Абсурд ленинизма: культура как насилие
В течение первых десятилетий существования большевистского режима культура была заключена в прокрустово ложе идеологических штампов, поставлена под контроль партийных органов. Исходной точкой отношения Ленина к реальности культуры является убежденность в том, что она должна всецело служить главному делу большевиков — захвату власти, насильственному изменению форм собственности, подавлению сопротивления буржуазии и, в конечном счете, строительству социализма и коммунизма в России. Согласно такой установке, культура носит подчиненный характер и рассматривается как средство, инструмент, орудие классовой борьбы, борьбы за власть.
В. И. Ленин и И. В. Сталин за беседой. Картина П. Васильева. (Всесоюзная художественная выставка 1949 г.)
Из сказанного ясно, что культура как самоценная реальность для большевиков не существует. Об этом также свидетельствует тот факт, что интерес к теме культуры в работах Ленина проявляется исключительно в связи с решением других, как ему представляется, более важных первоочередных задач, среди которых важнейшее место занимает экономика. Насильственный переворот, совершенный большевиками, не гарантировал устойчивости их власти без адекватного изменения в сфере производства, т.е. создания так называемой социалистической экономики, которой, в свою очередь, должен соответствовать особый тип сознания — сознание советского человека, формируемое в процессе культурной революции.
Согласно большевистскому мифу, «культурная революция» была призвана убедить массы в необходимости обобществления средств производства, создания нового типа производственных отношений. Поэтому всякий раз, когда вождь ставил задачу внедрения в сознание социалистического отношения к собственности, он прибегал к слову «культура». Проблема культуры в его работах тесно переплетается с обоснованием необходимости решать актуальные политические и экономические задачи. Очевидно, что вне связи с политическими и экономическими реалиями культура сама по себе никакого интереса для Ленина не представляла. Он утверждал, что вслед за политическим переворотом должен последовать переворот в сознании, т. е. культурная революция, как важнейшая предпосылка и условие глубоких преобразований в экономике. Характерно, что понятие «культурная революция» употребляется Лениным (кстати говоря, единственный раз во всех его работах) в связи с выдвижением плана кооперирования крестьянства в коллективные хозяйства, без чего он не видел возможности окончательной победы социализма. «При условии полного кооперирования мы бы уже стояли обеими ногами на социалистической почве. Но это условие полного кооперирования включает в себя такую культурность крестьянства (именно крестьянства, как громадной массы), что это полное кооперирование невозможно без целой культурной революции». [1] В настоящей цитате мы сталкиваемся с несколько непривычным словом «культурность», отражающем такую реальность, которую еще предстоит создать в процессе «культурной революции». Как понимать этот, казалось бы, незамысловатый термин? Видимо, автор статьи исходил из того, что крестьяне пребывают вне культуры и им еще предстоит подняться до ее уровня, достигнуть «культурности». Из такого понимания вытекает, что традиционная, уходящая корнями в глубь веков культура совсем не та культура, которую следует иметь сельскому населению, чтобы отвечать требованиям «культурности». Не трудно догадаться о том, что на самом деле под «культурностью» Ленин имеет в виду сознание и поведение крестьянина, добровольно отказавшегося от своей собственности в пользу сельского кооператива и активно в нем работающего.
Очевидно, что, согласно убеждению большевиков, веками формировавшийся уклад крестьянской жизни можно очень быстро, как того желали партийные лидеры, изменить только посредством принудительного воздействия, устрашением и террором. Поэтому за термином «культурная революция» стоит не только агитационная и пропагандистская работа большевиков, но и вооруженное насилие. Очень характерно, что культурная революция как «переделка» сознания у Ленина стоит рядом с военными методами воздействия. Сила убеждения подкрепляется военной силой и что из них важнее, понять трудно. Ленин предлагает « . . . бороться против буржуазии и военным путем и еще более путем идейным, путем воспитания…»[2].
Культура, как мы выяснили, по Ленину, должна служить экономике, а экономика соответствовать форме политической власти, диктатуре пролетариата. Таким образом, в ленинских планах она вся, без остатка, вплетена в политическую и экономическую ткань, растворена в некоем подобии «культурно-политико-экономического» монолита. Здесь уместно вспомнить в свое время набившее оскомину выражение Ленина, звучащее примерно так: «Политика есть концентрированное выражение экономики». С учетом рассмотренного выше понимания сущности культуры вождем, перефразируя приведенное выше его определение политики, можно предложить следующую формулировку, которая, как нам представляется, будет кратко выражать суть ленинского понимания культуры: «Культура есть концентрированное выражение политики и экономики». Следовательно, пролетарская культура, о которой так много рассуждает Ленин, совершенно не считаясь с тем, что как реальность она в принципе невозможна, должна вытеснить или поглотить буржуазную культуру. Все, что не укладывается в сконструированное вождем прокрустово ложе пролетарской культуры, подлежит отсечению и уничтожению. Вот характерный отрывок из текста, в котором содержится жесткое требование вождя создавать неразрывные связи между политикой, экономикой и культурой: «… Пора, когда надо было политически рисовать великие задачи, прошла и наступила пора, когда их надо проводить практически. Теперь перед нами задачи культурные, задачи переваривания того политического опыта, который должен и может быть претворен в жизнь. Либо гибель всех политических завоеваний советской власти, либо подведение под них экономического фундамента. Это не сейчас, именно за это нужно взяться. «Задача подъема культуры — одна из очередных». [3] В приведенной совсем небольшой цитате обозначены как неразрывные три важнейшие сферы, от состояния которых зависит будущее большевистской власти: политика, экономика и культура. Каждая из них, как следует из рассуждений автора текста, обусловливает состояние двух других. Иначе говоря, после того как решена главная и первоочередная для большевистского руководства задача (захват в свои руки Российского государства), нужно спешно решать вторую неотложную проблему — создать социалистическую экономику (без которой власть долго не удержать) и, наконец, решение экономической проблемы во многом зависит от достижения желаемых результатов в сфере культуры. Культура, таким образом, лишена без остатка любых признаков автономии и выполняет служебную роль в отношении политики и экономики. Как же связывает Ленин «задачу подъема культуры» с задачей «подведения» «экономического фундамента» под «политические завоевания советской власти»? Дело в том, что с первых лет борьбы за свое господство, за сохранение неожиданно «свалившейся» на них власти большевики ясно отдавали себе отчет в том, что миллионы людей не понимали и не разделяли навязываемого им сверху нового, «социалистического уклада жизни». Путем пропаганды и агитации предстояло убедить массы в неоспоримости преимуществ перед капитализмом строящегося социализма, которому с необходимостью придет на смену коммунизм. И при этом эффект от пропаганды должен быть очень быстрым и необратимым, так чтобы ненароком не потерять власть. Вследствие чего «подъем культуры» должен носить революционный характер, т.е осуществляться быстро, решительно и радикально. Одним словом, «подъем культуры» на деле означает укоренение в сознании масс идейного господства большевиков. И нельзя не согласиться со следующим утверждением П.А. Сапронова: «Революционер же был первым в ряду тех, для кого власть стала если не самодовлеющей, то все же первичной в своей властности, а не в увязанности со сверхъестественным началом». [4] Здесь мы не будем останавливаться на аспекте десакрализации власти, отраженном в приведенной цитате. Акцентируем внимание только на моменте первичности власти. В нашем случае речь идет о ее первичности в отношении культуры.
