целенаправленно само прояснится в итоге предстоящего рассмотрения понятия смысла.

Первое, на что нужно обратить внимание, касается этимологии, а точнее, опасности опоры на нее в попытке усмотрения в смысле его связи с богословским знанием. Понятно, что смысл и мысль, мышление – однокоренные слова. И не только однокоренные, так как смысл вне мышления, при полном его отсутствии, невозможен. Но точно так же мысль вовсе не обязательно является смысловой реальностью, при том, что она не имеет ничего общего с бессмыслицей и абсурдом. А если и имеет, то в качестве самоотрицания, перехода в свою противоположность. Связывать смысл с мыслью и мышлением оправдано только в предположении того, что он хотя и связан с мыслью и мышлением, но в их определенном качестве и измерении. Измерение это состоит в присущей смыслу направленности мысли на некоторый предельный итог. Он освящает мысль и подчиняет ее себе. Если договаривать до конца, причем в начале разговора, то можно позволить себе такую формулировку: смысл носит характер позитивно устроительный, по сути, он есть благо, говорить, что он всегда положительный, необязательно, он таковой, поскольку остается смыслом. И это в то время, когда мысль, оставаясь таковой, может обнаружить свою неполноту, непоследовательность, запутаться, попасть в тупик и т.д., не говоря уже о том, что мы сколько угодно сталкиваемся с мыслями-сомнениями, разрушительными, носящими нигилистический характер. Конечно, легко возразить на это, указав на смыслы, точно так же сомнительные или разрушительные. Однако это уже будет игра в слова или игнорирование интуиции, глубоко сидящей в нас, согласно которой смысл обязательно причастен бытию, жизни, истине. Ведь он – не замысел, который действительно может быть равно благим или коварным, позитивным или несущим разруху. Точно так же лучше не отождествлять осмысленное действие с осуществлением смысла. Первое если и несет в себе смысл, то без всяких гарантий его осуществления.

Смысл и позитивный смысл – суть одно и то же ввиду того, что он образует полную противоположность бессмыслице и абсурду. Они отсылают нас к небытию, заявляется ли оно намеренно или невольно, в нашем случае это не важно. Со смыслом этого никогда не происходит. Поскольку он наличествует и осуществляется, то не может встретиться с небытием, так же как с абсурдом, бессмыслицей, заблуждением, ложью. Говоря языком, привычным для философии XX века, позволительно утверждать наличие в смысле ценностной составляющей. Однако с тем обязательным уточнением, что ценностное в нем совпадает с бытийственным, аксиологическое измерение – с онтологическим. Чему вовсе не противоречит возможность препятствования осуществлению смысла, его попрания и разрушения. Другое дело, что это обязательно будет актом не просто отрицания ценности, но точно так же еще и попыткой аннигиляции бытийствующего, погружения его в ничто.

Очерченное заведомо недостаточно, только намеком, понятие смысла для дальнейшего прояснения явно требует сопоставления его с понятиями, которые хотя бы по видимости допускают отождествление или хотя бы сближение с понятием «смысл». Проще всего в этой познавательной ситуации будет разобраться с понятием причинности. Точнее, с возможностью выявления причинно-следственных связей под знаком смысла. С целью этого разбирательства оттолкнемся от фразы из чеховской пьесы «Три сестры». В ней в беседе двух чеховских говорунов на высокие темы Александра Игнатьевича Вершинина и барона Николая Львовича Тузенбаха последний обращает в адрес собеседника фразу: «Снег идет, какой смысл?». Явно он подразумевает нейтральность снегопада в отношении смысла, а может быть, и его бессмыслицу. Но мы не поверим барону на слово, сделав заявку в таком роде: смысл падения снега в том, что облака, насыщенные избыточной влагой, роняют ее в застывшем состоянии как снег. Тогда, вроде бы, смысл падения снега и будет выявлен. Однако тут же легко возразить самим себе: позвольте-позвольте, пока еще мы выявили ближайшую причину снегопада, не больше. Но можно ли эту причину трактовать в качестве смысла происходящего? Как осмысление, наверное, все-таки можно. Оно исходит от нас, человеков. Однако осмысление в настоящем смысле вряд ли приводит к обнаружению смысла. И понятно почему. Смысл – это не просто осмысление. Он еще и соотносит человека с определенной реалией, всегда является чем-то, присутствующим в человеке на уровне его личностного бытия, так или иначе определяющим и выражающим личность. Она обнаруживает смысл чего бы то ни было, а он, в свою очередь, становится моментом личности. Личность хоть как-то, каким-то краем-боком, есть такова, носителем какого смысла является. Ей, в частности, не возбраняется поиск смысла применительно к снегопаду. Однако при условии, что на ближайшей причине личность не остановится, а увидит за ней нечто несравненно более существенное.

