Религиозно-философские воззрения К.Н. Леонтьева и их значение для русской церковной культуры

08.05.2016 Протоиерей Георгий Митрофанов |

Жизненный путь и религиозное миросозерцание К.Н. Леонтьева (1831-1891 гг.) занимают совершенно особое место в русской духовной культуре XIX в. Неординарность его человеческой судьбы и мировоззренческая независимость его духовного развития уже при жизни обрекли К.Н. Леонтьева на нередко становящиеся уделом религиозно взыскующих личностей в рамках секуляризованной культуры нового времени искреннее непонимание и принципиальное обсуждение, порой даже со стороны людей, способных разделить его творческие порывы.

К.Н. Леонтьев

Европейски воспитанному русскому барину и натуралисту по образованию, изысканному эпикурейцу по своему образу жизни и утонченному эстету по мироощущению К.Н. Леонтьеву, казалось, с самого начала было предопределено воплотить в своей личности искусительный «идеал» цивилизованного язычника, того полубога-полузверя, которым со времени Цезаря Борджиа жила и который со времени Ф. Ницше стала открыто декларировать пронизанная идеями гуманизма, но лишенная подлинной человечности современная К.Н. Леонтьеву культура. А между тем истинный духовный аристократизм и глубокая восприимчивость к идеальной стороне бытия, искреннее признание жизненного значения аскетизма и связанное с ним прозрение подлинной духовной красоты в христианском преображении мира и человека привели К.Н. Леонтьева на безыскусную в своем требовании полного личностного самоотвержения стезю иноческого служения. Того служения, которым уже десятилетия пренебрегало вскормленное просветительскими идеями образованное русское общество и в котором веками видел воплощение полноты своего церковного идеала русский православный народ.

XIX в. дал Русской Церкви немало образованных православных мирян, посвятивших ей свое философское или художественное творчество. Но очень немногие из них оказались, подобно К.Н. Леонтьеву, способными предпочесть этому творчеству православной мысли творчество православной жизни в самых традиционных формах церковного служения. Тем большее значение приобретает тот факт, что религиозно-философская публицистическая деятельность К.Н. Леонтьева, готовность пожертвовать которой во имя иноческого послушания была выражена им со всей определенностью, не только не прервалась, но, удостоившись благословения оптинского старца Амвросия, (чего нельзя сказать о трудах многих других русских религиозных писателей) получило значительный духовный импульс для своего развития в направлении церковном.

Конечно, характер религиозно-философских воззрений К.Н. Леонтьева во всей их совокупности во многом сохранял свою духовную противоречивость и церковную неравнозначность как неизбежный результат сложного пути, по которому шло личностное и мировоззренческое развитие интеллектуально увлекающегося мыслителя. Как справедливо отмечал в этой связи о. Георгий Флоровский: «В философии Леонтьев… так и не вышел из тесных границ романтического натурализма. В истории для него решающим всегда оставался критерий эстетический, критерий своеобразия и мощи…» (1).

Однако К.Н. Леонтьев по существу никогда и не стремился к созданию в своем творчестве внутренне обоснованной религиозно-философской мировоззренческой системы. Лишь пережив уже будучи зрелым, сформировавшимся во многом вне церковных традиций человеком глубокий духовный кризис, он неожиданно для себя обнаружил реальное существование такого цельного религиозно-философского мировоззрения в с детства знакомой, но с годами игнорировавшейся им жизни Православной Церкви. С этого момента явленная К.Н. Леонтьеву афонскими иноками, способная разрешить все его духовные сомнения и преодолеть все его человеческие невзгоды, жизнь в Церкви стала выступать в качестве признанной, но еще подлежащей своему действительному осуществлению универсальной истины его личностного и творческого бытия.

Именно поэтому творчество К.Н. Леонтьева являлось прежде всего, поиском в современной ему жизни и культуре насущно необходимых для их подлинного духовного развития церковных начал. Именно поэтому в творчестве К.Н. Леонтьева оказывалось неизбежным часто и не находившее своего церковного разрешения противоречия между духовной полнотой истины Православного Предания и религиозной ущербностью содержания секуляризованной культуры, рецидивы которой нередко проявляли себя и в миросозерцании, еще только признанного стать по-настоящему церковным мыслителя. Именно поэтому значение творчества К.Н. Леонтьева оказывается связанным не столько с теоретически законченным разрешением, сколько с конкретно заостренной постановкой важнейшей для всей христианской культуры проблемы возможности существования и развития этой культуры вне пределов исторически явленного Церковного Предания.