Анализ исходных позиций коммунистической идеологии еще раз убеждает в том, что культура для большевиков не есть самоценная реальность и, следовательно, человек в качестве субъекта культуры большевиками не признается. Многомиллионные массы — это всего лишь материал или инструмент, необходимый для построения социализма, идея которого включает в себя в качестве важнейшего компонента формирование нового человека. Человеку напрочь отказано в возможности творческой самореализации, самосовершенствовании. Каким ему быть, исчерпывающим образом решают большевики, занятые выделкой человека по собственному образцу. «В конце концов революционер претендует на создание нового человека, того, кто будет жить в новом, космически устроенном мире и осуществлять его собой, человек в этом случае выступает некоторым подобием глины, из которой мастер — горшечник выделывает свой сосуд». [5] Но создание нового человека, под которым имеется в виду сознательный и активный строитель социализма, — весьма отдаленная перспектива. В настоящий момент необходимо использовать то, что есть, т.е. буржуазных специалистов. Они тоже материал и инструмент для реализации большевистских замыслов. «Мы хотим строить социализм немедленно из того материала, который нам оставил капитализм и больше ничего, у нас нет других кирпичей, нам строить не из чего. Социализм должен победить и мы, социалисты и коммунисты, должны на деле доказать, что мы способны построить социализм из этих кирпичей, из этого материала, построить социалистическое общество из пролетариев, которые культурой пользовались в ничтожном количестве из буржуазных специалистов». [6] Но, если специалисты — это кирпичи, то, следовательно, большевики — это каменщики-архитекторы.
Кроме поразительно циничного и самонадеянного отношения большевиков к человеку в приведенной цитате улавливается настроение отчаяния, неуверенности и панического страха. Здесь Ленин как будто взвинчивает себя, с тем чтобы исполниться решимости в бескомпромиссной борьбе в безнадежной ситуации. Косвенно вождь признает пустоту и не конструктивность властвующей большевистской верхушки. Он как будто говорит, что у большевиков нет ничего, кроме власти принуждения к работе, к которой они сами не способны. Позитивное, созидательное, жизнеутверждающее остается за специалистами. Собственную пустоту власть намерена заполнить за счет жизнеспособности своих врагов — квалифицированных работников из числа буржуазии. Похоже на то, что Ленин, сам того не желая, признался в паразитизме властвующих большевиков. Власть в чистом виде, а большевистский режим именно таков, может существовать только за счет ценностей, не ею созданных, за счет культуры предшествующих поколений, истощая и выхолащивая ее. «Власть как таковая — это присвоение чужого» [7].
Очевидно, что «присвоение чужого» властью, лишенной способности к творческой деятельности, возможно насилием над действительными субъектами культуры. Осознавая творческую немощность большевиков, рвущихся к власти, Ленин еще задолго до октябрьского переворота разрабатывает проект идеологического контроля над всеми направлениями в области культуры. Его основные идеи изложены в небезызвестной статье «Партийная организация и партийная литература», опубликованной в 1905 году. Из содержания статьи видно, что большевистский лидер хорошо «потрудился» над тем, чтобы разработать ряд мер, реализация которых позволила бы его партии, в случае захвата власти, беззастенчиво эксплуатировать ресурсы литературы и искусства. Для обоснования своего злодейского замысла Ленин создает миф о продажности русской литературы, культуры в целом, которая якобы подкуплена буржуазией и подстраивается под невзыскательные вкусы широкой публики. Отталкиваясь от собственного мифотворчества, он предлагает встроить культуру в некий партийный механизм, посредством которого власть будет пользоваться культурой как весьма нужным и полезным инструментом для успешного социалистического строительства. Культура, по его замыслу, должна стать «колесиком и винтиком одного-единого, великого социал-демократического механизма» [8]. В движение этот механизм будет приводиться «сознательным авангардом всего рабочего класса» [9]. Вмонтированное в «механизм» «литературное дело должно стать составной частью организованной, планомерной, объединенной социал-демократической работы» [10]. Необходимо пояснить, что, как видно из контекста статьи, понятие «литературное дело» расширяется автором до культуры как таковой.