Скажем, в Средние, да и не только в Средние, века крестьянин с легкостью мог увидеть в снегопаде кару или благословение Божие. Кару – если слишком замело дороги и тропинки, так что из дома не выбраться. Благословение – когда снег покрывает озимые, предотвращая их вымораживание и т.п. Какими бы простодушными ни казались нам сегодня сопряжения в подобном роде, они все-таки происходят под знаком смысла, в его поисках и обретении, может быть, иллюзорном. Между тем, квалификация этого смысла в качестве причины была бы как минимум очень неточной или недостаточной. Да, Бог через снегопад действует в качестве конечной причины, но за ней стоят замысел и цель. Эту последнюю вослед Аристотелю вроде бы можно определить как целевую причину. Правда, с той оговоркой, что не причина и не целеполагание делают происходящее смыслом, а то, что их источник в Боге. На последнем моменте мы еще остановимся специально. Теперь же обратим внимание на то, что причина может вызывать последствия разрушительные. И если мы признаем их смыслом, то нам останется отождествить его с причиной и даже со всяким рациональным объяснением. Иначе говоря, понятие смысла станет необязательным довеском к понятиям причины и объяснения или к объясненной причине. Очевидно, согласиться на это мешает уже какое-то смутное ощущение: что-то в намеченной редукции мы упускаем, оставляя не проясненным.

В принципе, сходная ситуация и с целью. Свести смысл к целеполаганию и, далее, к осуществленной или неосуществленной цели очень просто, такой мыслительный ход напрашивается сам собой. Тем не менее, осуществлять его было бы неоправданной поспешностью. Представим себе хотя бы ситуацию, когда цель пагубна, есть злой умысел. И к этому добавим: ну, что же, таков был смысл данного действий, ужасный, пагубный, и все же смысл. С этим как раз и нельзя согласиться ввиду того, что несущее в себе пагубу и разрушение непременно оборачивается чем-то противоположным смыслу, анти-смыслом. Его ближайшие последствия могут принести пользу тому, кто осуществляет пагубную и разрушительную цель. Но польза эта будет внешней, душеполезной ее признать нет никакой возможности. Не говоря уже о том, что польза себе, предполагающая вред другому, явно отрицает себя. Она становится орудием для бесполезного и вредного. Соответственно, и смысл с осмысленностью здесь расходятся радикально. Последняя противоречит первому, так как в понятии смысла мы так или иначе удерживаем позитивное измерение, предполагаем, что он несет в себе благо. Отчего христианину, да и вообще человеку, отказываться не пристало.

Утверждая сказанное, обязательно нужно повнимательней приглядеться к пользе (выгоде, утилитарности) в их соотнесенности со смыслом. Когда человек ставит перед собой цель сделать нечто себе на пользу, например, построить себе дом, приобрести одежду, улучшить свое здоровье, и т.д., сомневаться в оправданности такого рода целеполаганий и действий не приходится. Увидеть в них смысл тоже не возбраняется, но только до известного предела. Тот же дом или одежда несут в себе смысл не сами по себе, а будучи включенными в определенную перспективу, соотнесенными с другими реалиями. Сами по себе, взятые изолированно, они могут обернуться бессмыслицей. Ну, вот, совсем простое: «И зачем мне было строить этот дом, если те, кто живет бок о бок со мной, меня не понимают, я совершенно одинок, одиночество мое только подчеркивается возросшим внешним благополучием…». Спорить здесь, кажется, не о чем, все и так понятно, во всяком случае, польза нуждается в дальнейшем уточнении в ее соотнесенности со смыслом.