Однако уже сама ее постановка требовала от К.Н. Леонтьева определенной оценки современной ему русской духовной культуры, все чаще претендовавшей тогда в религиозной жизни России на роль главного выразителя и истолкователя христианских ценностей. И нужно признать, что он оказался одним из немногих, если не единственным религиозно настроенным деятелем русской культуры XIX в., не только позволившим себе усомниться в праве этой культуры в качестве обладателя церковной истины, но и выразительно продемонстрировавшим, как в лице ряда своих творчески наиболее выдающихся созидателей, обращенная к христианству культура вступила в принципиальный конфликт с учением Православной Церкви.

Размеры данной статьи не дают возможности остановиться на всех основных мировоззренческих моментах религиозно-философского развития К.Н. Леонтьева, которые обусловили глубокий пессимизм относительно христиански благовестнических возможностей современной ему русской культуры. Поэтому, имея в виду традиционно признанное в литературе, но по существу, как мы постараемся показать ниже, совершенно безосновательное определение мировоззрения К.Н. Леонтьева как мировоззрения имморалистического, попытаемся рассмотреть ту изначальную нравственно-богословскую проблематику, которая лежала в основе его конфликта с религиозно-эстетическими представлениями русской культуры XIX века и которая предопределила еще по сей день по достоинству неоцененное значение воззрения этого мыслителя для действительно воцерковленного духовного творчества России.

С.Н. Трубецкой, предоставивший в своих статьях одну из наиболее обстоятельных в отечественной литературе характеристик творчества К.Н. Леонтьева указывал, что с наибольшей полнотой богословские воззрения этого мыслителя были выражены в его критике религиозно-этических взглядов Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского. (2) Хотя следует оговориться, полемика с религиозными началами творчества этих писателей послужила К.Н. Леонтьеву, в известном отношении лишь поводом для высказывания своих принципиальных оценок религиозных перспектив современной ему русской культуры.

«За последнее время стали распространяться у нас проповедники того особого рода, одностороннего христианства, которое можно позволить себе назвать христианством «Сантиментальным» или «розовым», — писал К.Н. Леонтьев. — … Об одном умалчивать, другое игнорировать, третье отвергать совершенно; иного стыдиться и признавать святым и божественным только то, что наиболее приближается к чуждым православию понятиям европейского утилитарного прогресса — вот черты того христианства, которому служат теперь, нередко и бессознательно, многие русские люди…» (3). Именно таким далеко нелестным образом характеризовалось К.Н. Леонтьевым безусловно обозначившееся в 70-е гг. XIX в. и получившее свое дальнейшее развитие в последующие десятилетия обращение к христианским ценностям все более значительных слоев русской интеллигенции, что и по сей день нередко представляется в качестве выдающегося этапа русской церковной жизни, ознаменовавшего собой эпоху нового православного, прежде всего богословского творчества.

Характерный для этого, во многом порожденного неудачами просвещенческого культуртрегерства «розового» христианства «избирательный» подход к духовному наследию Церкви с самого начала рассматривался К.Н. Леонтьевым как результат свойственного его адептам рационалистического убеждения в праве носителя индивидуального, обусловленного определенными культурно-историческими условиями сознания вычленять из целостной, соборной по своей природе традиции церковного благочестия произвольно воспринимаемые в качестве наиболее актуальных элементы религиозной жизни.

Исходя из глубокого внутреннего убеждения, что «основа христианства» заключается прежде всего в православной вере, в правильном отношению к догмату (4), К.Н. Леонтьев видел в догматическом индифферентизме, нередко впрочем уживавшемся с конфессиональным национализмом, атрофию чувства живого церковного предания, позволяющего воспринимать церковную современность как органичную часть сопричастной с Вечностью исторической жизни Церкви.

«Церковь не признает святым, — писал К.Н. Леонтьев, — ни крайне доброго и милосердного, ни самого честного, воздержанного и самоотверженного человека, если эти качества его не связаны с учением Христа, апостолов и св. Отцов, если эти добродетели не основаны на этой тройственной совокупности» (5). Однако эта тройственная мировоззренческая основа церковной жизни оказывалась совершенно размытой в религиозных исканиях «культурного» христианства. И даже творчество такого искренне устремленного к Православию писателя, каким являлся Ф.М. Достоевский, личную воцерковленность которого К.Н. Леонтьев неоднократно подчеркивал, с большим трудом открывало для себя подлинно церковные истоки религиозности русских православных людей. «В творениях г. Достоевского, — отмечал в этой связи К.Н. Леонтьев, — заметна в отношении религиозном одна весьма любопытная постепенность. Эту постепенность легко проследить в особенности при сравнении трех его романов». «Преступление и наказание», «Бесы» и «Братья Карамазовы».