Сформулированные требования к культуре вполне созвучны, как мы видим, с теми партийными нормами, которые он выдвинет двумя годами позже применительно к философии. Характерно, что в статье содержатся не только требования идеологизации культуры, но и детально разработанные основы организации партийного контроля за их реализацией. Предлагается установить жесточайшую цензуру за всем, что издается или ставится на сцене, а также за реализацией, хранением и выдачей печатной продукции. Одним из важнейших «механизмов» контроля за творческими работниками сделать так называемые творческие союзы, контролируемые партийными органами. «Газеты должны стать органами разных партийных организаций. Литераторы должны войти непременно в партийные организации. Издательства и склады, магазины и читальни, библиотеки и разные торговли книгами — все это должно стать партийным, подотчетным. За всей этой работой должен следить организованный социалистический пролетариат, всю ее контролировать, во всю эту работу, без исключения, вносить живую струю пролетарского дела, отнимая, таким образом, всякую почву старинного, полуобломовского российского принципа: писатель пописывает, читатель почитывает». [11] Ленин совершенно не считается с тем, что ненавистный ему «полуобломовский, российский принцип» и есть то самое, без чего культура, в точном соответствии своей сущности, а не в виде суррогата и имитации, состояться не может. Культура неизбежно утрачивает свою сущность становясь частью чего-то другого, т.е. не культуры, и предназначаясь для чего-то иного, чем она сама. Ленинский план идеологизации культуры фактически означал проект ее постепенного изживания и действительно был реализован за десятилетия большевистского режима. Примечательно, что совсем уж по-ленински «потрудились» над уничтожением литературы и искусства пресловутые творческие союзы писателей, композиторов, художников и т.п., практически выполнявшие в годы тоталитаризма функции партийных органов. С другой стороны, из статьи видно, что социал-демократия уже на ранней стадии своего существования остро ощущала свою неукорененность в российской действительности, в русской культуре и искала путь постепенного врастания в нее. И этот путь был указан: создать организационные формы, обеспечивающие беспрепятственное паразитирование большевизма на здоровом теле национальной культуры (мы сознательно использовали в свое время известное выражение Ленина о соотношении религии и познания).
Модель механизма идеологизации культуры, разработанная Лениным, поражает еще и тем, что она действительно «перекочевала» со страниц его програмной статьи в реальность советских времен. Издательская деятельность, а вместе с нею и реализация печатной продукции, работа библиотек были поставлены под контроль партийных органов, а также уже упомянутых творческих союзов.
Но вернемся к статье и посмотрим, что же имеется в виду под продажностью деятелей литературы и искусства? Оказывается, как утверждает большевистский вождь, писатели, художники, артисты подкуплены буржуазией и служат ее интересам. Они не свободны в своем творчестве, подстраиваются под скверные вкусы широкой публики, которая щедро оплачивает предоставляемые ей услуги. «Господа буржуазные индивидуалисты [так называет Ленин поборников свободы творчества — Б.Ч.], мы должны сказать вам, что ваши речи об абсолютной свободе одно лицемерие. В обществе, основанном на власти денег, в обществе, где нищенствуют массы трудящихся и тунеядствует горстка богачей, не может быть «свободы» реальной и действительной. Свободны ли вы от вашего буржуазного издателя, господин писатель? От вашей буржуазной публики, которая требует от вас порнографии в рамках (опечатка «в романах») и картинах, проституции в виде «дополнения» к «святому» сценическому искусству? Ведь эта абсолютная свобода есть буржуазная или анархическая фраза, < . . . > жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. Свобода буржуазного писателя, художника, артиста есть лишь замаскированная зависимость, от денежного мешка, от подкупа, от содержания» [12]. Здесь, как и в других случаях, автор пользуется незамысловатым приемом, характерным для любого идеолога: гиперболизирует одну сторону явления (выгодную для обоснования его доктрины) и замалчивает другую, идущую в разрез с выдвигаемыми аргументами. Из общей картины состояния культуры конца XIX начала ХХ века Ленин выделяет негативную тенденцию, которая возникает в «массовой культуре» и которая действительно никакого отношения к творчеству, а значит и к культуре, не имеет. Но, как известно, не эта тенденция определяла общее состояние культуры в России на рубеже веков. Культура этого периода, бесспорно, отмечена бурным ростом и не случайно именуется серебряным веком. Творчество подчинено эстетическим идеалам и уж никак не ориентировано на чуждые ей цели, идеологические или утилитарные. Вот эти действительные достижения культуры Ленин, по вполне понятным причинам, постарался не заметить: ведь не восхищаться же, в самом деле, тем, что в замыслах большевиков подлежит уничтожению.
На практике опыт контроля, в частности за литературной деятельностью, накапливался в процессе сотрудничества пролетарского вождя с М. Горьким. Это хорошо видно из их довольно обширной переписки. Так, в одном из писем главный идеолог большевиков настойчиво рекомендует писателю обращаться не к теме «мещан», а к более актуальной, с точки зрения Ленина, теме «пролетариев». Одновременно он отчитывает его за то, что в своем отклике на инсценировку Художественным театром романа Ф.М. Достоевского «Бесы» в газете «Русское слово» Горький позволил себе «согнуться до точки зрения общедемократической». В этой связи русский писатель получает следующее наставление: «Призыв какой-то общий до туманности <…> Зачем для читателя набрасывать демократический флер вместо ясного различения мещан (хрупких, жалостно шатких, усталых, отчаявшихся, самосозерцающих, богосозерцающих, самооплевывающихся, бестолково-апатичных — и прочая и прочая);
— пролетариев (умеющих быть бодрыми на словах, умеющих различать «науку и общественность» буржуазии от своей, демократию буржуазную от пролетарской.
— Зачем все это делать?