Конечно, понятно, сама по себе она не несет в себе смысла уже потому, что он должен быть продолжен для его удержания до чего-то уже не чисто утилитарного. Польза, иначе говоря, не самоценна и не самоцельна, а, в конечном счете, ей надлежит быть инструментальной, служить реалиям более высокого порядка, тогда она сохранит свою причастность смыслу. На первый взгляд, проблема получает свое разрешение в следовании максиме, согласно которой польза одного лица или общности не должна противоречить пользе других лиц (общностей). Разрешение состоит во включенности каждой частной пользы в пользу всеобщую в качестве ее момента. И, наверное, с точки зрения смысла в этом есть своя правда. Однако она ограниченная и легко обнаруживает свое исчерпание. Ведь так или иначе, дух пользы, выгоды, утилитаризм стоит на том, что существует некая данность – человек (люди), у него есть потребности, требующие удовлетворения. Соответственно, и польза достигается через это удовлетворение. Тут же, правда, возникает глубокомысленный вопрос о «разумности» потребностей, необходимости удовлетворять их в меру, пагубности ее нарушения, и т.д.

Однако представим себе достижение всеобщей, складывающейся из единичных и частных польз, пользы, достигнутой с обязательным соблюдением упомянутой меры-умеренности. В этом случае следующим шагом должна стать проверка, выдерживает ли таким образом трактуемая польза проверку на смысл? В общем-то, надо признать, что не выдерживает. Уже потому, что торжество пользы замыкает человека на самом себе как на данности. Предположим, у него «все есть», он всем доволен. Но оставаясь живой душой, он прямо или в смутном ощущении не может не задаться вопросом: а дальше что, а какой смысл во всем этом. В том и дело, что проблема смысла через житие-бытие, направленное на пользу себе, даже в сочетании с пользой для других не снимается. Скорее, она только и возникает во всей своей остроте и очевидности, поскольку смысл по самому своему существу выходит за рамки человеческой конечности. Всякая конечность пускай и несет в себе смысл, в свою очередь указывает на его исчерпаемость и предполагает свое замыкание на смысл более высокого порядка. Точнее будет сказать, не порядка, а на нечто более полное, чем частность достигнутого смысла. В конечном счете, смысл в его осуществленности предполагает достигнутость полноты. Надо ли говорить о том, что она не имеет отношения к наполненности человеческой данности. Заведомо человек не есть полнота и не содержит в себе потенциальной полноты. Обрести ее он может только в Боге, Бог есть полнота, обретает ее человек в причастности к Нему. Почему и говорить о смысле, не принимая в расчет Бога, оправдано до известного предела. Кажется, мы подошли к нему вплотную.

До сих пор речь шла о привязанности смысла к человеку. О том, что сам по себе, как если бы человека и не было, он не существует. По этому пункту нам может прийти на помощь одно из стихотворений-четверостиший Ф. И. Тютчева: «Природа – сфинкс. И тем она верней / Своим искусом губит человека, / Что может статься, никакой от века / Загадки нет и не было у ней». Загадка обязательно загадывается, она суть посыл от одного лица к другому. У Тютчева же эксперимент такого рода: природа самосуща, все объемлет, есть высшая и последняя реальность. И тогда разгадывать ее, искать в ней смысла – занятие пустое и безнадежное. Никакого посыла от природы не исходит, она представляет собой внесмысловое начало. В обращенности к природе как предельному основанию все смыслы иссякают. Слишком очевидно, что христианство здесь ни при чем. Оно предполагает обращенность человека к Богу как Творцу и Вседержителю, то есть тому, кто удерживает мир в бытии. И тогда вполне правомерным становится вопрос о том, какой смысл вкладывает Бог в свое творение как целое, как этот смысл соотносится со всем происходящим в тварном мире. А это предполагает наличие смыслов, исходящих не только от Бога, но и от человека. Они в принципе не могут и не должны быть независимыми друг от друга. Как-то эти смыслы встречаются. Конечно, сразу же можно констатировать необходимость их согласия. С этим согласием, однако, дело не такое простое, поскольку смыслом, исходящим от человека, признается только то, что вторит согласием Богу, резонирует всецело исходящим от Него смыслам.

Достаточно вспомнить в этой связи ситуацию Иова многострадального. Он обращает в адрес Бога горькие упреки, которые можно свести к одной фразе-вопрошанию: «За что мне такое?». В обрушившейся на него череде несчастий Иов не видит никакого смысла, напротив, это чудовищная бессмыслица. Но что ему никогда не придет в голову, так это то, что «природа сфинкс» и далее по тексту. Нет, происходящее с Иовом происходит в мире Божием, как минимум, Богом оно попускается, а значит, Бог должен как-то за это отвечать. Обнаружить смысл в происходящем с Иовом, чья праведность не стала заслоном от обрушившегося на него. Смысл этот Богом Иову не открывается. Бог ограничивается утверждением о неисповедимости своих путей. Однако его укор своему творению оборачивается возвращением ему всяческого благополучия. Поиски смысла зачлись Иову во благо. Главное в обрушившемся на него испытании Иов выдержал. Он искал смысла в происшедшем с ним перед лицом своего Бога, а то, что смысл оказался для него сверхсмыслом, не меняет сути происшедшего.