В первом представительницею религии являлась почти исключительно несчастная дочь Мармеладова: но и она читала только Евангелие. В этом еще мало православного. Чтобы быть православным необходимо Евангелие читать сквозь стекла святоотеческого учения. Заметим еще одну подробность: эта молодая девушка как-то молебнов не служит, духовников и монахов для совета не ищет: к чудотворным иконам и мощам не прикладывается. Тогда как в действительной жизни подобная женщина непременно все бы это делала, если бы в ней проснулось живое религиозное чувство. В «бесах» немного получше. Является перед читателем на площади икона чтимая «народом». Из высшего или из образованного круга русских действующих лиц многие и много говорят о Боге и Христе — говорят хорошо, но все-таки не совсем православно не святоотечески не по церковному, а твердую и настоящую пищу православного христианства человек познает тогда, когда начнет с трепетным и до сердечного так сказать своекорыстия живым интересом читать Иоанна Златоуста, Филарета Московского, жития святых Варсонофия Великого, Иоанна Лествичника, переписку Оптинских наставников Макария и Антония с их духовными детьми.

«Братья Карамазовы» уже гораздо ближе к делу. В романе весьма значительную роль играют православные монахи: автор относится к ним с любовью и глубоким уважением: некоторые из действующих лиц высшего класса признают за ним особый духовный авторитет. Правда и в «Братьях Карамазовых» монахи говорят не совсем то, или точнее выражаясь совсем не то, что в действительности говорят очень хорошие монахи и у нас, и на Афонской горе, и русские монахи, и греческие, и болгарские. Правда и тут как-то мало говорится о богослужении, о монастырских послушаниях. Все это так. Однако, сравнивая «Братьев Карамазовых» с прежними произведениями г. Достоевского, нельзя было не радоваться, что такой русский человек столь даровитый и столь искренний все больше и больше пытается выйти на настоящий церковный путь. (6)

И все же преобладание духовной тенденции воспринимающей мораль как доминирующее начало церковной жизни К.Н. Леонтьев рассматривал как безусловное и мировоззренчески определяющее тот тип религиозности, который оказывался распространенным среди образованного русского общества. Исходя из не всегда сознаваемого, но часто принимаемого за очевидную духовную аксиому в инструментальном значении религии утверждения на земле начал добра и справедливости, морализирующее христианство отождествляло проповедь церковного благовестия с проповедью духовно аморфной всечеловеческой любви как самодостаточной и всегда христианской по своей природе ценности. Но именно это безграничное доверие к относительной по своей сути земной человеческой любви выступало для К.Н. Леонтьева в качестве важного признака глубокой внутренней секуляризованности, овладевающего тогда умами и сердцами, порой даже церковных людей, «розового христианства». «Такая любовь — писал К.Н. Леонтьев — не есть чисто христианская, несмотря на всю свою видимую привлекательность, на искренность порывов, не смотря даже на несомненную практическую пользу, истекающую для страдальцев земных от действия такой любви. Такая любовь без смирения и страха перед положительным вероучением горячая, искренняя: но в высшей степени своевольная, либо тихо и скрытно гордая, либо шумно тщеславная исходит не прямо из учения Церкви: она пришла к нам не так давно с Запада: она есть самовольный плод антрополатрии новой веры в земного человека и в земное человечество, в идеальное самостоятельное автоматическое достоинство лица и в высокое практическое назначение «всего человечества» здесь на земле. Любовь без страха и смирения есть лишь одно из проявлений (положим даже наиболее симпатичное) того индивидуализма, того обожания прав и достоинства человека, которое воцарилось в Европе с конца XVIII века». (7).