— Обидно дьявольски».[13]
При всей невразумительности цитируемого текста очевидно одно: здесь Лениным движет желание противопоставить истинное (пролетарскую культуру) ложному (отживающей свой век буржуазной культуре). Горькому дается понять, что в нем партия большевиков желает видеть пролетарского писателя, певца революции, проводника коммунистической идеологии. И когда писатель осмелился ослушаться вождя, тот устраивает ему соответствующий разнос. Писатель должен сочинять то, что требует от него партия, на службе которой он стоит, — таков смысл ленинского наставления. В конце концов таким, т. е. пролетарским писателем, Горький и вошел в русскую литературу, а точнее, вышел из нее. Во времена СССР многие талантливые писатели будут подвергаться партийными лидерами подобного рода идеологической обработке. Без преувеличения можно сказать, что отношения Ленина и Горького послужили своеобразным «полигоном», на котором задолго до октябрьского переворота отрабатывалась модель взаимодействия советских правителей и литераторов, в результате чего из писателей должны были получаться послушные исполнители воли правителей.
Но октябрьский переворот еще впереди, а пока Ленин оттачивает свое мастерство пролетарского «критика» на сочинениях Л.Н. Толстого. Из всего, что создано великим писателем, вождя в основном заинтересовало то, как в его творческом наследии нашли отражение элементы зарождающегося капитализма в России, а еще больше — признаки надвигающейся революции. Вряд ли история знает еще примеры, когда публичное выступление по поводу величайших образцов мировой литературы строилось исключительно на партийной основе. Казалось бы, примеров можно поискать в критических заметках о литературе и искусстве классиков марксизма. Но высказывания, например, Маркса носят скорее литературоведческий и общекультурный характер, чем идеологический. Уж во всяком случае, с классовой позиции он на Шекспира, Сервантеса или Гете не обрушивался. Критические выступления Маркса свидетельствуют о соответствующей эрудиции и художественном вкусе и, разумеется, не сводимы к революционной полемике. Ленин в этом отношении прямая противоположность Марксу. Все написанное им о литературе и искусстве носит исключительно идеологическую направленность и подчинено интересам партийной и классовой борьбы. Узость взглядов революционного лидера на фоне широты литературных воззрений его учителя выглядит просто ошеломляюще. Сказанное наиболее резко проявилось в уже отмеченной критике творческого наследия Л.Н.Толстого.
Практически как величайшее явление русской литературы Л.Н. Толстой для Ленина никакого интереса не представлял, хотя, справедливости ради, следует отметить несколько обмолвок о его гениальности. В основном внимание революционного критика сосредоточилось на анализе несоответствия воззрений русского писателя на российскую действительность представлениям о ней самих большевиков. Такое несоответствие нашего критика повергает в гнев, в результате которого появляется ряд статей «разоблачительного» характера, наиболее известная из которых «Лев Толстой как зеркало русской революции». В ней, как мы помним, Ленин обвиняет писателя в непоследовательности при оценке состояния русской действительности, в юродстве во Христе, неспособности увидеть истинную картину происходящего в стране, «доступную», как не трудно догадаться, только проницательному взору ленинского «гения». Этот взор из крупнейшего русского писателя делает всего только жалкого растерянного реакционера. «Учение Толстого, безусловно, утопично и, по своему содержанию, реакционно в самом точном смысле этого слова». [14]
Что же побудило Ленина, по всем признакам совсем не способного к действительно сколько-нибудь квалифицированной литературной критике, взяться за анализ творчества Толстого. Конечно, стремление использовать его произведения как повод для обоснования своих революционных идей. Прежде всего весьма сомнительной идеи об уже наступившем интенсивном развитии капитализма в России. В статье «Л.Н. Толстой и его эпоха» приводится фрагмент из романа «Анна Каренина», в котором Левин размышляет над меняющимся укладом жизни в деревне.«… Все это переворотилось и только укладывается, вопрос о том, как уложатся эти условия есть единственно важный вопрос в России». [15] Размышления героя выдают Ленину в Толстом народника, который настороженно воспринимает зарождающиеся буржуазные отношения в деревне, не понимает их и тревожится за будущее России. Иначе говоря, Толстой, в представлении Ленина, консерватор и реакционер, т.к. всеми силами держится за старый уклад жизни, тогда как, согласно большевистской теории, России следует через капитализм поторопиться в социализм и коммунизм. И гениальность не спасает писателя от «сокрушительной» критики вождя революции. Совсем иначе относится «вождь» к десятистепенному писателю А.Н. Энгельгарду, который в своих очерках «Письма из деревни» описал процесс нарождающегося капитализма в крестьянском быте. Незначительный литератор удостоился самых высоких похвал.
Критика Толстого и похвалы Энгельгарду показывают, что для их автора важна не литература сама по себе, а то, насколько она может служить либо поводом для обнародования собственных идей, либо быть их прямым подтверждением. Кроме того, Ленин атеист. Поэтому все, что в литературе так или иначе связано с религией, вызывает у него настоящую ярость. Ведь совсем не случайно так резко и неприязненно он отреагировал на религиозные идеи Толстого. Русский писатель «провинился» перед большевистским атеистом в том, что, «рассуждая отвлеченно, он допускает только точку зрения «вечных» начал нравственности, вечных истин религии, не сознавая того, что эта точка зрения есть лишь идеологическое отражение старого («переворотившегося») строя, строя крепостнического…». Наконец, Ленин изобличает Толстого в опаснейших анархических настроениях, ведь, по плану большевиков, сначала — диктатура пролетариата, а уж потом (не известно когда) коммунизм. Так что «… Толстому ни пессимизма, ни анархизма, ни религии спускать нельзя» [16]. Есть ли необходимость еще как-то реагировать на всю чудовищную наглость и бессмысленность этих «укоров» литературно вполне бездарного Ленина в адрес великого писателя? С точки зрения здравого смысла, нормального человеческого восприятия — нет. Но в марксизме Ленин как раз нашел «точку опоры», благодаря которой ему удалось перевернуть мир. Пусть кто-то бездарен, пусть по-человечески ничтожен, подл, властолюбив, но когда он начинает действовать «в интересах пролетариата», то из пигмея превращается в титана, тогда ему «все позволено».