Момент этот очень важен для понимания дальнейшего; хотя человек ищет смысл, пытается утвердить его, смысл этот неотрывен и от самоизъявления Бога, один из них вовсе не обязательно перетекает в другое. Между смыслами, доступными человеку, и теми, источник которых в Боге, могут существовать разрывы, заходить так далеко, что для человека божественный смысл может представляться абсурдом. Таким он и является по чисто человеческой мерке. Но для этого и существует вера, потому она так значима для христианства, что образует собой мост над пропастью между человеческими и божественными смыслами. Вера как раз и утверждает смысл во всем исходящем от Бога, если даже для человека он ничем не отличим от абсурда. По причине его непостижимости человеком смысл этот оправданным будет называть сверхсмыслом. Главное здесь не сдавать нам, человекам, своих позиций, пребывая в вере, принимать за смысл остающееся для нас сверхсмысловым. В противном случае наступает торжество абсурда, а Бог христиан становится неотличим от судьбы. Судьба ведь и есть реальность, господствующая над всеми человеческими смыслами, покрывающая их своей бессмыслицей. Это в человеческом мире можно утверждать смысловые реалии, но поскольку он существует под знаком судьбы, они обречены на исчерпание, столкновение с непроницаемой стеной, разбивающей вдребезги все смыслы. А если и не разбивающей, то за счет стремления человека игнорировать бессмыслицу судьбы, жить так, как будто ее не существует. Такое, впрочем, доступно единицам – «аристосам», идущим путем героизма во всегдашней готовности умереть, чтобы сохранить в себе смысловое начало. Собственная жизнь как цена смысла – это победа над судьбой в ее бессмыслице и абсурдности, но победа относительная, победа в поражении, утверждающая смысл изнутри неизбывной бессмыслицы.

Путь веры совсем другой, хотя пребывание в вере в чем-то сродни героическому усилию. Она есть вера в смысл, чаяние вещей невидимых, а не чистое пребывание в нем. И потом, вера вовсе не исключает поиски смысла в том, что представляется сверхразумным, а значит, и сверхсмыслом. Ее преимущество и вместе с тем опасность в заведомом предположении сквозной пронизанности смысловым началом не только Бога, но и всего тварного мира. С одной стороны, это предохраняет от скепсиса, растерянности, безнадежности, нигилизма. С другой же стороны, вера бесконечное число раз подталкивала христиан, и богословов не в последнюю очередь, к поспешному и легковесному обнаружению смысла даже там, где он не идет в руки, остается terra incognita. Особенно сказанное касается случаев, когда смысл усматривается в реалиях, самих по себе вовсе не смыслового ряда. Ну, скажем, христианин когда-нибудь во время оно задавался вопросом, для чего Бог сотворил солнце, луну и звезды. Ответ он мог найти в Книге Бытия: «И сказал Бог: да будут светила на тверди небесной, для отделения дня от ночи, и для знамений, и времен, и дней, и годов; И да будут они светильниками на тверди небесной, чтобы светить на землю, и стало так» (Быт. 1, 14-15). И ответ этот, несомненно, от смысла. Вот только нам сегодня уж очень трудно представить себе небо как твердь небесную, к которой прикреплены в качестве светильников солнце, луна и звезды. К тому же приведенный фрагмент, взятый сам по себе, ничем не отличается от того, о чем повествуют мифы очень многих народов. Явно миф дает о себе знать и в Шестодневе. Он прямо и непосредственно замыкает небесные тела на человека, видит их смысл, исходя из ближайших человеческих потребностей. Для астронома же, скажем, небесные тела вовсе лишены смыслового измерения. Они рассматриваются им со стороны причинно-следственных связей и законосообразности. В противном случае астрономия перестала бы быть одной из естественных наук.