Имеющая свои духовные истоки в секуляризованной европейской культуре эпохи Просвещения проповедь гуманистической любви рассматривалась К.Н. Леонтьевым как явление чуждое духу подлинной церковности не только в связи с мировоззренческой и исторической противопоставленностью ее внутренних начал конфессионально определенному православному преданию. Основная духовная направленность этого нового христианского гуманизма, исчерпывающаяся надеждами на торжество в этом мире некоего отвлеченного «всехристианского всечеловека», представлялась К.Н. Леонтьеву по существу чуждой пронизанному эсхатологическими предчувствиями церковному упованию на то, что не по воле человеческой призвано совершиться преображение этого мира в Богочеловечестве Спасителя «паки грядущего со славою». «Вера в божественность Распятого при Понтийском Пилате Назарянина — подчеркивал К.Н. Леонтьев — Который учил, что на земле все неверно и все неважно, все недолговечно, а действительность и вековечность настанут после погибели земли и всего живущего на ней: вот та осязательно мистическая точка опоры, на которой вращался и вращается до сих пор исполинский рычаг христианской проповеди. Не полное и повсеместное торжество любви и всеобщей правды на этой земле обещают нам Христос и его апостолы; а напротив того нечто вроде кажущейся евангельской проповеди на земном шаре, ибо близость конца должна совпасть с последними попытками сделать всех хорошими христианами». (8)

Следуя характерному для традиционного церковного благочестия взгляду на подлинно христианскую любовь как на благодатный дар свыше стяжаемый трудами духовного самоотвержения и жизненного самоограничения, К.Н. Леонтьев обнаружил в провозглашенной «новыми христианами» самодостаточности религиозной жизни, игнорирующей онтологически присущую земному человеку греховность, не только тонкий теоретический соблазн, но и очевидное практическое заблуждение. Оно чревато забвением такого основополагающего и одновременно столь легкомысленно игнорируемого «сантиментальным христианством» элемента религиозной жизни каким традиционно являлся порожденный сознанием собственной немощи страх отпадшего от Бога человека за свою земную и небесную судьбу. «Высшие плоды веры — например постоянное почти ежеминутное расположение любить ближнего — писал К.Н Леонтьев — или не кому не доступны, или доступны очень немногим: одним по особого рода благодати прекрасной натуры, другим — вследствие многолетней молитвенной борьбы с дурными наклонностями.

Страх же доступен всякому: и сильному, и слабому — страх греха, страх наказания и здесь, и там за могилой. И стыдиться страха Божия просто смешно; кто допускает Бога, тот должен его бояться ибо силы слишком несоизмеримы. Вот отчего святые отцы и учители Церкви согласно утверждали, что «начало премудрости» (т.е. правильное понимание наших отношений к Божеству и людям) есть страх Божий: иные прибавляли еще: «плод же его любы». (9)

Однако многое из того, что было издавна признаваемо в Церкви за основополагающие элементы религиозной жизни христианина в XIX веке стало восприниматься в качестве духовных анахронизмов средневекового «варварства». И поэтому сделанное К.Н. Леонтьевым морализующему христианству напоминание о страхе Божием как об изначальном моменте подлинной религиозности оказалось не только не понятым, но заклейменным как недостойная «передового», т.е. журнально-салонного, понимания христианской морали апология духовного насилия и привнесения низменных побуждений в религиозную жизнь современного христианина. Именно это убеждение К.Н. Леонтьева в духовно-мистической созидательности страха Божьего наряду с его глубоким неверием в религиозные возможности человеческой любви, не прошедшей суровый искус церковного послушания, и отвержение им претензий рационалистической посюсторонней морали задавать мировоззренческий тон духовной жизни христианина послужили, хотя и сомнительными по существу, но весьма распространенными основаниями для обвинения К.Н. Леонтьева в имморализме для поиска в большинстве своем мнимых созвучий его духовного творчества с ницшеанской философией, которому отдали дань практически все значительные мыслители, писавшие о К.Н. Леонтьеве от Вл.С. Соловьева и С.Н. Трубецкого до Н.А. Бердяева и В.В. Розанова.

Менее чем кто-либо из его современников, К.Н. Леонтьев был склонен разделить иллюзии относительно религиозной жизнеспособности и подлинной церковности современной ему и все чаще стремившейся говорить Христу: «Господи! Господи!» — духовной культуры XIX века, ибо слишком дорожили ее религиозно настроенные законодатели содержанием своего творческого самовыражения и слишком пренебрегали они сохраненной для русской культуры Православной Церковью истиной Божественного откровения. Но может быть как раз поэтому признававшийся в своих лучших духовных устремлениях старцем Амвросием Оптинским и отвергавшийся в своем публицистическом проповедничестве подавляющим большинством образованного русского общества К.Н. Леонтьева неутомимо призывал всех, искренне искавших христианского Бога русских людей, отринуть от себя искусительный соблазн внецерковного религиозного творчества и возвратиться к своему важнейшему церковному призванию — утверждать жизнью идеал православного благочестия.