Что касается другого гениального писателя Ф.М. Достоевского, то в его адрес Ленин ограничился лишь одним пренебрежительным эпитетом «архискверный Достоевский». Думается, полное отсутствие интереса вождя большевиков к писателю можно объяснить тем, что, в отличие от Толстого, он не нашел здесь ничего полезного для самоутверждения как революционного идеолога и политика. Между прочим, указанной реплики оказалось достаточно, чтобы в течение нескольких десятилетий большевистского режима наследие Достоевского «стыдливо» замалчивалось. В целом отметим, что идеологическая планка, заданная вождем в области русской литературы, длительное время строго выдерживалась. В результате целому поколению русских читателей оказалось недоступным творчество многих крупных отечественных писателей.
Еще раз подчеркнем, что, в отличие от Маркса, в высказываниях которого о литературе и искусстве содержится немало глубоких и тонких замечаний, критика Ленина носит исключительно идеологический характер. Ничего, кроме разговоров о соответствии или не соответствии классовым интересам пролетариата творчества того или иного деятеля культуры, в работах последнего найти невозможно. Удивляет поразительная узость взглядов, за которой стоит ненависть ко всему талантливому и мыслящему. Так, например, Ф. Шаляпин обвинен в непостоянстве политических воззрений, в безразличии к нуждам пролетариата. В письме к Горькому снисходительно сказано о великом певце: «Пусть Шаляпина нельзя судить строго. Он художник и только, он чужой делу пролетариата: сегодня он друг рабочих, завтра черносотенец … смотря по настроению». И как будто не существует величия исполнительского искусства Шаляпина, точно всего важнее в нем политические предпочтения.
Поразительная односторонность в отношении к искусству. Но можно сказать и по-другому. В Шаляпине Ленин видит прежде всего представителя интеллигенции, а с нею — особые счеты. Она вызывала у вождя сильные антипатии по причине ее настороженного, переходящего в оппозиционное, настроения к большевикам. Действительно, интеллегенция куда лучше, чем безграмотные или полуграмотные рабочие и крестьяне могла понять всю авантюристичность и пагубность для России затей ленинской группировки, в особенности ее наиболее одаренная и поэтому чувствительная к приближающейся катастрофе часть. Осознавая опасность разоблачений со стороны образованных людей, Ленин нередко высказывался в их адрес грубо и оскорбительно: «Значение интеллигентской публики в нашей партии падает: отовсюду вести, интеллигенция бежит из партии. Туда и дорога этой сволочи. Партия очищается от мещанского сора». [17]
Враждебное отношение большевиков к образованной части населения еще больше обострилось после октябрьского переворота. Примером служит то, как Ленин резко отреагировал на разоблачительную оценку Короленко политики большевиков, направленной на превращение империалистической войны (войны России с Германией) в войну гражданскую (Книга «Война, отечество и человечество»). Большевистский вождь вне себя от рассуждений Короленко о возможных потерях русской армии в случае продолжения войны до победного конца и противопоставляет им зловещую статистику ожидаемых потерь в гражданской войне, которая, по замыслу большевиков, должна прийти на смену войне с Германией. «Я недавно прочел писанную в августе 1917 г. брошюру «Война, отечество человечество» <…> какая гнусная, подлая, мерзкая защита империалистической войны, прикрытая слащавыми фразами! Жалкий мещанин, плененный буржуазными предрассудками! Для таких господ 10000 убитых на империалистической войне — дело заслуживающее поддержки, а гибель сотен тысяч в справедливой гражданской войне против помещиков и капиталистов вызывает ахи, вздохи, истерии < . . . > Вопль сотен интеллигентов по поводу «ужасного» ареста на несколько недель». [18] Не будем касаться манипуляции огромными цифрами ожидаемых жертв в ходе военных действий: ее цинизм очень показателен для вождя мирового пролетариата. Скажем только о том, что критика большевистских планов, которую позволил себе Короленко, поистине ударила партию революционеров «не в бровь, а в глаз», и большевикам действительно есть за что возненавидеть интеллигенцию. Таким образом, культурная революция, о которой так любил поговорить Ленин, своим ядовитым жалом реально была направлена против действительных созидателей национальной культуры, которые как никто осознавали масштаб нависшей над ней большевистской угрозы. Среди них были и Короленко, и Бунин с его очерком «Окаянные дни», и десятки высланных из страны мыслителей, не разделявших взгляды большевиков и осуждавших их разрушительную для культуры деятельность.
Между прочим, ленинская неприязнь к интеллигенции иногда приобретала просто карикатурный характер. Например, в письме к небезызвестной И.А. Арманд Ленин дает следующее указание относительно коммунистического толкования брака в подготавливаемой ею к печати книге: «Для популярной брошюры не лучше ли противопоставить мещански-интеллигентский <…> пошлый и грязный брак без любви — пролетарскому браку по любви… ».[19] Такая рекомендация подразумевает: все, что связано с интеллигенцией, в том числе и брак, — грязно и пошло, а все, что исходит от пролетариев, — чисто и очень возвышенно.
Для принудительного воздействия на «не сознательную» часть населения большевистский режим создал целый репрессивный аппарат — институт комиссаров, сделанный с подлинника времен Французской революции. Как видим, уже с первых шагов государственной деятельности большевиков культура была низведена до уровня инструмента, необходимого властям для реализации их преступных замыслов.