Как видим, слово Божие, Откровение и естественное научное знание в нашем случае различаются вплоть до несовместимости смыслового и внесмыслового начал. И выход из такого положения может быть только один. Вероучению и богословию оставить в покое астрономические положения и выкладки, в то же время не отказываясь от усмотрения в небесных телах смыслового начала. Но без всяких попыток обнаружения его in concreto. Всякое движение в этом направлении неминуемо приведет к мифологизированию, может быть, и существенно отличному от библейского, но точно так же уязвимому с точки зрения естественных наук. То, что на своем уровне и они не менее уязвимы, сути дела не меняет. Так что богословию в самый раз остановиться на признании в небесных телах смыслового начала, когда признание это имеет статус веры, а не развернутого богословского знания. В признании этого для богословия нет никакой опасности, так как смысл и знание, мысль, выявленная логика не совпадают.

В частности, потому, что смысл, требующий словесного выражения, существуя в нем, представляет собой еще и нечто к слову несводимое. Разумеется, не о том речь, что «мысль изреченная есть ложь». Смысл в слове не искажается, он в нем пребывает, но таким образом, когда слова, удерживая смысл, самим носителем слова воспринимаются как некоторый ограничитель выражаемого. Конечно, облечение смысла в слово вызывает облегчение у обретающего его: наконец-то он найден! Однако точно так же находка сопряжена с чувством некоторой потери или недосказанности. Что именно недосказано? Это вопрос, неизбежно остающийся безответным, так как досказанность возможна только в слове, а оно-то и несет в себе ограничение смысла.

Противоречие это на человеческом уровне неразрешимо. Точнее, разрешить его можно не иначе, чем за счет отношения к слову как держателю и носителю смысла, а не как к самому смыслу. Нужно особо подчеркнуть, что в этом случае под словом понимается нечто иное, чем значение, с его общезначимостью, в противоположность индивидуально-личностной реальности смысла, его «интимности» и непередаваемости. Смысл непередаваем в слове, обращенном к самому себе, так же как и через слово, направленное на другого или исходящее от него. Происходит это оттого, что источник возникновения смысла не в человеке. В нем он вроде бы рождается, однако, в качестве чего-то превосходящего человека. Человек способен только предуготовлять смысл в себе, делать шаги к обретению того, источник чего в Боге.

Но если смысл исходит от Бога, а человек воспринимает его, в лучшем случае, на уровне предчувствия, делая шаги навстречу ему, то становится очевидным сопряженность смысла с благодатью. Однако отождествление смысла и благодати вряд ли оправдано. Все-таки точнее будет утверждение о том, что смысл является одним из проявлений благодати. Ее действие открывает человеку смыслы, которые ему нужно еще и воспринять, сделать своими, что вовсе не гарантировано. Они могут быть блокированы человеческой греховностью. Собственно, смыслы человеку Богом открываются, они суть Откровение, представляющее собой прежде всего Священное Писание, но также и в качестве обращенности Бога непосредственно к определённому человеку. И вот какой момент в этой связи нужно иметь в виду.

Несмотря на сверхсловесность смыслов, в их глубине и подлинности они христианским вероучением сформулированы со всей определенностью. Может быть, смыслы и не выстроены им иерархически в окончательной последовательности, что, наверное, было бы слишком жестким и сухим конструированием, и вместе с тем можно без всяких затруднений указать на те из смыслов, которые должны быть квалифицированы в качестве первосмыслов. Конечно, применительно к человеку это в первую очередь спасение-преображение-обожение, они – единый первосмысл, отчего его и можно записать трёхсоставным словом. На первом месте стоит спасение, так как оно указывает на преодоление человеческой греховности. Спасается человек от греха как недолжного состояния. Спасение, далее, осуществляется в преображении человека, возвращении его к своей человеческой первозданности, к тому, каким замыслил его Бог. Но преображение – не конечный пункт движения к тому, что человеку уготовано Богом. Оно состоит в обожении как окончательном единении человека и Бога. Это уже бытие человеком, которого не было и в Эдеме. Его предстояло достигнуть, если бы даже не произошло грехопадения.

Только что проговоренное само по себе является прописями христианского вероучения и богословия. Обращаться к ним имело какой-то смысл лишь для того, чтобы обратить внимание на недостаточность постижения первосмысла в его чисто словесной выраженности и даже глубокомысленном рассуждении на богословском уровне. В качестве смысла спасение-преображение-обожение в словесной формулировке не более чем намек на смысл, его удержание на самом минимуме. Такое удержание должно обязательно восполниться собственно смысловым моментом, погружение в который предполагает опыт христианской жизни, данный немногим.