Любите Церковь — писал К.Н. Леонтьев — ее уставы, обряды, даже догматы (да, даже сухие догматы можно, благодаря вере, любить донельзя!). Будет вам приятна церковь или (скажем проще) понравиться вам ходить почаще к обедне или посещать внимательно монастыри — вы захотите лучше понять учение: понявши учение, будете по мере сил вашей натуры жить по-христиански или по крайней мере понимать все по-христиански как понимал по-христиански столь дурно живший мытарь. Церковь скажет вам что: «не претендуйте постоянно пылать и пылать любовью». Дело вовсе не в ваших высоких порывах, которыми вы восхищаетесь — дело, напротив того, в покаянии и даже в некотором унижении ума. Не берите на себя лишнего, не возноситесь все этими высокими порывами, в которых кроется часто столько гордости, тщеславия, честолюбия. Будьте свободолюбивы если вам угодно на почве политической, но ради Бога на почве религиозной учитесь скромно у Церкви и даже еще проще и прямее говоря учитесь у русского духовенства, у этого сословия столь несовершенного и нравственно и умственно. Но оно знает учение Церкви». (10).

Учение Церкви — таков окончательный и в духовном существе своем непревзойденный итог, которым увенчалось религиозно-философское и жизненной творчество К.Н Леонтьева. Всеми особенностями своих личностных дарований предназначенный к тому, чтобы занять одно из выдающихся мест в истории духовной культуры России, К.н. Леонтьев, благодаря глубине и последовательности своего обращения к Православной Церкви, был обречен в течении многих лет своей жизни мучительно переживать оказавшийся непреодолимым в его эпоху разлад между замечательными, но все же только, а иногда слишком человеческими откровениями русского культурного творчества и неизменными в своей верности Божественному Откровению истинами русской церковной жизни. Разлад тем более глубокий, что с присущей ему духовно-исторической проницательностью К.Н. Леонтьева не мог не заметить, как уже не одно десятилетие оторванная от положительных истоков церковного предания русская культура даже на путях своих искренних религиозных исканий обретает по преимуществу новые соблазны для своего духовного творчества в виде отвлеченного человеческого добра и призрачной дольней красоты, еще более отвращающие ее от конкретного творческого служения Церкви являющегося истинным признанием христианской культуры.

Пристально вглядываясь в современную ему христианскую религиозность, К.Н. Леонтьев все явственнее обнаруживал как смиренное служение православным идеалам неотделимым от существа церковного предания и явленным в многообразии церковной жизни, постепенно, но неуклонно подменяется в ней горделивым идолопоклонством перед религиозно аморфной, но претендующей на обладание полнотой христианской истины внеконфессиональной духовной культурой. К.Н. Леонтьев одним из первых русских религиозных мыслителей сумел распознать в этом разрушающем начала подлинной христианской религиозности процессе не только результат ложных мировоззренческих устремлений его эпохи, но и обусловленное многими десятилетиями пренебрежения основами православного благочестия духовное обольщение русской религиозной жизни. Именно поэтому в свою собственную жизнь, никогда не противопоставлявшуюся им жизнь горячо любимого Православного Отечества, К.Н. Леонтьев стремился привнести и со всей присущей его рыцарственно-цельной натуре последовательностью осуществить те начала церковного благочестия, в которых по его глубокому убеждению суждено было выразиться подлинному духовному призванию каждого русского человека. Светский беллетрист и преуспевающий дипломат, избравший для себя служение афонского послушника и оптинского монаха, К.Н. Леонтьев попытался во всей полноте воспринять иго Христово как благо. И пройденный им тернистый путь стяжания для себя права называться чадом Русской Православной Церкви позволили К.Н. Леонтьеву незадолго до своей кончины в одном из писем В.В. Розанову так иночески просто, но христиански значимо выразить сущность церковного служения своим единоверцам и соотечественникам, уже тогда нередко стремившимся видеть в этом служении некий синтез интеллектуальных вдохновений и эстетических восторгов. «Религия не всегда утешение — писал К.Н. Леонтьев, — во многих случаях она тяжелое иго, но кто истинно уверовал, тот с этим игом уже никогда не расстанется». (11).

Журнал «Начало» СПб №5 1997г.

Список использованной литературы.