Но если к интеллигенции можно приставить комиссаров, то с многомиллионной массой рабочих и крестьян дело обстоит сложнее. Конечно, можно искусственно создать голод и тем самым уничтожить миллионы людей, что и было сделано в начале 30-ых годов, можно посредством коллективизации поставить под контроль государства многомиллионную массу крестьянства при этом загубив жизни сотен тысяч наиболее активных и не сговорчивых с властями, наконец, можно создать ГУЛАГ с целью получения бесплатной рабочей силы и т.п. Однако при всех доступных для власти мерах принуждения большевики понимали, что без агитации и пропаганды, без «перевоспитания» массы людей им не обойтись. Собственно, «переделка» сознания масс по коммунистическому образцу и составляла главное содержание того, что Ленин обозначил термином «культурная революция». Какова же цель перевоспитания? Она непосредственно вытекает из рассмотренного выше соотношения политики, экономики и культуры в «революционной доктрине» построения социализма и коммунизма. Культура, т.е. сознание масс, должна соответствовать диктатуре пролетариата (политический аспект культурной революции) и создаваемой социалистической экономике, хозяйственной деятельности, основанной на обобществленных средствах производства (ее экономический аспект). Согласно планам большевиков, из сознания буржуазного и посткапиталистического следует сформировать его новую, социалистическую и коммунистическую, модификацию: «…для коммунистической партии <…> должно быть основной задачей — помочь воспитанию и образованию трудящихся масс, чтобы преодолеть старые привычки, старые навыки, оставшиеся нам в наследство от старого строя и привычки собственнические, которые насквозь пропитывают толщу масс. Это основная задача всего социалистического переворота». [20] Культурная революция, таким образом, должна отвечать задачам революции социальной, быть ее составной частью, продолжением и развитием. Она вторична по отношению к октябрьскому перевороту.
Задача лидеров большевизма «помочь перевоспитанию и образованию трудящейся массы» так остро ставится именно после достижения главной и первостепенной, с их точки зрения, цели — совершения государственного переворота. Разумеется, вопросы пропаганды и агитации имели для большевиков значение и раньше, т.к. следовало убедить массы в необходимости революции, найти поддержку среди народа. Но, как показали события 1917 года, для захвата власти потребовалось участие на стороне большевиков лишь небольшой части населения, в основном солдат и матросов, озлобленных войной и поддавшихся на революционную пропаганду. Подавляющая же его масса, крестьяне, сколько-нибудь серьезного влияния коммунистических идей не претерпела, оставаясь к ним равнодушной или вовсе ничего о них не подозревая. Революция не выражала их интересов, и они оставались к ней безучастны. Вот почему, по сути дела, культурная революция означала принуждение к принятию большевистских идей массами, насильственное изменение их отношения к искореженной в результате революции действительности, к выполнению правил игры, навязываемых новой властью. От крестьянства требовалось отказаться от привычного, сложившегося в течение многих веков уклада жизни, основанного на частной собственности на землю (или общинной собственности), предпринимательстве и определенной независимости от государства. Все это не устраивает большевиков, поэтому Ленин объявляет о неприемлемости и «загаженности» прежнего, буржуазного образа жизни, решая тем самым за множество людей вопрос о том, что им нужно для их собственного благополучия, процветания и нормальной жизни. Налицо произвол и насилие под весьма громкой вывеской «культурная революция». Собственно говоря, в субъективизме, своекорыстии и состоит суть любой революции, в том числе и культурной, ибо она вытекает из природы самих революционеров. «Первоначально революционер борется с властями противостоящего ему мира за собственную власть над ним. Когда она захвачена, ей еще долго предстоит утверждать себя в противостоянии с враждебными и несовместимыми с революционной властью силами. Но и помимо всякой борьбы революционеры видят свою первейшую и важнейшую задачу в преобразованиях властного характера. Именно в них состоит стремление революционеров облагодетельствовать человечество, помимо его собственной воли». [21] От населения требовалось принять условия жизни, навязываемые властью революционеров или быть раздавленными ею.
Обосновывая необходимость и направления перевоспитания как основополагающие задачи культурной революции, Ленин явно спекулирует на тех неизбежных нравственных издержках, которые действительно существовали и порождались капиталистической конкуренцией (без которой, однако, как известно, невозможно эффективное производство), противопоставляя им идеальные моральные нормы, которые якобы укоренятся в процессе реализации социалистических принципов хозяйствования. «После свержения царей, помещиков и капиталистов впервые только очищается поле настоящей стройки социализма, для выработки новой общественной связи, новой дисциплины труда, нового всемирно-исторического уклада всего народного <…> хозяйства. Это дело переработки самих нравов, надолго загаженных, испорченных проклятой частной собственностью на средства производства, а вместе с тем всей той атмосферы грызни, недоверия, вражды, раздробленности, взаимного подсиживания, которая неминуемо порождается <…> мелким обособленным хозяйством собственников при «вольном» обмене между ними». [22]
Однако вождь забывает упомянуть многочисленные примеры меценатства, благодаря которому созданы многие музеи в России, о том, что его собственная партия получала огромные средства от все тех же «капиталистов и собственников на средства производства». Здесь мы имеем дело с плохо замаскированным пропагандистским (или, как теперь принято говорить, «пиаровским») приемом: преувеличивать одно критикуемое явление, и замалчивать другое, входящее в противоречие с критическими высказываниями. Ленина также ничуть не смущает то обстоятельство, что коммунистический проект, претендующий в корне изменить условия производства в масштабах страны, не является продуктом мировой практики, о значении которой для получения истинного знания любили поговорить марксисты, и что его внедрение может привести и действительно привело к катастрофическим последствиям. Поэтому не будет преувеличением сказать, что авантюристичный, волюнтаристский характер социальной революции нашел отражение и в проекте культурной революции.