Все до сих пор сказанное о смысле так или иначе предполагает, что он представляет собой Божественную реальность. По отношению к человеку он вторичен. Человек как таковой мыслит и осмысляет. Переход в сферу смыслов для него предполагает встречу с Богом, применительно к которому предпочтительно говорить уже не о мыслях, а о смыслах. Бог осмысляет, и осмысление его «автономно», оно совершается в полноте. В осмыслении, соотнесённом с Богом, совпадают мышление, воля и действие. Оно духоносно, есть изъявление Бога как духа и в значительной степени с ним совпадает. Специальный же акцент на смысле и осмыслении уместен в случае обращения к тому, что вкладывает Бог в свое самоизъявление как единство мышления, воли, действия, вычлененные нами задним числом, прикладывая к Богу человеческую мерку. Так, задаваясь вопросом о «логике» творения, о том, каким образом оно стало возможным, совершенно неуместной станет отсылка к законосообразности, причинности и даже к целеполаганию. Все это реалии человеческого мира в отличие от рассмотрения вопроса под знаком смысла. И, в общем-то, понятно почему. Причинность и тем более законосообразность характеризуют тварный мир. К тому же по существу они безличны, несмотря на то что их можно усмотреть и в личностном бытии. В этом случае будет иметь место редукция, сведение личностного к одному из не собственно личностных моментов в личности. О Боге нечего и говорить, в Нем законосообразности и причинения лучше не искать вообще и ни в каком отношении. С целеполаганием как будто не все так однозначно. Впрочем, это только по видимости. В действительности, задавшись вопросом о цели творения, нам придется помыслить предшествование целеполагания собственно творению, то есть разделение в Боге мысли, воли и действия, что, как минимум, неточно.

Совсем другое дело – постановка вопроса о смысле творения. Если усматривать в тварном мире внебожественную реальность в перспективе ее обожения, то нам не придется оперировать безликими понятиями причинности и законосообразности, вводить слишком человеческое целеполагание. Достаточным будет обращение к тому, что несет в себе обожение, в чем оно состоит в отличие от Божественности. Здесь возникнет множество трудностей и недоступного человеческому осмыслению. Но выиграем мы в самом главном. Нам удастся избежать введения понятий, прямо не вытекающих из догмата. Понятия эти приобретают власть и силу в тварном мире и то лишь в результате грехопадения, перевернувшего все сущее, в которое вошли причинность, законосообразность, целеполагание, то есть собственно тварное в его отрыве от своего источника, существующего в измерении смысла.

Несколько затянувшийся экскурс в смысловое начало остается завершить указанием не только на то, что смысл невместим в секулярный мир, так же как и в мир вообще, но и на автономность существования смыслового начала по отношению ко всякого рода изменениям культурно-исторической реальности. Последние неизменно приводили к очередным трансформациям мифа. Трансформации эти были неизбежны. Поскольку же они дошли до парадокса секулярного мифа, то этим миф в своих универсалистских притязаниях пришел к самоотрицанию, пускай и далёкому от очевидности. Рассчитывать на то, что ему на смену придёт вероучительный и богословский универсализм, было бы слишком смело. Тут мы вступаем в область неясного и нерешённого. Но если этому нечто препятствует, то менее всего уязвимость богословского снятия мифа и мифологизирования в пользу богословия. Богословская ставка на смысл, отрицая секулярный миф, заведомо очень немногое говорит секулярному сознанию современного человека. Он устойчиво пребывает в мире причин и следствий, целей и их осуществления или неосуществления, известного и пока ещё непознанного, и т.д. Смысловые ориентиры, в которых ценностное и бытийственное совпадают, гораздо менее доступны сегодня к принятию, чем привычный и само собой разумеющийся секулярный миф.

Журнал «Начало» №36, 2019 г.

УДК 230.111; 122

P.A. Sapronov

The concept of «meaning» in the perspective of theological knowledge

The article attempts to substantiate the concept of meaning from the standpoint of theology. According to the author, it is in the theological context that this concept can be considered most deeply and comprehensively.

Keyword: Meaning, thinking, personal being, Divine meaning, the Word of God, Revelation, deification (theosis), first-thought, self-manifestation of God.