Итак, установив коммунистический режим, новая власть направляет все усилия на его сохранение и укрепление. Здесь намечены два пути: первый состоит в военном подавлении всяких попыток противодействовать «преобразовательным» начинаниям новой власти, второй — в пропаганде и агитации за эту власть, в стремлении убедить массы в том, что она искренне и самоотверженно служит интересам народа, подвластным. Власть объявила, что счастье и преуспеяние подвластных всецело зависит от успешной реализации глобального проекта строительства социализма, разработанного коммунистической партией. От населения требуется только принять за безусловную истину необходимость и конструктивность такого проекта. Отметим еще раз, в замыслах большевиков принуждение и убеждение — взаимно дополняющие и в чем-то самом главном очень родственные понятия, т.к. имеют один источник — революцию. Социальная революция — это политическое и военное насилие, соответственно, культурная революция — это насилие над сознанием. В отличие от прямого насилия «культурная революция» включает в себя манипулирование сознанием, развитие фанатической преданности идее, «выкорчевывание» из души «воспитуемого» любых признаков индивидуальности, личности. В результате «переработки» сознания (между прочим, сам ленинский термин звучит как-то технологически, словно речь идет не о воспитании, а о производственной операции по выделке кожи или обжигу кирпича) должен получиться полностью обезличенный и преданный власти homo soveticus, существо вне семейных, этнических, половых, экономических, сословных, возрастных различий. Хорошо известно, что от «советского человека» требовалось жертвовать самым дорогим и невосполнимым, например, предать или отказаться от собственных родителей.
С годами в партийных органах, ответственных за пропаганду и агитацию, сложились, так называемые, направления воспитания: трудовое, нравственное, патриотическое, атеистическое и т.д. Доминирующим направлением признавалось трудовое воспитание, которое в пределе должно было развить готовность к коммунистическому, т.е. бесплатному труду. Как выше отмечалось, считалось, что труд на основе частной собственности соответствует буржуазному сознанию, которое искажает подлинную сущность человека как существа по своей природе коллективистского, свободного от любых проявлений эгоистической, индивидуалистической психологии. Частная собственность — источник социального зла. Отсюда вытекает, что ликвидация частной собственности создает предпосылки для гармонизации общественных отношений, формирования коммунистического отношения к труду. Обобществление средств производства, пытается убедить Ленин, позволит раскрепостить творческие силы, ранее угнетенные условиями капиталистического труда, и значит, резко повысится его производительность. Капиталистическая конкуренция, пробуждающая самые низменные страсти, сменится социалистическим соревнованием, взаимной поддержкой и солидарностью участников общественного производства. Коротко говоря, сам факт обобществления частной собственности создаст предпосылки для возникновения нового, коммунистического отношения к труду, который превратится из сферы самоотчуждения трудящихся в область их творческой самореализации. «Широкое, по истине массовое создание возможности проявлять предприимчивость, соревнование, смелый почин является только теперь. Каждая фабрика, где выкинут вон капиталист или хотя бы обуздан настоящим рабочим контролем, каждая деревня, где выкинули помещика-эксплуататора и отобрали его землю, является только теперь поприщем, на котором может проявлять себя человек труда, может разогнуть немного спину, может выпрямиться, может почувствовать себя человеком. Впервые после столетий труда на чужих, подневольной работы на эксплуататоров является возможность работы на себя, и при том работы, опирающейся на все завоевания новейшей техники и культуры.» [23] То, как «человек труда» немного «выпрямился» и «почувствовал себя человеком» в условиях социалистического способа производства, хорошо известно. Условия труда миллионов заводских рабочих на социалистических предприятиях во многом напоминали условия труда в Англии, описанные молодым Энгельсом в его книге «Положение рабочего класса в Англии». Напомним, что более невыносимого положения для работающего человека, чем представленное Энгельсом, трудно помыслить. Абсурдность ленинского проекта раскрепощенного труда стала очевидной уже в первые годы советской власти.
Вместо ожидаемой сознательной дисциплины как определяющего фактора трудовой активности в условиях обобществленной собственности реально сложилась система государственного принуждения к минимально оплачиваемому, неэффективному, опустошающему и подрывающему здоровье труду. Ленин постоянно сетует на то, что рабочие уклоняются от добросовестной работы, не проявляют должного энтузиазма. В этих условиях задача «культурной революции» практически сводилась к тому, чтобы создать иллюзию свободного и радостного труда, укоренить веру в перспективу всеобщего коммунистического благоденствия.
Одним из первых последствий разрушительной деятельности большевиков после их прихода к власти было уничтожение десятилетиями формировавшейся системы школьного образования. Вся культура, а значит и школа, согласно идеологической установке большевиков, должна служить социалистическому строительству. Состояние общего образования оценивалось только по идеологическому критерию. Несомненно высокий уровень образования, который обеспечивала «старая школа», не принимался во внимание. С больной головы большевики валили на здоровую. В классических гимназиях и реальных училищах — на то время основных видах среднего образования, готовивших молодежь к поступлению в университеты и инженерные институты, — новая власть увидела орудие воспитания покорных слуг класса эксплуататоров. А то действительное образование, которое получали в «старой школе» ее выпускники, признала избыточным. «Буржуазия <…> во главу угла ставила свою буржуазную политику и старалась школьное дело свести к тому, чтобы натаскать для буржуазии покорных и расторопных прислужников, старалась снизу доверху то же всеобщее обучение свести к тому, чтобы натаскивать для буржуазии покорных и расторопных слуг, исполнителей воли и рабов капитала, никогда не заботясь, чтобы школу сделать орудием воспитания человеческой личности[24]. И теперь стало ясно, что это может сделать только школа социалистическая, стоящая в неразрывной связи со всеми трудящимися и эксплуатируемыми и стоящая не за страх, а за совесть на социалистической платформе». [25]
Поистине «во главу угла» Ленин ставит не образование, а «идеологическую переработку» сознания. В результате такой «переработки» школьная молодежь должна стать «орудием» «разрушения классового господства». Установку на идеологизацию школьного образования Ленин с предельной ясностью и циничной откровенностью высказал во фрагменте, предложенном им в 1919 г. для проекта программы РКП («Пункт программы в области народного просвещения»). «В области народного просвещения РКП ставит своей задачей довести до конца начатое с Октября 1917 года дело превращения школы из орудия классового господства буржуазии в орудие разрушения этого господства, как равно и полного уничтожения деления общества на классы. Школа должна стать орудием диктатуры пролетариата, т.е. не только проводником принципов коммунизма вообще, но и проводником идейного, воспитательного влияния пролетариата на полупролетарские и непролетарские слои трудящихся масс, в интересах полного подавления сопротивления эксплуататоров и осуществления коммунистического строя». [26]
Конечно, основной удар пришелся на ту область школьного обучения, которую принято называть гуманитарным образованием. Действительное изучение философии, истории (в том числе и в высшей школе) превратилось в насаждение в умы молодых людей марксистско-ленинских идеологических штампов, внутреннее опустошение и обезличивании юношества.
Идеологизация школы сопровождалась резким снижением уровня образования, приданием ему утилитарного характера. Знания и навыки ее учеников должны были отвечать прежде всего потребностям народного хозяйства, соответствовать упрощенным функциям управления и работе в социальной сфере. Отсюда возникает представление об избыточности образования в «старой школе», которая сообщала своим выпускникам множество знаний, якобы не имевших практического применения, оторванных от так называемой «жизни». «Старая школа была школой учебы, она заставляла людей усваивать массу ненужных, мертвых знаний, которые забивали голову и превращали молодое поколение в подогнанных под общий ранжир чиновников». [27] Здесь, как и во множестве других случаев, Ленин искажает реальное положение вещей. Известно, что на основе усвоения «ненужных знаний» в гимназиях выросла целая плеяда блестящих творцов русской культуры, давших ей мощные импульсы развития в самых различных областях. Практически все они прошли через классическую гимназию (не будем забывать о том, что окончание гимназии было обязательным условием поступления в университет), а некоторые из них, например, В.В. Розанов, сами определенное время были учителями этих общеобразовательных учебных заведений. Можно не без оснований предположить, что отлаженная в течение многих десятилетий (первые аналоги классической гимназии созданы по инициативе Екатерины II) система общего образования (гимназии и реальные училища) весьма раздражала большевиков, так как именно она способствовала формированию той самой интеллигенции, которую так ненавидели и побаивались Ленин и его сподвижники (о чем подробно сказано выше). Примитивизация школьного обучения, развал подлинного образования, его имитация как нельзя лучше способствовали успешному решению его идеологизации. Ведь совершенно очевидно, что сознанием малообразованного человека куда легче манипулировать, чем убедить интеллектуально развитую личность в конструктивности и состоятельности коммунистических идей. Развалом школы большевики решали очень важную для себя задачу ликвидации почвы, на которой могла воспроизводиться интеллектуальная оппозиция их режиму. Если учесть, что, по мнению Ленина, «главная масса интеллигенции старой России оказывается прямым противником советской власти, и нет сомнения, что нелегко преодолеть создаваемые этим трудности» [28], то становится понятным желание большевистской власти устранить сами условия формирования интеллигенции, т.е. упразднить «старую школу», дававшую действительное образование, и заменить ее «новой школой», создававшей видимость серьезного обучения.
В заслугу большевистской власти нередко ставят быструю и решительную ликвидацию безграмотности. Однако при этом забывают о том, что эта проблема была поставлена и постепенно решалась в России уже в начале XX века. Усилиями обер-прокурора Святейшего Синода К. Победоносцева в стране была создана разветвленная сеть церковно-приходских школ, в которых дети многомиллионного крестьянства получали начальное образование. Отделив церковь от государства и произведя массовое закрытие храмов и репрессии против духовенства, большевики разрушили эту систему начальных школ, тем самым подорвали базу ликвидации массовой безграмотности населения. А это значит, что для решения проблемы образования вовсе не требовалось ни социальной, ни культурной революции, нужно было только сохранить и развивать уже созданное.
Усилия авторов «культурной революции» и «социалистического строительства», поставивших перед собой абсурдную задачу превращения культуры в средство и орудие власти, в конечном счете привели к истощению огромного культурного потенциала дореволюционной России. Подчиненная чуждым ей целям, которые навязывались ей властью большевиков, культура лишилась собственной почвы. Но истощение культуры означает, что нынешним продолжателям большевистского абсурда в лице современной российской власти уже ничего не остается для очередного этапа эксплуатации культурного потенциала. Слишком много «съели» предшественники. И последствия этого состояния, в котором очутились все мы, трудно предсказать.
Журнал «Начало» №13, 2003-2004 г.
[1]Ленин В.И. ПСС. Т. 45. С. 377.
[2]Там же. Т. 41. С. 401
[3]Там же. Т. 44. С. 168—169
[4]Сапронов П.А. Власть как метафизическая и историческая реальность. СПб., 2001. С. 802.
[5]Там же.
[6]Ленин В.И. Указ. соч. Т. 38. С. 55.
[7]Сапронов П.А. Указ. соч. С. 803.
[8]Ленин В.И. Указ. соч. Т. 12. С. 133.
[9]Там же.
[10]Там же.
[11]Там же.
[12]Там же. С. 138.
[13]Ленин В.И. О литературе и искусстве. М. 1969. С. 363.
[14]Там же. С. 363.
[15]Там же. С. 101.
[16]Там же, С. 336.
[17]Там же. С. 309.
[18]Там же. С. 379.
[19]Там же. С. 275.
[20]Ленин В.И. ПСС. Т. 41. С. 408.
[21]Сапронов П.А. Указ. соч. С. 801.
[22]Ленин В.И. ПСС. Т. 41. С. 107-108.
[23]Ленин В.И. О воспитании и образовании. С. 177—178.
[24]Оставим на совести Ленина употребление в тексте понятие «личность», принципиально не совместимое с понятием «коммунистического воспитания».
[25]Ленин В.И. О воспитании и образовании. М., 1987 г. С. 207.
[26]Там же. СС. 224-225.
[27]Там же. С. 268.
[28]Ленин В.И. ППС. Т. 27. С. 409.